Достоевский Михаил Михайлович
[13 (25) октября 1820, Москва — 10 (22) июля 1864, Павловск, под Петербургом]
Старший брат Достоевского, прозаик, переводчик, драматург, издатель. Обучался вместе с братом Федором в пансионах Н. И. Драшусова (1833–1834) и Л. И. Чермака (1834–1837). Их младший брат А. М. Достоевский вспоминает: «Мы же, мальчики, не имея отдельных комнат, постоянно находились в зале все вместе. Упоминаю это для того, чтобы показать, что вся детская жизнь двух старших братьев, до поступления их в пансион Чермака, была на моих глазах. Все их занятия и все их разговоры были при мне; они не стеснялись моим присутствием, и разве только в редких случаях отгоняли меня от себя, называя меня своим “хвостиком”. Оба старшие брата были погодки, росли вместе и были чрезвычайно дружны между собою. Дружба эта сохранилась и впоследствии, до конца жизни старшего брата. Но, несмотря на эту дружбу, они были совершенно различных характеров. Старший брат Миша был в детстве менее резв, менее энергичен и менее горяч в разговорах, чем брат Федя, который был во всех проявлениях своих настоящий огонь, как выражались наши родители».
Достоевский Михаил Михайлович
«Так как они <Михаил и Федор Достоевские> росли, никогда не покидая отцовский дом, — пишет дочь писателя Л. Ф. Достоевская, — не зная жизни, без товарищей, не бывая в обществе, они были большими детьми, наивными и романтическими мечтателями. Страстная дружба связывала обоих братьев. Они жили в мире фантазий, много читали, обменивались литературными впечатлениями и восторгались произведениями Пушкина, бывшего идеалом обоих».
А. М. Достоевский вспоминает: «Вообще брат Федя более читал сочинения исторические, серьезные, а также и попадавшиеся романы. Брат же Михаил любил поэзию и сам пописывал стихи, бывши в старшем классе пансиона (чем брат Федор не занимался). Но на Пушкине они мирились, и оба, кажется, и тогда чуть не всего знали наизусть, конечно, только то, что попадалось им в руки, так как полного собрания сочинений Пушкина тогда еще не было. Надо припомнить, что Пушкин тогда был еще современник. Об нем, как о современном поэте, мало говорилось еще с кафедры; произведения его еще не заучивались наизусть по требованию преподавателей. Авторитетность Пушкина, как поэта, была тогда менее авторитетности Жуковского даже между преподавателями словесности; она была менее и во мнении наших родителей, что вызывало неоднократные горячие протесты со стороны обоих братьев. Помню, что братья как-то одновременно выучили наизусть два стихотворения: старший брат “Графа Габсбургского” [В. А. Жуковского], а брат Федор, как бы в параллель ему, — “Смерть Олега” [А. С. Пушкина]. Когда эти стихотворения были произнесены ими в присутствии родителей, то предпочтение было отдано первому, вероятно, вследствие большой авторитетности сочинителя. Маменька наша очень полюбила эти два произведения, и часто просила братьев произносить их; помню, что даже во время своей болезни, уже лежа в постели, она с удовольствием прислушивалась к ним».
В середине мая 1837 г. Михаил и Федор Достоевские приехали в Петербург для поступления в Главное инженерное училище. «Мы с братом стремились тогда в новую жизнь, — вспоминал Достоевский в “Дневнике писателя” за 1876 г. об этой поездке в Петербург, — мечтали об чем-то ужасно, обо всем “прекрасном и высоком”, — тогда это словечко было еще свежо и выговаривалось без иронии. И сколько тогда было и ходило таких прекрасных словечек! Мы верили чему-то страстно, и хоть мы оба отлично знали всё, что требовалось к экзамену из математики, но мечтали мы только о поэзии и о поэтах. Брат писал стихи, каждый день стихотворения по три, и даже дорогой, а я беспрерывно в уме сочинял роман из венецианской жизни. Тогда, всего два месяца перед тем, скончался Пушкин, и мы, дорогой, сговаривались с братом, приехав в Петербург, тотчас же сходить на место поединка и пробраться в бывшую квартиру Пушкина, чтобы увидеть ту комнату, в которой он испустил дух».
Поклонение всему «прекрасному и святому», чему были верны с детства Михаил и Федор Достоевские, осталось у них на всю жизнь, как и нежная и преданная дружба, связавшая их все годы. И если Михаил Михайлович пишет 28 ноября 1838 г. отцу: «И для страдальцев есть радости! О, какие радости! Пусть у меня возьмут всё, оставят нагим меня, но дадут мне Шиллера, и я позабуду весь мир! Что мне все эти внешности, когда мой дух голоден! Тот, кто верит в прекрасное, уже счастлив! Я часто плачу от радости, чаще, нежели от горя, и жду с нетерпением посещения минут этих! Вот радость! Духовная радость, а не физическая!» — то это же мог написать отцу и сам Достоевский, для которого Шиллер всегда был тоже «прекрасным и святым».
Не поступив в Главное инженерное училище (ошибочно был признан чахоточным), Михаил Михайлович определился в январе 1838 г. на военную службу кондуктором 2-го класса; в сентябре произведен в юнкеры, в 1841 г. — в инженер-прапорщики. Служил при Петербургской и Ревельской инженерных командах. Между Михаилом и Федором существует тесная духовная связь. Письма Достоевского к брату Михаилу поражают удивительным проникновением в самое сокровенное великих писателей, он — гениальный читатель, он обладает поразительной склонностью к сотворчеству с классиками. «...Гомер (баснословный человек, может быть как Христос, воплощенный Богом и к нам посланный), — писал Достоевский Михаилу 1 января 1840 г., — может быть параллелью только Христу, а не Гете. Вникни в него брат, пойми “Илиаду”, прочти ее хорошенько (ты ведь не читал ее? признайся). Ведь в “Илиаде” Гомер дал всему древнему миру организацию и духовной и земной жизни, совершенно в такой же силе, как Христос новому. Теперь поймешь ли меня? Victor Hugo как лирик с чисто ангельским характером, с христианским младенческим направленьем поэзии, и никто не сравнится с ним в этом, ни Шиллер (сколько ни христианск[ий] поэт Шиллер), ни лирик Шекспир, я читал его сонеты на французском, ни Байрон, ни Пушкин. Только Гомер с такою же неколебимою уверенностию в призванье, с младенческим верованием в бога поэзии, которому служит он, похож в направленье источника поэзии на Victor’a Hugo, но только в направленье, а не в мысли, которая дана ему природою и которую он выражал; я и не говорю про это. Державин, кажется, может стоять выше их обоих в лирике...»
«Бальзак велик! — пишет семнадцатилетний Достоевский брату Михаилу. — Его характеры — произведения ума вселенной! Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека». Так постепенно, в восторженной смене литературных впечатлений и в лихорадочном, хаотичном чтении классиков мировой литературы, в откровенной переписке с братом Михаилом, молодой Достоевский находит сокровенную тему своего будущего творчества: человек, его природа, его назначение, смысл его жизни, его душа.
М. М. Достоевский. Петербург. 1862–1863. Фотография Н. Баумана
16 августа 1839 г. Достоевский пишет брату Михаилу: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».
Михаил и Федор Достоевские страстно мечтают о встрече: даже самые сокровенные письма не могут передать всех порывов души и сердца. В 1843, 1845 и 1846 гг. Достоевский трижды гостит у Михаила в Ревеле, который стал одним из самых модных курортов России, так как морские купания считались панацеей от всех болезней.
В 1848 г. Михаил Михайлович вышел в отставку и поселился в Петербурге у Достоевского. С этого же года печатает в «Отечественных записках» (№ 2) перевод поэмы И. В. Гете «Рейнеке-Лис», а в «Библиотеке для чтения» (Т. 2–5) драмы Шиллера «Дон Карлос»; в 1848–1850 гг. напечатал в «Отечественных записках» ряд повестей: «Дочка» (1848. № 8), «Господин Светёлкин» (1848. № 10), «Воробей» (1848. № 11), «Два старичка» (1849. № 11), «Пятьдесят лот» (1850. № 8).
Под влиянием Достоевского Михаил Михайлович познакомился с сочинениями Ш. Фурье и сблизился с кружком петрашевцев. С 6 мая по 24 июня 1849 г. Михаил Михайлович находился в Петропавловской крепости и был освобожден во многом благодаря Достоевскому, доказавшему на следствии его непричастность к деятельности петрашевцев. «Брат мой никогда не принимал никакого участия в разговорах у Петрашевского, — показывал Достоевский на следствии. — Я не слыхал, чтобы он сказал хоть два слова. Все, бывавшие у Петрашевского, знают это. Ходил он реже меня и если ходил, то ходил из любопытства и потому, что, будучи человеком семейным, весьма небогатым, трудящимся, отказывающим себе почти во всех наслаждениях, он не мог отказать себе в единственном развлечении: поддерживать весьма небольшой круг знакомства, чтоб не одичать в домашнем углу совершенно. Я говорю это к тому, что брат познакомился с Петрашевским через меня, что в этом знакомстве я виноват, а вместе в несчастии брата и семейства его. Ибо, если я и другие в эти два месяца заключения вытерпели только тоску и скуку, то он выстрадал в десять раз более в сравнении с нами. Он от природы сложения слабого, наклонен к чахотке и, сверх того, мучается душою о погибшем семействе своем, которое должно буквально и неизбежно погибнуть от тоски, лишений и голода в его отсутствие. И потому этот арест должен быть для него буквально казнию, тогда как виновен он менее всех. Я считал себя обязанным сказать это; ибо знаю, что он не виноват ни в чем не только словом, но даже мыслию». Негласный надзор над Михаилом Михайловичем сохранился до конца жизни.
В 1850-е гг., очевидно, в связи с тем, что брат Федор находится на каторге и в ссылке, Михаил Михайлович почти перестает писать (ему нужно было, вероятно, взаимное сопряжение с творчеством брата) и занимается больше частным предпринимательством (табачная фабрика и магазин), изредка публикуя лишь переводы.
В письме к брату Федору от 18 апреля 1856 г. Михаил Михайлович сообщает о том, почему он не писал к нему все четыре каторжных года: «...Я не спал всю ночь. Я мучился и плакал. Боже мой! Неужели я не заслужил перед тобою большего доверия к любви моей и моему сердцу? Неужели ты не мог предположить других причин, более важных, моему молчанию и вообще нежеланию писать тебе мимо официального пути. Милый брат, единственный друг, — потому что у меня нет друзей — единственный друг, перед которым я никогда не скрывал себя, я хочу наконец оправдаться перед тобою, хочу в первый раз преступить приказ, данный мне, не вести с тобою тайной переписки под опасением большой ответственности. И потому слушай и верь вечному моему слову. Это будет искреннее и чистосердечное признание. После нашей разлуки с тобою спустя месяца три я начал хлопотать о дозволении писать к тебе. Видит Бог и моя совесть, я хлопотал долго и усердно. А ничего не выхлопотал. Мне отвечали на основании законов, что, до тех пор пока ты на к<аторжных> работах, это невозможно. Я даже понял, что дальнейшие хлопоты не пособят делу, могут навлечь на меня только неприятности. На счет же тайной переписки я был достаточно предубежден, чтобы осмелиться на нее. И потому я решил помогать тебе, если представятся случаи, но не компрометировать ни тебя, ни себя не единою строкой».
В пору пребывания брата Федора в Семипалатинске и Твери Михаил Михайлович выполняет все многочисленные просьбы брата, касающиеся Петербурга. «...Федор Михайлович вспоминал всегда о Михаиле Михайловиче с самым нежным чувством, — пишет жена писателя А. Г. Достоевская. — Он любил его более, чем кого другого из своих кровных родных, может быть, потому, что вырос вместе с ним и делил мысли в юности».
В 1861–1864 гг. Михаил Михайлович издает вместе с братом Федором под своим официальным редакторством журналы «Время» и «Эпоха», выступая иногда в качестве соавтора Достоевского, причем Михайл Михайлович целиком взял на себя организационно-финансовую сторону дела, осуществляя подбор авторов и ведя с ними переговоры. После неожиданной смерти Михаила Михайловича (критик Н. Н. Страхов писал, что «умер Михайло Михайлович прямо от редакторства»), друг писателя А. П. Милюков указывал, что «болезнь его началась разливом желчи и при других обстоятельствах кончилась бы, конечно, благополучно. Но разные беспокойства, особенно со стороны цензуры, которая сильно тревожила его, дурно подействовали на ход болезни — отравленная желчь бросилась на мозг, и он, пролежав три дня в беспамятстве, умер», которая явилась катастрофой для Достоевского, писатель принимает на себя его долги и заботу о его семье.
Памяти Михаила Михайловича Достоевский посвящает некролог «Несколько слов о Михаиле Михайловиче Достоевском». Примечание (к статье Н. Страхова «Воспоминания об Аполлоне Александровиче Григорьеве») и главу «За умершего» в апрельском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г. В некрологе «Несколько слов о Михаиле Михайловиче Достоевском» Достоевский писал: «Михаил Михайлович был редактором по преимуществу. Это был человек, с уважением относившийся к своему делу, всегда сам занимавшийся им, никому не доверявший даже на время своих редакторских обязанностей и работавший беспрерывно. Он был человек образованный, развитый, уважавший литературу и сам литератор, страстно любивший поэзию, и сам поэт. С жаждой идеала и с потребностью нравственного убеждения он принимал свои убеждения самостоятельно и не прежде, как пережив их в себе, так сказать, органически <...>. Михаил Михайлович был человек настойчивый и энергический. Он принадлежал к разряду людей деловых, разряду весьма между нами немногочисленному, к разряду людей, не только умеющих замыслить и начать дело, но и умеющих довести его до конца, несмотря на препятствия. К несчастию, характер покойного был в высшей степени восприимчивый и впечатлительный. При этой восприимчивости впечатлений он мало доверял их другим, хранил их в глубине себя, мало высказывался, особенно в несчастьях и неудачах. Когда он страдал, то страдал один и не обременял других своею экспансивностью. Только удачу, радость любил он делить добродушно с своими домашними и близкими; в такие минуты он не мог и не хотел быть один».
Могила Михаила Михайловича Достоевского в Павловске утрачена.