[Роман о Князе и Ростовщике]
Условное объединяющее название, данное редакцией ПСС группе набросков (впервые опубл.: Записные тетради Ф. М. Достоевского. М.; Л., 1935. С. 37–42), содержащихся на смежных страницах (1–2, 5, 7–8) в записной тетради 1869–1870 гг., которые в интерпретации публикаторов являются черновыми материалами единого неосуществленного романного замысла (см.: 9; 497–499). Хотя в целом такое решение должно быть признано дискуссионным (наброски не допускают прочтения как фрагменты или даже варианты единого «текста»), тем не менее для него имеются известные основания (не полностью выявленные и раскрытые в комментариях ПСС). При серьезном содержательном различии этих набросков (планы, обозначенные редакцией ПСС как <1> и <3>, не имеют ни малейшей фабульной близости) правомочность их сведения в рамках общего замысла, во-первых, может быть обоснована хронологической принадлежностью этих материалов единому моменту творческих поисков писателя (конец января – начало февраля 1870 г., по новому стилю), когда Достоевский уже отказался от кратковременного намерения писать для журнала «Русский вестник» первый роман «Жития великого грешника», но еще не приступил к работе над романом «Бесы» и должен был «натуживаться, чтоб изобретать новые рассказы». Такая временная прикрепленность мотивируется авторской датой одного из набросков: 21 января (2 февраля) 1870 г. (см.: 9; 124); упоминанием в двух записях Максима Иванова (9; 124, 125) — организатора уголовного преступления в Петербурге, имя которого впервые было названо в газетах в самом конце декабря 1869 г. (начале января 1870 г. по новому стилю); появлением среди персонажей каторжника Кулишова, перешедшего сюда из позднейших (не ранее 15 (27) января 1870 г.) планов «Жития великого грешника» (в ранних набросках к «Житию...» он еще Куликов), а также внутренней связью фрагментов (о чем ниже).
При признании принадлежности рассматриваемых материалов одному достаточно кратковременному этапу творческих исканий Достоевского возникает возможность интерпретировать их как существенно различающиеся фабульные вариации единого сюжетного инварианта, в центре которого оказывается герой, утративший смысл существования («Так жить нельзя, но куда пойти?» — 9; 123), но затем пришедший к идее «самосовершенствования», «самовоспитания» («Мысль о постепенном самосовершенствовании в подвигах святых поражает его (веры нет)» — 9; 123; «Нужен упорный труд для самовоспитания. Тогда полюбишь природу и найдешь Бога» — 9; 125). Герой «говорит Невесте: бросить имение и идти искушаться в страдании, ибо я не атеист, а верую» (9; 124). Однако он «берется за подвиг и падает разом» (9; 123). «Тогда он, не веря в награду, если пойдет (ибо атеист), решает расстаться с имением иначе, т. е. застрелиться» (9; 124). От самоубийства спасает его обвинение в совершенном другими преступлении (убийство либо его отца, либо жены) и готовность принять страдание: «Суд за Жену спасает его, и он идет на страдание, в Сибирь, с радостью» (Там же); «Даже рад всё бросить» (9; 122).
Нужно признать, что для так реконструируемого сюжетного инварианта редакционное название замысла [«Роман о князе о Ростовщике»] представляется крайне неудачным. Князь во всех набросках играет роль второстепенную и вспомогательную. Но и ростовщичество главного героя оказывается факультативным (ср. зачеркнутый вариант: «Отец его был ростовщик, а не он» — 9; 124). В наиболее разработанном и целостном наброске <1> (названном «Мысль») он ни разу не охарактеризован как Ростовщик, но именуется Атеист. Кстати, показательно, что при первой публикации эти наброски были ошибочно атрибутированы (Коншина Е. Н. Записные тетради Ф. М. Достоевского. М.; Л., 1935. С. 19, 396–398; ср. Мочульский К. В. Гоголь, Соловьев, Достоевский. М., 1995. С. 416) замыслу романа «Атеизм». Действительно, характеристика героя как «страдающего» атеиста связывает его с этим ранним замыслом, но черты «хищного типа», потенциальная (или реальная) преступность, «подполье» скорее сближают его с «великим грешником» из отложенного на время замысла «Жития...». Для установления верной перспективы в будущее важно также отметить, что выявленный выше сюжетный инвариант вскоре очень близко будет повторен в подготовительных материалах к образу Князя (будущего Ставрогина), как он предстает на ранних этапах творческой истории «Бесов», особенно в записях конца февраля – 1-й половины марта 1870 г. С Князем из набросков к [«Роману о князе о Ростовщике»] этот герой связан лишь «омонимически»; мировоззренчески и характерологически он продолжает и развивает тип Ростовщика, реализуя в финале сюжетную развязку, которая для того была намечена лишь как возможность («застреливается» — 11; 130–135). Финал же сюжетного инварианта [«Романа о князе о Ростовщике»] — несправедливое обвинение героя в убийстве своего отца (или жены) и готовность в ссылке страданием и трудом обрести смысл жизни и найти Бога — с очевидностью оказываются первым подступом к образу Мити Карамазова (см.: Мочульский К. В. Гоголь, Соловьев, Достоевский. М., 1995. С. 416). Кстати, это сюжетное положение (прохождение героя через «ссылку») также может быть рассмотрено как знак связи с замыслом «Жития великого грешника», в проспекте которого, составленного незадолго до этого времени, два центральных романа монументального замысла условно-фабульно обозначены: «До ссылки» и «Ссылка» (9; 131). Если в придачу учесть, что в набросках к [«Роману о князе о Ростовщике»], с одной стороны, как отчасти упоминалось, фигурируют персонажи, играющие важную роль и в планах «Жития...» (Хромоножка, каторжник Кулишов), а с другой — совершенно немотивированно, вдруг возникает запись: «Переменить роман мальчика (побочный сын семейства)» (9; 123), также отсылающая к наброскам о детстве «великого грешника», то в результате рельефно выступает, что замысел [«Романа о князе о ростовщике»] гораздо теснее связан с творческими планами «Жития...», чем это может показаться на первый взгляд; поэтому надо согласиться с Г. М. Фридлендером, который определил его как «вторичное ответвление “Жития великого грешника”» (9; 496). И хотя было бы неоправданным преувеличением ставить вопрос о включении этих набросков в состав подготовительных записей к третьему роману «Жития...» («До ссылки»), но надо признать, что при всей отрывочности и краткости сохранившихся материалов планы [«Романа о князе о Ростовщике»] располагаются на магистральном направлении художественных поисков Достоевского: с одной стороны, они вбирают в себя значимые элементы возникших раньше неосуществленных замыслов Достоевского (и не только «Жития...», о чем ниже), а с другой — намечают положения, героев, мотивы, которые будут художественно реализованы Достоевским в будущем — в «Братьях Карамазовых» (что было отмечено), в «Бесах» (по-разному в подготовительных материалах и в окончательном тексте), «Подростке», «Кроткой». Т. е. перед нами своеобразный «фокус», через который проходят важнейшие линии творческого развития писателя начала 1870-х гг., ведущие к его главным произведениям последних десяти лет жизни.
Однако с такой точкой зрения — в их отношении к предшествующим замыслам и последующим созданиям писателя — три фрагмента, объединенные редакцией ПСС под единой «шапкой» — [«Роман о князе о Ростовщике»], предстают как внутренне принципиально различные. И такой подход позволяет лучше увидеть специфику каждого отдельного наброска, а также понять особую природу их единства. Рассмотрим эти материалы под заданным углом зрения.
Фрагмент <1> («Мысль»), за исключением указанных выше перекличек с находящимся в процессе разработки замыслом «Жития великого грешника» (имена Хромоножки, Кулишова), рядом существенных черт предвосхищает разработку целой серии сюжетных и психологических положений в последующих созданиях Достоевского 1870-х гг. Не только перипетии судьбы героя (обвинение в отцеубийстве, готовность принять страдание) «отдаленно напоминают судьбу Мити Карамазова», но также и то, что истинным убийцей оказывается каторжник Кулишов, который убивает старика «капитана» (а потом и Хромоножку) «по наущению Князя», а затем сам убит «через Князя», — это, конечно же, достаточно близкое предварение сюжетной роли Федьки Каторжного в «Бесах» в его взаимоотношениях с Ставрогиным. К Ставрогину же ведет и характеристика героя: «Он думал спастись от отчаяния женитьбой. Но у него <...> не было страсти» (9; 123); этот психологический диагноз буквально повторен в ранних набросках к «Бесам»: «Князь <...> Дон Жуан, но только с отчаяния» (11; 118). Кроме того, камерная семейная драма «подпольного» героя и его юной жены («Неизвестно зачем женился, но страшно ревнив и мучает Жену. <...> Жена невинная и молоденькая, как дитя; страшно его боится...» — 9; 122) предваряет центральную коллизию «Кроткой». Обнаруживаются и более локальные мотивы, используемые писателем в дальнейшем. Например, «анонимные письма», которые распространяет Хромоножка (в «Бесах» этим будет заниматься брат Хромоножки — капитан Лебядкин), или «поручик, просящий благородной милостыни» (составивший самостоятельный эпизод в «Подростке»). Для полноты картины нельзя не вспомнить и некоторые неосуществленные замыслы 1870-х гг., например, набросок 1874 г. «Драма. В Тобольске...», где Достоевский вновь обращается к разработке мотива осуждения героя за мнимое отцеубийство, существенно осложняя его реальным отцеубийством, совершенным братом героя. Замысел «Драма. В Тобольске...» оказывается, таким образом, своеобразным «промежуточным звеном» между [«Романом о князе о Ростовщике»] и «Братьями Карамазовыми». В итоге приведенных наблюдений специфика фрагмента <1> обнаруживается в том, что он минимально вбирает в себя предшествующие творческие разработки, вполне оригинален и главным образом обращен в творчестве Достоевского, причем достаточно широко, в будущее.
Фрагмент <3>, названный «Последняя попытка мысли», не только разрабатывает, по сравнению с фрагментом «Мысль» иные сюжетные мотивы и положения, но и иначе «ориентирован» в творческом процессе писателя. Уже его начало («Рос<товщик> — сын первой жены Отца, из бедного семейства, воспитан aparté (не родствен<никами>)» (9; 124)) возвращает к центральной коллизии первого романа «Жития великого грешника» — «Детства», где заглавный герой, побочный сын доктора Альфонского, воспитывается в деревне у каких-то «старичков» (позднее этот мотив с новой силой зазвучит в романе «Подросток»). Кроме того, сюжетика этого наброска вся оказывается пронизанной мотивами еще одного неосуществленного замысла — «Зависть». Предыстория событий разворачивается «за границей», где герой знакомится с Князем и его семейством: молоденькой Сестрой, Матерью и Воспитанницей. Там же он сближается с Красавицей. «Князь делает брюхо Воспитаннице», которую затем для сокрытия греха «помещают в углах» (9; 125). Эти параллели двух замыслов в свое время были отмечены Г. М. Фридлендером (см.: 9; 499) и менее определенно Н. Ф. Будановой (12; 163–164), но, вопреки собственным хронологическим наблюдениям, истолкованы ими неверно, с указанием на первичность замысла [«Романа о князе о Ростовщике»] (см.: 9; 496). Однако если «предположительная датировка “Зависти” — вторая половина января – первые дни февраля <1870>» и «“Зависть” по времени, по-видимому, предшествовала заметке “Т. Н. Грановский”, помеченной 22 января (3 февраля) 1870 г.» (12; 163), то очевидно, что фрагмент «Последняя попытка мысли», с авторской датой 21 янв. / 2 февр. <1870 г.>, не первичен, но вторичен по отношению к наброскам «Зависти». И это действительно так не только по хронологии, но, главное, по сути, потому что он представляет собой попытку соединения романной интриги «Зависти» с героем, психологические коллизии которого связаны с замыслами «Атеизма» и «Жития великого грешника». (Чуть позднее новую попытку такого рода соединения планов «Зависти» с проблематикой задуманного «политического памфлета» о Нечаеве и Грановском Достоевский предпримет, начав работать над романом «Бесы». И это станет важнейшей вехой его ранней творческой истории.) Таким образом, фрагмент <3> уже в значительно большей степени вбирает в себя заготовки предшествующих замыслов («Житие...», «Зависть»), а в будущее открыт лишь постольку, поскольку соответствующие мотивы этих замыслов позднее напрямую получат разработку в «Бесах» (Князь — Ставрогин, Красавица — Лиза Тушина, Воспитанница — Даша) и в «Подростке» (как и «великий грешник», побочный сын Версилова Аркадий воспитывается сначала в деревне, затем в Москве у Андрониковых — «не родственников», затем в «пансионишке Тушара»). Впрочем, отметим случай буквального повтора мотива из фрагмента <3> при возвращении Достоевского в мае 1870 г. к доработке планов «Жития великого грешника»: «В 2½ часа застрелюсь. Подбрасывают младенца» (9; 125) / «Застрелиться хотел (подкинули младенца)» (9; 139).
Намеченная в «Последней попытке мысли» тенденция получит продолжение и развитие во фрагменте <2>, имеющем название «Попытка идеи», который с этой точки зрения хронологически не предшествует (как в публ. ПСС) фрагменту <3>, а следует за ним (ср.: Коншина Е. Н. Записные тетради Ф. М. Достоевского. М., Л., 1935. С. 398, где отмечено, что записи делались Достоевским в обратном порядке: сначала на с. 7–8, потом 5, потом 1–2) и представляет собой дальнейшую попытку творческого синтеза. Если «Последняя попытка мысли» в известном смысле лишь осложняет сюжетные схемы «Зависти» введением в замысел нового героя — «хищного типа» со своими психологическими коллизиями (и в этом отношении фрагмент <3> равно можно считать еще одной, новой вариацией планов «Зависти»), — то «Попытка идеи» оказывается соединением не только видоизмененной фабулы, данной во фрагменте <1> («Убит не Отец, а Жена (толстая, на которой женился из-за денег)»), и новых включений из планов «Зависти» (Князь «сделал брюхо и девушку с брюхом передал Учителю. <...> Учитель, подкидывание детей, простой, живой и великий подвиг» — 9; 124), но и героев и сюжетных положений еще одного предшествующего замысла — повести «Смерть поэта»: «В углах муж — “я не верю”. <...> Прощание Поэта с жизнию и “не верю” (блестящая глава). <...> Невеста — пришла навестить подругу, жену умирающего Поэта-труженика» (Там же). Таким образом, фрагмент <2> — это попытка творчески синтезировать, свести в единую картину сюжетную схему оригинального замысла, намеченного во фрагменте <1> («Мысль»), усилив уже намеченный в нем мотив безвинного осуждения за отцеубийство прохождением героя через ссылку, восходящий к «Житию великого грешника»; романную интригу (Князь — Воспитанница — Красавица — Учитель), заимствованную из замысла «Зависти», и элементы (герои и положения) замысла «Смерть поэта». Кроме того, вне связного изложения на этой же странице появляется запись: «Пересочинить Картузова, Графа выгнали (скандальная дуэль)» (9; 123), означающая, скорее всего, что еще одной составляющей в новом синтезе должны были стать преображенные герои и коллизии старого замысла «Картузов», возникшего у Достоевского еще в конце 1868 г. Таким образом, внутреннее движение творческой мысли писателя на этом этапе выражается в последовательном соединении всё большего и большего числа самостоятельных замыслов, при котором моносюжетный и одногеройный в принципе набросок «Атеист женат. Неизвестно зачем женился...» (9; 122) перерастает в многогеройный сложный план-проспект произведения, архитектоника которого организована по традиционному для больших романов Достоевского «принципу двух или нескольких встречающихся повестей» (Л. П. Гроссман), где за каждой из таких «повестей» реально стоит первоначальный «суверенный» замысел отдельного произведения. (На локальном материале здесь в миниатюре оказывается запечатленной важная особенность художественного мышления писателя, уже в ином масштабе вскоре повторившаяся в работе Достоевского над романом «Бесы», в творческий синтез которого в ряду других элементов также войдут заготовки из замыслов «Жития великого грешника», «Зависти», «Картузова» и — того же [«Романа о князе о Ростовщике»].) Увиденные в такой перспективе фрагмент <2> («Попытка идеи»), а отчасти и фрагмент <3> («Последняя попытка мысли»), генетически принадлежа замыслу, условно названному в ПСС [«Роман о князе о Ростовщике»], одновременно оказываются включенными и в другие ряды движения творческой мысли художника, генетически связанными и с иными творческими планами и в этом отношении уже представляют собой относительно самостоятельные «образования» творческой лаборатории Достоевского. Без учета этой их специфики картина творческих поисков писателя на рубеже 1869–1870 гг. оказывается «смазанной» и упрощенной.
Тихомиров Б. Н.