Надрыв
Надрыв — состояние, для которого характерно обостренное, конфликтное сочетание противоречивых реакций и побуждений. Надрывность мироотношения и поведения крайне интересовала Достоевского-художника как выражение сокровенных глубин душевного мира человека в кризисные для него моменты. Еще на пороге творческой судьбы он заявил в одном из писем; «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной...» (281; 63). И уже в последний свой год, формулируя творческую самохарактеристику, Достоевский записал; «...я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой» (27; 65). «Тайны», «глубины» душевного мира как раз и выявлялись для писателя в надрывном поведении человека, и внимание к надрыву справедливо считается типичным для художественной антропологии Достоевского. От первого романа до последнего Достоевский изображает надрывные состояния героев разной степени интенсивности и в разных масштабах художественной значимости. Для раннего творчества показательны прямые характеристики. Например, в «Униженных и оскорбленных»: «ища высказаться во что бы то ни стало, даже до обиды другому, невиноватому...» (3; 221–222); «Старик чувствовал потребность ссоры, хотя сам страдал от этой потребности» (Там же). Или в «Записках из Мертвого дома»; «...это тоскливое, судорожное проявление личности, инстинктивная тоска по самом себе, желание заявить себя, свою приниженную личность, вдруг проявляющееся и доходящее до злобы, до бешенства, до омрачения рассудка, до припадка, до судорог» (4; 67). В дальнейшем, оставляя надрыв показателем исключительных, временных состояний человека, Достоевский видит в нем уже и примету целых человеческих типов, важный признак эпохи. Внимание к надрыву приходит в соответствие «со многими сторонами мировоззрения и поэтики Достоевского. Здесь — постоянная неисчезающая мысль о катастрофичности переживаемых перемен в жизни общества и отдельного человека, совершающихся чаще всего скачком; здесь — признание важности в натуре человека эмоционального и стихийного начала» (Соловьев С. М. Изобразительные средства в творчестве Ф. М. Достоевского. М., 1979. С. 73). В этом отношении характерны уже «Записки из подполья», где вся первая часть может быть истолкована как «надрывная» рефлексия парадоксалиста, вторая часть — как череда соответствующих поступков, а сама личность героя — как живое воплощение надрыва, ставшего знамением эпохи.
У позднего Достоевского, автора великих романов, изображение надрыва связано с целым рядом постоянных примет и эпитетов, настолько характерных, что они приобретают самостоятельное значение в его поэтике. Однако нельзя упускать из виду, что надрыв как сложное по составу душевное состояние к отдельным своим приметам и выражениям не сводится и не теряет для автора своей комплексной определенности. Как реален назревающий и длящийся кризис в обществе, так возможно и болезненное культивирование, даже смакование затянувшегося надрыва. Пример тому находим в «Братьях Карамазовых», в состоянии Катерины Ивановны Верховцевой. Измученный ею Иван Карамазов выразительно и точно заключает: «Я не хочу сидеть подле надрыва...» (14; 175). В том же итоговом романе примечательны сами названия книги четвертой («Надрывы») и отдельных ее глав («Надрыв в гостиной», «Надрыв в избе», «И на чистом воздухе»). Здесь надрывность оказывается типовым признаком характеров и ситуаций, приобретая художественную универсальность, подобную той, какую имеет у Достоевского, например, конфликт. «Надрывность» как выразительная примета художественного мира Достоевского всегда привлекала внимание критики. Одну из наиболее тонких характеристик оставил П. А. Флоренский: «Достоевский, действительно, — истерика, и сплошная истерика сделала бы нестерпимой жизнь, и Достоевский сплошной был бы нестерпим. Но, однако, есть такие чувства и мысли, есть такие надломы и такие узлы жизненного пути, когда высказаться можно только с истерикой — или никак. Достоевский единственный, кто вполне постиг возможность предельной искренности... и нашел способы открыться в слове другому человеку» (Флоренский П. Детям моим. Воспоминанья прошлых дней. М., 1992. С. 69).
Власкин А. П.