Подпольная идея для «Русского вестника»

Авторский заголовок к наброску неосуществленного замысла, сделанному Достоевским в Дрездене в записной тетради 1869–1870 гг. (записан на с. 3, между фрагментами <2> и <3> неосуществленного замысла «[Романа о Князе и Ростовщике]»). Впервые опубл.: Записные тетради Ф. М. Достоевского. М.; Л., 1935. С. 39. Авторская дата: «14 / 2 ноября <1869>». Замысел возник как один из вариантов в творческих поисках Достоевского, обусловленных его обязательствами дать к началу 1870 г. в журнал «Русский вестник» новое произведение. Хронологически занимает место между набросками к неосуществленным замыслам «[NB. После Библии зарезал]», «Смерть поэта» (август – сентябрь 1869 г.), с одной стороны, и набросками к «Житию великого грешника» и «[Роману о Князе и Ростовщике]» (декабрь 1869 – начало февраля 1870 г.), с другой, также предназначенными в «Русский вестник».

Набросок «Подпольной идеи...» содержит краткие указания на ряд сюжетных положений, характеризующих главного героя замысла, который может быть определен как особая вариация «подпольного» типа, разнообразно представленного в творчестве Достоевского героями повести «Записки из подполья» (1864), рассказов «Вечный муж» (1869), «Кроткая» (1876) и др. произведений. Намерение обратиться к новой разработке «подпольного» типа возникло у писателя еще в начале 1869 г., когда в связи с замыслом «[Рассказа о Воспитаннице]» (зафиксированным в «Плане для рассказа (в “Зарю”)», он сообщал Н. Н. Страхову в письме от 18 (30) марта: «Этот рассказ я еще думал написать четыре года назад <...> в ответ на слова Ап. Григорьева, похвалившего мои “Записки из подполья” и сказавшего мне тогда: “Ты в этом роде и пиши”». Однако установив генетическую связь нового замысла с проблематикой произведения 1864 г., Достоевский тут же оговаривается: «Но это не “Записки из подполья”; это совершенно другое по форме, хотя сущность — та же, моя всегдашняя сущность...» Комментируя эти строки, К. В. Мочульский заметил: «В чем состоит эта “сущность” — мы теперь знаем: произведения Достоевского суть история человеческого сознания в его трагической раздвоенности» (Мочульский К. В. Гоголь, Соловьев, Достоевский. М., 1995. С. 415).

Характеризуя героя «[Рассказа о Воспитаннице]», Достоевский писал: «Вообще это тип. Главная черта — мизантроп, но с подпольем». И о нем же: «Христианин, но нетерпим христиански». Представляется, что в соединении в герое христианства и подполья — главная характеристическая черта «подпольного» типа 1869 г. Это же соединение находим и в герое замысла «[NB. После Библии зарезал]», где намечен тот же характер, что и в «[Рассказе о Воспитаннице]», но в иных сюжетных ситуациях. В таком контексте как ключевую для интерпретации замысла «Подпольной идеи...» можно рассматривать одну из первых записей наброска: «Чермак, первый — последний, обвинение во всем. Молчит и угрюм, кормит семью». Выделенные слова допускают истолкование как аллюзия на евангельский текст: «...[Христос] призвал Двенадцать и сказал им: кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою» (Мк. 9: 35). Л. И. Чермак, упомянутый здесь же, — это содержатель частного московского пансиона, в котором Достоевский воспитывался в 1834–1837 гг. Его имя в наброске «Подпольной идеи...» (как и в набросках к «Житию великого грешника», сделанных месяцем позднее) свидетельствует о присутствии в замысле автобиографического подтекста, связанного с годами отрочества писателя. Можно предположить, что смысл приведенной записи должен прочитываться так: главный герой «Подпольной идеи...» еще «с детских лет», со времени учебы в пансионе, всецело захвачен максимой Христа, заключенной в словах о «первых» и «последних». Но этим же определен и его как «подпольного» типа главный надрыв.

Герой «Подпольной идеи...» охарактеризован в наброске почти исключительно через его отношения с «семейством». Рядом черт эти отношения близки отношениям с близкими заглавного героя ранних набросков к роману «Идиот» (1867). Ср. в «Подпольной идее...»: «Молчит и угрюм, кормит семью. <...> Молчит. Все тяготятся. <...> Он молчит и благодетельствует») / в подготовительных материалах к «Идиоту»: «Прослыл идиотом от Матери, ненавидящей его. Кормит семейство, а считается, что ничего не делает»; «Он содержит семейство, и все его ненавидят»; «молчит, смотрит исподлобья. Много накипело» и т. п. В этой связи заслуживает внимания такая характеристика прото-Идиота: «Христианин и в то же время не верит. Двойственность глубокой натуры». Но что это может означать — неверующий христианин? Очевидно, подразумевается человек, исповедующий высокие принципы христианского мироотношения, христианской нравственности, но — не обладающий необходимой религиозной верой. Такая религиозно-психологическая коллизия рождает, по Достоевскому, «надрыв», о сущности которого можно, например, составить представление по комментарию Ивана Карамазова к легенде о св. Иоанне Милостивом, который, «когда к нему пришел голодный и обмерзший прохожий и попросил согреть его, лег с ним вместе в постель, обнял его и начал дышать ему в гноящийся и зловонный от какой-то ужасной болезни рот его». «...Он это сделал, — убежден Иван, — с надрывом, с надрывом лжи, из-за заказанной долгом любви, из-за натащенной на себя эпитимии». Неверующий герой «Братьев Карамазовых» полагает, что подвиги христианской любви в принципе невозможны без подобного «надрыва» (ибо такова, по его заключению, человеческая природа). В отличие от него сам Достоевский считает, что «надрыв» возникает там, где позиция христианского самоотречения не укоренена в христианской вере. Таким, можно думать, виделся писателю и главный герой замысла «Подпольной идеи...», который со стороны близких слышит только «обвинение во всем», которым «все тяготятся» и на которого «все <...> глядят с трепетом», а он — «молчит и угрюм. Кормит семью». В замысле Достоевского такая коллизия чревата трагическим исходом: «Кончить трагедией».

Интересно, что трагическая развязка наброска «Подпольная идея...», по-видимому, контрастно соотнесена в замысле Достоевского с трагической развязкой наброска «[NB. После Библии зарезал]», о герое которого сказано: «Тип подпольный, не перенесший ревности». Герой «Подпольной идеи...», напротив, чужд ревности или побеждает ее: «Та, которую он полюбил (раз говорила с ним по душе), вышла за его брата. Брат вдруг лишился здоровья. Все на него глядят с трепетом. Он молчит и благодетельствует». Однако, повторим, и в таком решении Достоевский находит надрыв и трагедию.

При первой публикации набросок «Подпольной идеи...» был отнесен Е. Н. Коншиной к творческой истории романа «Бесы» (см.: Записные тетради Ф. М. Достоевского. М.; Л., 1935. С. 398). Впрочем, в комментарии она сама оговорила недостаточную аргументированность такой атрибуции, отметив, что из наброска «Подпольной идеи...» в «Бесы» «вошли только две детали — пощечина, снесенная без ответа, и трагический конец. Но трагические концы для романов Достоевского — почти общее место. Что же касается пощечины без ответа, то она <...> была одним из тех сюжетных положений, которые возникали у Достоевского без связи с определенным замыслом и потом приноравливались к различным вариантам» (Там же). Действительно, эпизод с неотмщенной пощечиной равно присутствует и в двух других вариациях «подпольной идеи» 1869 г., это один из сквозных мотивов творчества Достоевского. Ср. в «Подпольной идее...»: «Ему, например, дали пощечину. Он не вызвал. В семействе не смеют смеяться» / в «[Рассказе о Воспитаннице]»: «Эпизод с пощечиной. Он переносит пощечину (или перенес еще прежде)» / в наброске «[NB. После Библии зарезал]»: «Выносит при Жене пощечину». Конечно же, в замысле «Подпольной идеи...» этот мотив восходит еще к одной евангельской максиме: «Ударившему тебя по щеке подставь и другую» (Лк. 6: 29).

Г. М. Фридлендер, подвергнув атрибуцию Коншиной (принятую также в «Описании рукописей Ф. М. Достоевского» (см. с. 30)) справедливой критике, в свою очередь отнес набросок «Подпольной идеи...» к замыслу «Жития великого грешника», в составе подготовительных материалов к которому он и опубликован в ПСС. Такое решение также не представляется достаточно обоснованным. В интерпретации Фридлендера набросок «Подпольной идеи...» является «осложненным развитием плана», записанного Достоевским 31 июля (нов. ст.) 1869 г. во Флоренции: «Детство. Дети и отцы, интрига, заговоры детей, поступление в пансион и проч.». Однако связь двух этих набросков более чем дискуссионна: флорентийский набросок всецело посвящен теме детства, в центре наброска «Подпольной идеи...» стоит взрослый герой, который «кормит семью», «содержит семейство» и проч. Упоминание пансиона Чермака (оказывающееся единственной точкой соприкосновения двух текстов) является в «Подпольной идее...», как отмечено выше, лишь ретроспективной отсылкой ко времени, когда в герое возникла овладевшая им идея. Всё остальное в двух замыслах совершенно различно.

Вместе с тем Фридлендером оба эти наброска интерпретируются как свидетельства и следы трансформации замысла романа «Атеизм», который Достоевский вынашивал с 1867 г., в новый замысел генетически с ним связанного «Жития великого грешника». По гипотезе комментатора, «к июлю 1869 г. у Достоевского возникла мысль осуществить замысел» «Атеизма» «не в одном романе, а в цикле из нескольких романов или повестей. Планом первого из них, который писатель на этой стадии обозначил для себя как “Детство”, и является, по-видимому, заметка», записанная 31 июля во Флоренции. Что касается наброска «Подпольной идеи...», то в рамках этой концепции он становится свидетельством того, что «роман о детстве героя-“атеиста”, выделившийся из прежнего, более обширного замысла и являющийся <...> первым подступом к нему, как раз и предназначался в это время (в ноябре 1869 г. — Б. Т.) Достоевским для “Русского вестника”».

Сомнительно, однако, что флорентийский набросок «Детство», даже не упоминающий какого-либо отдельного героя («дети и отцы», «заговоры детей»), как-то связан с замыслом «Атеизма», в центре которого — изображение духовных исканий личности, утратившей веру и вновь ее страдальчески обретающей. Из сказанного выше также очевидно, что замысел «Подпольной идеи...» посвящен отнюдь не детским годам героя-«атеиста». С другой стороны, герой-интроверт наброска, вся сюжетная активность которого выражается в том, что он «молчит и благодетельствует», с надрывом подчиняя себя, как мы предположили, «евангельскому императиву», более чем далек от героя «Жития великого грешника» — «хищного типа», вся жизнь которого — «буря и беспорядок», которому свойственны «мечты бесконечные, до ниспровержения Бога и поставления себя на место Его» и который уже в первом романе задуманной «философской эпопеи» должен был пройти через разврат, преступление, святотатство.

Таким образом, набросок «Подпольной идеи...» представляет собой совершенно самостоятельный, оригинальный замысел, не связанный напрямую творческой преемственностью ни с «Атеизмом», ни с «Житием великого грешника», в котором, однако, так же как и в ряде иных замыслов этого времени, присуствуют следы художественного интереса писателя к впечатлениям собственного детства, что явилось на рубеже 1869–1870 гг. важным фактором общей эволюции творчества Достоевского.

Тихомиров Б. Н.