Смерть поэта
Неосуществленный замысел повести, представленный двумя разновременными набросками в записной тетради 1867–1870 гг. (впервые опубл.: Записные тетради Ф. М. Достоевского. М.; Л., 1935. С. 387–389. Приобщение редакцией ПСС к материалам замысла «Смерть поэта», по формальному признаку и из других тетрадей, фрагмента <3> — заготовки комического диалога о фамилии «Дырочкин» (9; 121) представляется совершенно необоснованным). Первый из набросков завершается точным указанием на время записи: «9 сентября н<ового> с<тиля>» (т. е. 28 августа старого стиля) 1869 г.; дата второго устанавливается по косвенным признакам — январь 1870 г. К этому же времени приурочена еще одна небольшая, в несколько строк, запись, озаглавленная: «Из повести о молодом человеке» (9; 120), которую предположительно также можно отнести к замыслу «Смерть поэта»: в ней более подробно разрабатывается сюжетный мотив, который был намечен в первом из набросков, — «Найденный бумажник» (ср. 9; 495). Записи отражают различные этапы эволюции замысла. Помета на странице с датой 28 августа / 9 сентября: «Очень заметить для “Р<усского> в<естни>ка”» — свидетельствует, что набросок «Смерть поэта» (наряду с более поздними: «[NB. После Библии зарезал]», «Поиски, повесть», «Подпольная идея для “Русского вестника”») возник как один из вариантов в творческих поисках Достоевского в связи с его обязательствами перед М. Н. Катковым дать к началу 1870 г. в журнал новое произведение. Начавшаяся работа над рассказом «Вечный муж» (предназначенная в журнал «Заря»), а затем, по его завершении, в декабре 1869 г., решение начать писать для «Русского вестника» «Житие великого грешника» не способствовали дальнейшей разработке «отложенных про запас» замыслов. Во 2-й половине января 1870 г., когда намерение писать «Житие...» уже оставлено, а работа над «Бесами» еще не началась, Достоевский возвращается к разработке планов «Смерть поэта». В это же время он думает над замыслом «[Романа о Князе и Ростовщике]», в одном из позднейших набросков к которому появляются герои и мотивы, генетически восходящие к «Смерти поэта». Здесь, в новом творческом синтезе, судьба «Поэта-труженика», его «брюхатой Жены», предсмертная исповедь Поэта и т. п. вместо самостоятельной повести объемом в 12 печатных листов мыслятся Достоевским лишь как одна «блестящая глава» (9; 124). С началом, в феврале 1870 г., работы над «Бесами» отдельные мотивы «Смерти поэта» войдут в творческую лабораторию нового романа. Таковы метаморфозы этого замысла.
По своей художественной идее первоначальный план «Смерть поэта» из всех творческих материалов писателя 1869 г. оказывается наиболее близок той линии художественных исканий Достоевского, которая определяется замыслами «Атеизма» и «Жития великого грешника» в их не внешнефабульной, а глубинной связи. Причем этот ранний набросок можно расценить как переходную форму, своеобразный «след движения» творческой мысли Достоевского на пути от «Атеизма» к «Житию...». Сердцевиной замысла, безусловно, надо признать задуманный писателем сбор «в углах», где-то в петербургских трущобах, вокруг умирающего Поэта героев, представляющих широкий спектр современных умонастроений и верований, и их споры по главным вопросам человеческого существования. Характерно, что все персонажи пока еще не имеют имен, но обозначены своими идеологическими «амплуа»: наряду с заглавным героем — Поэтом, который охарактеризован как «язычник», названы Атеист, Доктор-нигилист, Попик, ратующий «за православие», и Раскольник. Есть еще и «Отец — эстетик» (9; 120). Чисто композиционно это художественное решение ближе к замыслу «Жития великого грешника», во втором романе которого Достоевский планировал свести вместе русского святого ΧVΙΙΙ в. архиерея Тихона Задонского, западника католической ориентации Чаадаева, князя-инока Аникиту (в миру князя С. А. Ширинского-Шихматова), «окончательного атеиста» Белинского, бывших раскольников, перешедших в единоверие, Голубова и Павла Прусского, историка Грановского, инока Парфения, «Пушкина даже», а также «нигилиста-ребенка» — заглавного героя «Жития...», — в то время как в «Атеизме» лишь в последовательности сюжета герой должен был проходить через искушения атеизма, хлыстовщины, католицизма и т. д. Кстати, появление во втором наброске «Смерти поэта» персонажа, названного «пан Пшепярдовский» (9; 121), заставляет предположить, что, возможно, значимая для «Атеизма» тема католицизма (герой, «между прочим, попадается на крючок иезуиту, пропагатору, поляку») могла возникнуть и в этом замысле. Впрочем, в «Атеизме» католический «пропагатор» мыслился Достоевским «всерьез» — «вроде St. François Xavier», здесь же — если согласиться, что это персонаж, представляющий католическую тенденцию, — он оказывается существенно комически сниженным. Это отчасти согласуется с тем, что в перечне героев рядом с ним назван «доктор-нигилист» — тип, который уже прежде возникал в творчестве писателя, и именно с комическим оттенком (студент Кислородов, ставивший в «Идиоте» диагноз умирающему Ипполиту). В то же время надо отметить, что если в замысле «Жития...» (и это делает его уникальным, заставляет говорить о проявлении нового художественного метода писателя) за каждым героем-идеологом встает его реальный исторический прототип (Тихон, Чаадаев, Аникита и т. д.), благодаря чему Достоевский художественно организует в произведении «своеобразный “собор” различных русских мыслителей», заставляющий исследователей вспомнить «Афинскую школу» и «Диспут» Рафаэля или «Божественную комедию» Данте (см.: 9; 507–508), — то в наброске к «Смерти поэта» это пока еще встреча обобщенных безымянных героев-тенденций, не реализующих в предельном выражении и последней глубине ту идеологическую позицию, которую они представляют. Показателен в этом отношении православный Попик, который оказывается «легкомыслен <...> и не тверд» (9; 120), — он постоянно пасует в спорах с Атеистом (ср. с «величавой, положительной, святой» фигурой Тихона Задонского в «Житии...») и за него «заступаются» Поэт и Раскольник. Кстати, в первом наброске Попик — единственный персонаж, у которого указан реальный исторический прототип: он охарактеризован как «чистый Аввакум en herbe <в зародыше, франц.>»; но именно это указание и вызывает затруднение у исследователей (см.: Коншина Е. Н. Комментарии // Записные тетради Ф. М. Достоевского. М.; Л., 1935. С. 449). Ни идеологически (вождь раскола), ни чертами характера (титаническая личность) исторический протопоп Аввакум не похож (даже «в зародыше») на этого героя.
Наряду с определенным снижением сюжетного статуса героя, прямо связанного с православием, оказывается оттесненным на периферию замысла и герой-атеист. В отличие от «Жития великого грешника» или более раннего «Атеизма» в идейном центре произведения здесь мыслятся совсем иные фигуры. Прежде всего это заглавный герой — Поэт, наделенный языческим мировоззрением. Намеченная Г. М. Фридлендером в комментариях ПСС (см.: 9; 496) параллель между Поэтом и Ипполитом из романа «Идиот» (мотив «предсмертной исповеди») при ближайшем рассмотрении оборачивается контрастом: «Поэт <говорит> про обоготворение природы»; «Исповедь Поэта вслух — вместо предложенной Попиком по просьбе Жены (церковной. — Б. Т.) — милая, изящная и восторженная — кончается питьем шампанского за всё <...> за Христа, за цветок, за Жену» (9; 120). Здесь скорее можно усмотреть перекличку с предсмертным мироощущением Маркела, брата старца Зосимы, в «Братьях Карамазовых» (14; 262–263) или с учением самого Зосимы о том, что «всякая-то травка, всякая букашка, муравей, пчелка золотая, все-то до изумления знают путь свой, не имея ума, тайну Божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами <...> и с ними Христос еще раньше нашего <...> всё создание и вся тварь, каждый листик устремляется к Слову, Богу славу поет, Христу плачет» (14; 267–268). Таким образом, «язычество» Поэта обнаруживает точки соприкосновения с христианством. Значимо, что он поддерживает Попика в споре с Атеистом, а за его предсмертный тост «выпил и Раскольник» (см. ниже). Может показаться, что упоминание в этом контексте стихотворения Шиллера «Боги Греции»: «Бред, последние мгновения, “Götter Griechenlands”. Смерть...» — с их пафосом утраты современным человечеством античного чувства богоприсутствия в природе должно было драматизировать и проблематизировать звучание этого мотива («Одного из всех обогащая, / Должен был погибнуть мир богов»), но, видимо, здесь имеет место специфическое восприятие писателем шиллеровского текста, где для него важнее оказывается не утрата в истории, но сохранение в сердце Поэта античного мироощущения. И финальные строки стихотворения, судя по всему, Достоевский склонен воспринимать инверсионно, с доминантой на предпоследней, а не последней строчке: «Что бессмертно в мире песен, / В смертном мире не живет». Стоит отметить, что в ранних подготовительных материалах к «Бесам» это же стихотворение Шиллера вполне определенно сопрягается у Достоевского с христианским воззрением: «Князь Шатову говорит о счастье соприкасаться с природой (прилив перед падучей), “Götter Griechenlands”, и что Бог говорит человеку. <...> Князь <...> главною идеей принял православие...» (11; 195). Но лапидарные формулировки черновых записей не позволяют заключить сколько-нибудь определенно, как писателем мыслилось это сопряжение. Ясно только, что восторженное всеприятие жизни в предсмертном монологе заглавного героя должно было стать идейной кульминацией «Смерти поэта» (чем обусловлено и название замысла). Как отметил еще К. В. Мочульский, заявленная здесь тема язычества будет затем продолжена в образе Степана Трофимовича Верховенского (см.: Мочульский К. В. Гоголь, Соловьев, Достоевский. М., 1995. С. 561), генетическая связь которого с героем «Смерти поэта» вполне очевидно обнаруживается в одном из самых ранних набросков-характеристик к «Бесам»: «Действительно поэт. Dies irae, Золотой век, Греческие боги. Вдохновенную ему главу» (11; 66); но в окончательном тексте романа этот мотив прозвучит в иронически сниженном виде и уже в открытом противопоставлении христианству: «Что же касается христианства, то при всем моем искреннем к нему уважении, я — не христианин. Я скорее древний язычник, как великий Гете или как древний грек» (10; 33).
Наряду с заглавным героем — Поэтом — не менее значимой в первом наброске оказывается и фигура Раскольника. Но он отнюдь не увлекает, как это планировалось в замысле «Атеизма», главного героя в «глубины хлыстовщины» (ср. с Кулишовым — Осипом в подготовительных материалах к «Житию...»). В замысле «Смерть поэта» сюжетная функция Раскольника поставлена существенно иначе и, главное, достаточно авторитетно: именно он побеждает в споре с Атеистом, укоряет за «легкомыслие и нетвердость» Попика, «хвалит и обнадеживает» Жену умершего Поэта (9; 120). Не касаясь общих проблем отношения Достоевского к расколу, этот неожиданный «сдвиг» можно попытаться объяснить, допустив, что за фигурой Раскольника в «Смерти поэта» также стоит реальный исторический прототип — Константин Голубов (наст. фамилия — Чайков), один из идеологов старообрядчества, затем порвавший с расколом и перешедший в единоверие. Голубов для Достоевского — это «грядущий русский человек» («А знаете ли, кто новые русские люди? Вот тот мужик, бывший раскольник при Павле Прусском...» — пишет он о Голубове А. Н. Майкову в том же письме конца 1868 г., в котором излагает замысел «Атеизма»). Уже под собственным именем Голубов фигурирует в замысле «Жития великого грешника» и в ранних подготовительных материалах к роману «Бесы» (то как прототип Шапошникова — Шатова, то как самостоятельный персонаж, на какое-то время даже «конкурирующий» по роли в сюжете с архиереем Тихоном). Кстати, именно близкие переклички с идеями «Голубова» из черновиков к «Бесам» и позволяют высказать гипотезу о прототипности реального К. Е. Голубова по отношению к Раскольнику из «Смерти поэта», где этот персонаж «связывается (спорит. — Б. Т.) с Атеистом о свободе и о свободном человеке (NB. по апостолу Павлу) <...> и доказывает, что он понимает лучше свободы» (9; 120). Комментарием к этому месту может послужить, например, такая заготовка к спору из подготовительных материалов к «Бесам»: «Голубов говорит: <...> Вы говорите, раб не свободен. Но Христос говорит, что и раб может быть в высочайшей степени свободен, будучи рабом» (11; 121–122). Равно и Шапошников — Шатов (о котором сказано: «Ш<атов> — Голубов» — 11; 113) в споре с Грановским (Верховенским-старшим) провозглашает: «Будь и раб, яко свободный (апостол Павел) <...>. Тот не понимает» (11; 85, ср. 140, 168). Шатову в более поздних набросках вторит Архиерей, который в разговоре с Князем (Ставрогиным) «советует ему подождать. Самоисправление. Стать свободным (Павел) (весь Голубов)» (11; 191). Эти наблюдения говорят сами за себя.
Завершает Достоевский первый набросок к «Смерти поэта» следующей установкой: «Подсочинить повесть» (9; 120), — что означало необходимость фабульной разработки планов. Во втором наброске, который сделан через четыре с лишним месяца после первого, Достоевский преимущественно занят решением именно этой задачи. Но появление при разработке интриги новых героев и связанных с ними положений существенно меняет первоначальные художественные доминанты замысла. Прежде всего надо отметить вхождение в планы «Смерти поэта» фигуры Нечаева, который сразу же смещает замысел в сторону политического «памфлета» (как несколько позднее определит сам Достоевский характер первоначального замысла «Бесов»): «Нечаев. Кулешов донес на Нечаева. (А может, и сам Хозяин). <...> Полиция входит и берет» (9; 121). Возможно, это первое появление Нечаева — будущего Петра Верховенского в творческих планах писателя (один раз Нечаев упомянут и в набросках этого же времени к «Зависти»: «Прокламации. Мелькает Нечаев. Убить Учителя». — 11; 59). Имя Нечаева для этих записей оказывается датирующим: впервые в газете С. Г. Нечаев был упомянут 25 декабря 1869 г. (6 января 1870 г.) (в публикации об обстоятельствах убийства студента Иванова). В какой-то не вполне ясной связи с Нечаевым стоит и открывающий набросок мотив: «Возвратившийся из-за границы Господин. <...> Племянник его завел в углы. С содержателем <...> углов и дома у приезжего из-за границы дело» (9; 121). (Реальный Нечаев незадолго до убийства Иванова приехал в Россию из Женевы.) Это важно отметить, так как мотив приезда героев из-за границы будет устойчиво повторяться в творческих планах Достоевского начала 1870 г. («[Роман о Князе и Ростовщике]», «Зависть») и затем приобретет особую значимость в «Бесах», где практически все «узлы» романной интриги в предыстории героев будут «завязаны» именно за границей — в Швейцарии.
Значима также намеченная здесь связь Нечаева с перенесенным в «Смерть поэта» из позднейших набросков к «Житию великого грешника» Кулишовым — будущим Федькой Каторжным (ср. в наброске к «Бесам» от 12 сентября 1870 г.: «Нечаев с Кулишовым» — 11; 233). Надо отметить и первое появление в творческих планах Достоевского мотива политического доноса, но это пока еще побочный фабульный мотив (в придачу связанный с кем-то из второстепенных персонажей: «доносит на Нечаева» либо Кулишов, либо Хозяин «углов»), в то время как уже в подготовительных материалах к «Бесам» тема «доноса» организует — на определенном этапе — одну из коллизий в нравственно-психологическом сюжете гл. героев: Шапошникова — Шатова или даже Князя (Ставрогина): «Приехал же он [Князь], отчасти слышав о Нечаеве и желая его выследить. Он хотел его изловить и предать. <...> Он решает предать и идет к Ш<атову>, чтобы вызвать и его, но Ш<атов> предать колеблется» (11; 131).
Также в новом наброске «Смерть поэта» несколько новых персонажей лишь названы по имени, но не включены в сюжетное действие. О пане Пшепярдовском и возможной идейной нагрузке этого образа речь шла выше. Заслуживает внимания персонаж, сокращенно поименованный «Б-нов» (9; 121). Маловероятно, что под ним подразумевается «петербургский книгопродавец и владелец типографии А. Ф. Базунов» (см.: 9; 496). Скорее можно предположить, что имеется в виду убийца Балабанов, о котором в этой же записной тетради Достоевский сделал заметку со ссылкой на газетную уголовную хронику: «Дело об убийстве мещанина Суслова крестьянином <...> Балабановым (Зарезал за часы <...> со словами: “Господи, прости ради Христа”» (27; 99). Обстоятельства дела Балабанова обсуждаются героями романа «Идиот» (см.: 8; 183). С поразившей Достоевского в этом преступлении деталью — убийство «по молитве», — возможно, связан мотив, давший заглавие еще одному замыслу 1869 г. — «[NB. После Библии зарезал]». Если Б-нов — это действительно Балабанов, то его появление обусловлено установкой, завершившей первый набросок: «в углах совершилась кража, или преступление, или что-нибудь...» (9; 121).
Претерпевают метаморфозы и герои, которые уже были намечены в первоначальном замысле, прежде всего Поэт: его «последняя исповедь вслух» сохраняется, но теперь она произносится героем перед самоубийством («застрелился»), и это обстоятельство очевидно должно было изменить ее звучание. Психологически образ Поэта осложняется (и снижается) рефлексией по поводу любовных отношений его Жены с Хозяином и Племянником. Этот сюжетный мотив уже далеко выходит за рамки того «полифонического» замысла, который был намечен изначально (характерно отсутствие во втором наброске таких идеологически значимых персонажей, как Атеист или Раскольник). Да и Поэт, скорее всего, не занимает теперь в планах повести центрального места: во всяком случае как «Он» (подчеркнуто Достоевским, так писатель обычно обозначал в подготовительных материалах главных героев) в наброске именуется Племянник, который приводит в «углы» своего дядю — приезжего из-за границы, которого любит Жена Поэта, который ревнует ее к Хозяину и т. д. Эта очевидная редукция в замысле роли Поэта получит продолжение в наброске этого же времени «Попытка идеи» (относящемся к замыслу «[Роман о Князе и Ростовщике]»), где предсмертная исповедь «в углах» персонажа, также именуемого Поэтом («Прощание Поэта с жизнью <...>. О Боге, природе и жизни»), мыслится лишь как «блестящая глава» (9; 124) в совсем другой истории Ростовщика, Князя, Невесты, Учителя. Фигурирующий в ранних набросках к «Бесам» Поэтик, по-видимому, уже не имеет к Поэту из «Смерти поэта» никакого отношения.
Тихомиров Б. Н.