Атеизм

Неосуществленный романный замысел, известный только по обобщенному изложению и характеристикам в письмах 1868–1869 гг. А. Н. Майкову и С. А. Ивановой. Атрибуция некоторыми исследователями (Коншина Е. Н. От редактора и Комментарии // Записные тетради Ф. М. Достоевского. М.; Л., 1935. С. 19, 396–398; Мочульский К. В. Гоголь, Соловьев, Достоевский. М., 1995. С. 416) замысла «Атеизма» ряда набросков, содержащихся в записных тетрадях 1869–1870 гг., мотивированно не принята редакцией ПСС, где они выделены в самостоятельный замысел («[Роман о Князе и Ростовщике]»). Время возникновения замысла проблематично: в письме Ивановой от 8 (20) марта 1869 г. Достоевский аттестует его как «теперешний»: «Вот я и задумал теперь одну мысль в форме романа. Роман этот называется “Атеизм”...» Однако, характеризуя замысел «Жития великого грешника», генетически связанный с «Атеизмом» и явившийся его позднейшей трансформацией, Достоевский неоднократно приурочивал зарождение его идеи к 1867 г. (см., например, в письме Н. Н. Страхову от 24 марта (5 апреля) 1870 г.: «Идея этого романа существует во мне уже три года...»). Возможно, замысел романа «Атеизм» (1868–1869), как и позднейшего «Жития великого грешника» (1869–1870), явился промежуточной вариацией более раннего романного замысла — «пра-Атеизма», по определению А. С. Долинина, — который сам Достоевский расценивал как важнейший рубеж в своей творческой эволюции («литературная мысль <...> перед которой вся моя прежняя литературная карьера была только дрянь и введение»).

Первое упоминание названия и развернутая характеристика «Атеизма» содержится в письме Майкову от 11 (23) декабря 1868 г. Завязку романа Достоевский излагает так: герой, «русский человек, нашего общества, и в летах, не очень образованный, но и не необразованный, не без чинов, — вдруг, уже в летах, теряет веру в Бога. <...> Потеря веры в Бога действует на него колоссально». Сюжет характеризуется исключительно в идеологической плоскости: герой «шныряет по новым поколениям, по атеистам, по славянам и европейцам, по русским изуверам и пустынножителям, по священникам; сильно, между прочим, попадается на крючок иезуиту, пропагатору, поляку; спускается от него в глубину хлыстовщины...» Но в финале «обретает и Христа и русскую землю, русского Христа и русского Бога».

Своеобразным комментарием к этому конспективному изложению замысла «Атеизма», по проницательному наблюдению А. Л. Бема, является «страстный монолог» князя Мышкина о католицизме и атеизме на вечере в гостиной Епанчиных (в главе VII части четвертой), над которым Достоевский работает в декабре 1868 г., буквально в те же дни, когда пишется письмо Майкову. «Атеистом же так легко сделаться русскому человеку, легче чем всем остальным во всем мире!» — заявляет князь. Объясняя метаморфозы героя «Атеизма», Достоевский также подчеркивает: «Разгадка психологическая; глубокое чувство, человек и русский человек». «Не из одного ведь тщеславия, не все ведь из одних скверных тщеславных чувств происходят русские атеисты и русские иезуиты, — убеждает слушателей Мышкин, — а и из боли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине, в которую веровать перестали, потому что никогда ее и не знали! <...> Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым спутникам берег Нового Света, откройте русскому человеку русский Свет, дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским Богом и Христом, и увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий вырастет перед изумленным миром...» «...Герой “Атеизма” <...> повторяет жизненный путь русского интеллигента, поколебавшегося в вере, как он рисуется князю Мышкину» (Бем А. Л. Исследования. Письма о литературе. М., 2001. С. 117), обретая в финале «русскую землю, русского Христа и русского Бога». Так в последних главах романа «Идиот» обнаруживается «завязь сюжета» (Бем), характеризуется тип героя, формулируются идея и пафос нового замысла, который волнует воображение Достоевского. Анализ эпизода в гостиной Епанчиных, проведенный Бемом, выявляет и конкретные сюжетные переклички между историей Павлищева, «истинного христианина», который, благодаря козням «пройдохи» аббата Гуро, «бросает вдруг службу и всё, чтобы перейти в католицизм и стать иезуитом, да еще чуть не открыто, с восторгом каким-то», и героем «Атеизма», который, в частности, «попадается на крючок иезуиту, пропагатору, поляку» (буквальный повтор слов Мышкина «рабски попадаясь на крючок иезуитам»). «Два-три лица ужасно хорошо сложились у меня в голове, между прочим католического энтузиаста священника (вроде St. François Xavier)», — писал Достоевский к Ивановой спустя полтора месяца после письма Майкову, свидетельствуя тем самым о важности в замысле «Атеизма» этого сюжетного положения.

Объясняя «чудовищное уклонение» Павлищева в католицизм, с одной стороны, разрывом с «почвой», незнанием и забвением родной земли, а с другой — «болью духовной», «жаждой духовной» и одновременно возводя Павлищева в тип современной русской жизни, князь Мышкин восклицает: «Ведь подумать только, что у нас образованнейшие люди в хлыстовщину даже пускались... Да и чем, впрочем, в таком случае хлыстовщина хуже чем нигилизм, иезуитизм, атеизм! Даже, может, и поглубже еще! Но вот до чего доходила тоска!..» И так же герой «Атеизма», спасаясь из сетей католического «пропагатора», «спускается от него в глубину хлыстовщины» (интерес к хлыстовству будет характерен и для героя «Жития великого грешника»). Впрочем, стоит отметить, что если князь Мышкин в своем монологе называет варианты, дает своеобразную «типологию» уклонений мятущегося и ищущего, «на чем основаться», духа современного русского человека, утратившего связь с родной землей: атеизм, католицизм, нигилизм, хлыстовство, — то в замысле «Атеизма» его герой проходит через все искусы и соблазны (и эту особенность затем наследует «великий грешник», который, «в продолжение жизни, то атеист, то верующий, то фанатик и сектатор, то опять атеист...»

Чисто внешне фабула, изложенная в письме Майкову, представляет «Атеизм» как роман, развивающий традиции литературы путешествий, но по сути — это оригинальнейшая, в мениппейном ключе, трансформация традиционного жанра: «путешествие» героя мыслится не столько как перемещение в реальном пространстве и времени, сколько как прохождение через «все разновидности религиозного опыта» (Мочульский К. В. Гоголь, Соловьев, Достоевский. М., 1995. С. 416). Традиции мениппеи как «жанра “последних вопросов”» проявляются в замысле «Атеизма» и в том, что он весь основан на сопоставлении и столкновении «обнаженных “последних позиций в мире”» (Бахтин М. М. Собр. соч.: В 7 т. М., 2002. Т. 6. С. 130–131). Это превращает его в замысел интеллектуального романа и объясняет признание Достоевского о том, что, «прежде чем приняться» за «Атеизм», ему «нужно прочесть чуть не целую библиотеку атеистов, католиков и православных».

Кстати, монолог Мышкина в «Идиоте» объясняет и такую странную на первый взгляд особенность, как отсутствие в этой «библиотеке» авторов-протестантов. Оригинальной чертой убеждений писателя был взгляд на атеизм как следствие католицизма. «Атеизм от них вышел, из самого римского католичества! — восклицает Мышкин. — Атеизм прежде всего с них самих начался: могли ли они веровать себе сами? Он укрепился из отвращения к ним; он порождение их лжи и бессилия духовного!» Таким образом, в замысле «Атеизма» католическая тема возникает у Достоевского закономерно как обнаружение «корней» современных атеистических воззрений. Протестантизм же как иное порождение католицизма, отрицательная реакция на него внутри самого западного христианства волнует в этом отношении Достоевского гораздо меньше, оказывается факультативным для его замысла.

Характеризуя через полтора года в письме тому же Майкову замысел «Жития великого грешника», Достоевский писал: «Главный вопрос, который проведется во всех частях (произведения. — Б. Т.), — тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, — существование Божие». Это авторское признание, пожалуй, еще в большей степени, чем к «Житию...» (насколько его представляют сохранившиеся планы и наброски), оказывается приложимым к замыслу «Атеизма».

По мысли В. Л. Комаровича, глубинная идея замысла заключается в том, что герой «всей своей жизнью должен был обнаружить религиозную закономерность жизни вообще, неизбежность приятия Бога» (Комарович В. Л. Неизданная глава романа «Бесы» («Исповедь Ставрогина») // Достоевский Ф. М. Бесы. Роман в трех частях. «Бесы»: Антология русской критики. М., 1996. С. 569). Представляется, что такая интерпретация дискуссионна по отношению к «Житию великого грешника» и более чем одностороння применительно к замыслу «Атеизма». Хотя бы уже потому, что никак не объясняет отнюдь не случайное название романа, не учитывает и особой жанровой природы замысла, который сам Достоевский определил как «притчу об атеизме». Ключом к этой «притче» могут служить известные слова Тихона в разговоре со Ставрогиным: «...полный атеизм почтеннее светского равнодушия <...>. Совершенный атеист стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха». С этой точки зрения приобретает особую значимость необычная для Достоевского характеристика героя «Атеизма» (принципиально отличающегося от «великого грешника» «Жития...»): «Всю жизнь он занимался одной только службой, из колеи не выходил и до 45 лет ничем не отличился». Потеря веры оказывается для такого героя мощным импульсом к началу духовного развития, прохождение через бездны атеизма становится путем героя от автоматизма обыденного существования, через мучительный, болезненный кризис, к истинной, горячей религиозности. При таком истолковании становится понятнее еще одна авторская характеристика задуманного романа (в письме Ивановой от 25 января (6 февраля) 1869 г.): «Тема — атеизм. Это не обличение современных убеждений, это другое и — поэма настоящая». Также становится ясным и то, почему в центре замысла романа оказывается именно атеизм, если, по мысли Мышкина — Достоевского, «католичество римское даже хуже самого атеизма», т. к. «искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного». Не только потому, что Достоевского волнуют прежде всего проблемы русской жизни (напомним: в конце своего творческого пути он создает «притчу о католицизме» — знаменитую поэму Ивана Карамазова «Великий инквизитор»). Атеизм для замысла его интеллектуального романа крайне важен как наиболее радикальное отрицание идеи Бога. И одновременно — как необходимый этап («предпоследняя верхняя ступень») на пути, которым современный человек приходит к Богу. В этом диалектическом противоречии глубина замысла Достоевского.

Но в этой же связи важно подчеркнуть, что при явной близости монолога князя Мышкина планам романа «Атеизм» они все-таки существенно по-разному «ориентированы». Мышкинский пафос «духовной брани» с Европой и ее цивилизацией: «Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали! <...> нашу русскую цивилизацию им неся, мы должны теперь стать перед ними...» и т. п. — весьма слабо присутствует в изложении замысла романа (хотя все-таки «прослушивается» в финальном мотиве обретения «русского Христа» и «русского Бога»). Но еще важнее, что католические мотивы практически совсем сходят на нет в материалах «Жития великого грешника», что на первый взгляд представляется необъяснимым парадоксом, вступая в противоречие с представлением о преемственной связи двух этих замыслов. Это наблюдение важно для различения в планах «Атеизма», с одной стороны, устойчивого концептуального ядра, сложившегося, скорее всего, еще на этапе зарождения «пра-Атеизма» (Долинин) и удерживаемого при всех последующих трансформациях, вплоть до позднейших вариантов «Жития великого грешника», а с другой — переменных элементов его фабульно-тематической реализации, принадлежащих определенному этапу в развитии замысла. Представляется, что тема католицизма в его связях с атеизмом и порожденные ею фабульные положения, при всей их акцентированности в изложении планов романа Майкову («...А о католицизме и об иезуите у меня есть что сказать сравнительно с православием», — специально подчеркивал Достоевский), в замысле 1868–1869 гг. являются именно такими преходящими элементами; концептуальное же ядро, о котором Достоевский писал: это «синтез моей художественной и поэтической идеи», — заключается в утверждении единственно возможного для современного человека пути к Богу, как его видел и понимал писатель. Пути сложного и драматичного, пролегающего через бездны неверия и всевозможные уклонения от истинной веры. Пути, который начинается в точке предельного удаления человека от Бога. Развитие замысла именно на этом стратегическом направлении закономерно вело от достаточно «безликого», «бестелесного», нетипичного для писателя героя «притчи об атеизме», глубина которого открывалась исключительно в отвлеченной сфере религиозных исканий, к «великому грешнику» «Жития...» — «хищному типу», натуре стихийной, страстной, раздвоенной, преступной — несущей в себе самой все мыслимые преграды, отделяющие и отвращающие человека от Бога, но тем не менее также «уставляющейся наконец на Христе».

Отмеченная А. С. Долининым генетическая связь с замыслом «Атеизма» образа Версилова в «Подростке» должна быть уточнена с учетом этой общей эволюции типа героя: действительно, сближаясь рядом внешних черт (в большей степени в черновиках, в меньшей — в окончательном тексте) с героем «притчи об атеизме»: «уже в летах», «Бога потерял именно в 45 лет», «шныряет по молодым поколениям, по атеистам, по европейцам», «по слухам, принял за границей католичество» и т. п. (см.: Долинин А. С. Последние романы Достоевского: Как создавались «Подросток» и «Братья Карамазовы». М.; Л., 1963. С. 46–47), — как характер Версилов ничего не имеет с ним общего (тот всю жизнь «из колеи не выходил» и проч.) и в гораздо большей степени тяготеет к «хищному типу», явленному в подготовительных материалах к «Житию великого грешника».

Тихомиров Б. Н.