М.М. Достоевскому (1 января 1840)

С.-Петербург. 1840 года. Генваря 1-го дня.

Благодарю тебя от души, добрый брат мой, за твое милое письмо.¹ Нет! я не таков, как ты; ты не поверишь, как сладостный трепет сердца ощущаю я, когда приносят мне письмо от тебя; и я изобрел для себя нового рода наслажденье — престранное — томить себя.
Возьму твое письмо, перевертываю несколько минут в руках, щупаю его, полновесно ли оно, и, насмотревшись, налюбовавшись на запечатанный конверт, кладу в карман... Ты не поверишь, что за сладострастное состоянье души, чувств и сердца! И таким образом жду иногда с ¼ часа; наконец с жадностию нападаю на пакет, рву печать и пожираю твои строки, твои милые строки. О чего не перечувствует сердце, читая их! Сколько ощущений толпятся в душе, и милых и неприятных и сладких и горьких; да! брат милый, — и неприятных и горьких; ты не поверишь, как горько, когда не разберут, не поймут тебя, поставят всё совершенно в другом виде; совершенно не так^а, как хотел сказать, но в другом, безобразном виде... Прочитав твое последнее письмо, я был un enragé²⁶, потому что не был с тобою вместе: лучшие из мечтаний сердца, священнейшие из правил, данных мне опытом, тяжким, многотрудным опытом, исковерканы, изуродованы, выставлены в прежалком виде. Сам ты пишешь ко мне: «Пиши, возражай, спорь со мною», — и находишь в этом какую-то пользу! Никакой, милый брат мой, решительно никакой; только то, что, твой эгоизм (который есть у всех нас грешных) выведет превыгодное заключенье о другом, о его мненьях, правилах, характере и скудоумии... Ведь это преобидно, брат! Нет! Полемика в дружеских письмах — подслащенный яд. — Что-то будет, когда мы увидимся с тобою? Это будет, кажется, всегдашним предлогом раздора между нами... Но оставляю это! об этом еще можно поговорить на последних страницах.
Военная академия — c'est du sublime!²⁷ Знаешь ли, что это преблистательный проект (?!) Я много думаю о судьбе твоей, чтобы согласить ее с нашими обстоятельствами, и сам остановился на Военной академии; но ты предупредил меня; след<овательно>, и тебе это нравится... Но вот что: ведь надо прослужить по крайней мере год, пред вступлением в Военную акад<емию>; останься при чертежной на этот год.
Ну что ты бредишь тетрадками, когда я не знаю твоей программы; что же я пришлю тебе? Артиллерию, впрочем, курс кондукторских классов (что именно, кажется, вам и надобно) пришлю непременно, записки генерал-майора Дядина, который сам, собственною особою, будет экзаменовать тебя. Но не иначе посылаю тебе эти тетрадки, как на месяц. Они чужие. Я насилу достал их. Ни дня больше одного месяца. Спиши их или отдай списать (Дядин человек с причудами, ему надо вызубрить или говорить своими словами как по книге). Полевая фортификация такая глупость, которую можно вызубрить в 3 дня. Впрочем, в мае пришлю и ее тебе. Другое дело долговременная; постараюсь об ней. Есть у нас и из аналитики литографиров<анные> тетрадки; но это взято слово в слово из Брашмана и, разум<еется>, сокращено. Итак, у нас проходят Брашмана, и ты его зубри. Купи себе.
Знаешь ли геодезию? у нас (курс Болотова). Физика (курс Щеглова). О литографиров<анных> дифференциалах постараюсь. Истории у нас курс преполнейший и преогромнейший (литографированный) — достать не могу. Словесность и литература русская — Плаксина, который сам учит у нас. — Скажу тебе, что ваш экзамен в полевые инженеры прелегкий. Глядят сквозь пальцы, и у всех та логика, чтобы не притеснять своего брата инженера. Этому вижу я пречастые примеры.
К Куманиным я отправил преблагопристойное письмо.² Не беспокойся. Я жду хороших последствий. К опекуну³ еще не писал: ей-Богу, нет времени!
Поздравляю тебя с Новым годом, милый. Что-то принесет он нам! Что хочешь, а последние 5 лет для нашего семейства были ужасны. — Я читал твое прошлогоднее посланье к Новому году. Мысль хорошая; дух и выраженья стихов под сильным влияньем Barbier;⁴ между прочим, у тебя были в свежей памяти его слова о Наполеоне.⁵
Теперь о твоих стихах. Послушай, милый брат! Я верю: в жизни человека много, много печалей, горя и — радостей. В жизни поэта это и терн и розы. Лирика — всегдашний спутник поэта; потому что он существо словесное. Твои лирические стихотворенья были прелестны: «Прогулка», «Утро», «Виденье матери», «Роза» (кажется так), «Фебовы кони» и много других прелестны.⁶ Какая живая повесть о тебе, милый! И как близко она сказалась мне. Я мог тебя понимать тогда; потому что те месяцы были так памятны для меня, так памятны. О сколько случилось тогда и странного и чудесного в моей жизни. Это предолгая повесть, и я ее никому не расскажу.
Шидловский показал мне тогда твои стихотворенья...⁷ О! как ты несправедлив к Шидловскому. Не хочу защищать того, что разве не увидит тот, кто не знает его, и кто не очень переменчив в мненьях — знаний и правил его. Но ежели бы ты видел его прошлый год. Он жил целый год в Петербурге без дела и без службы. Бог знает, для чего он жил здесь; он совсем не был так богат, чтобы жить в Петербурге для удовольствий. Но это видно, что именно для того он и приезжал в Петербург, чтобы убежать куда-нибудь. — Взглянуть на него: это мученик! Он иссох; щеки впали; влажные глаза его были сухи и пламенны; духовная красота его лица возвысилась с упадком физической. Он страдал! тяжко страдал! Боже мой, как любит он какую-то девушку (Marie, кажется). Она же вышла за кого-то замуж. Без этой любви он не был бы чистым, возвышенным, бескорыстным жрецом поэзии... Пробираясь к нему на его бедную квартиру, иногда в зимний вечер (н<а>п<ример>, ровно год назад), я невольно вспоминал о грустной зиме Онегина в Петербурге (8-я глава).⁸ Только предо мною не было холодного созданья, пламенного мечтателя поневоле, но прекрасное, возвышенное созданье, правильный очерк человека, который представили нам и Шекспир и Шиллер; но он уже готов был тогда пасть в мрачную манию характеров байроновских. — Часто мы с ним просиживали целые вечера, толкуя Бог знает о чем! О какая откровенная чистая душа! У меня льются теперь слезы, как вспомню прошедшее! Он не скрывал от меня ничего, а что я был ему? Ему надо было сказаться кому-нибудь; ах, для чего тебя не было при нас! Как он желал тебя видеть! Назвать тебя лично другом — названье, которым гордился он. Я помню, когда слезы лились у него при чтенье стихов твоих; он знал их наизусть! И про него ты мог сказать, что он смеялся над тобою! О какое бедное, жалкое созданье был он! Чистая ангельская душа! И в эту тяжкую зиму он не забыл любви своей. Она разгоралась всё сильнее и сильнее. — Наступила весна; она оживила его. Воображенье его начало создавать драмы, и какие драмы, брат мой. Ты бы переменил мненье о них, ежели бы прочел^б переделанную «Марию Симонову». Он переделывал ее всю зиму, старую же форму ее сам назвал уродливою. — А лирические стихотворенья его! О ежели бы ты знал те стихотворенья, которые написал он прошлою весною. Наприм<ер>, стихотворенье, где он говорит о славе.^в Ежели бы ты прочел его, брат!⁹
Пришед из лагеря, мы мало пробыли вместе. В последнее свиданье мы гуляли в Екатерингофе. О как провели мы этот вечер! Вспоминали нашу зимнюю жизнь, когда мы разговаривали о Гомере, Шекспире, Шиллере, Гофмане, о котором столько мы говорили, столько читали его. Мы говорили с ним о нас самих, о прошлой жизни, о будущем, о тебе, мой милый. — Теперь он уже давно уехал, и вот ни слуху ни духу о нем! Жив ли он? Здоровье его тяжко страдало; о пиши к нему!
Прошлую зиму я был в каком-то восторженном состоянии. Знакомство с Шидловским^г подарило меня столькими часами лучшей жизни; но не то было тогда причиною этого. Ты, может быть, упрекал и упрекнешь меня, почему я не писал к тебе. Глупые ротные обстоятельства тому причиною.¹⁰ Но сказать ли тебе, милый; я никогда не был равнодушен к тебе; я любил тебя за стихотворенья твои, за поэзию твоей жизни, за твои несчастья — и не более; братской любви, дружеской любви не было... Я имел у себя товарища, одно созданье, которое так любил я!¹¹ Ты писал ко мне, брат, что я не читал Шиллера. Ошибаешься, брат! Я вызубрил Шиллера, говорил им, бредил им; и я думаю, что ничего более кстати не сделала судьба в моей жизни, как дала мне узнать великого поэта в такую эпоху моей жизни; никогда бы я не мог узнать его так, как тогда. Читая с ним Шиллера, я поверял над ним и благородного, пламенного Дон Карлоса, и маркиза Позу, и Мортимера.¹² Эта дружба так много принесла мне и горя и наслажденья! Теперь я вечно буду молчать об этом; имя же Шиллера стало мне родным, каким-то волшебным звуком, вызывающим столько мечтаний; они горьки, брат; вот почему я ничего не говорил с тобою о Шиллере, о впечатленьях, им произведенных: мне больно, когда услышу хоть имя Шиллера.¹³
Хотел было много написать тебе в ответ на твои нападки на меня, на то, что ты не понял слов моих. Также и потолковать кой о чем; но нынешнее письмо к тебе доставило мне столько сладких минут, мечтаний, воспоминаний, что я решительно не способен говорить о другом. Оправдаюсь только в одном: я не сортировал великих поэтов, и тем более не зная их. Я никогда не делал подобных параллелей, как, н<апример>, Пушкин и Шиллер. Не знаю, с чего ты взял это; выпиши мне, пожалуйста, слова мои; а я отрекаюсь от подобной сортировки; может быть, говоря о чем-нибудь, я поставил рядом Пушкина и Шиллера, но я думаю, что между этими 2-мя словами есть запятая. Они ни мало не похожи друг на друга. Пушкин и Байрон так.¹⁴ Что же касается до Гомера и Victor'a Hugo, то ты, кажется, нарочно не хотел понять меня. Вот как я говорю: Гомер (баснословный человек, может быть как Христос, воплощенный Богом и к нам посланный) может быть параллелью только Христу, а не Гете. Вникни в него брат, пойми «Илиаду», прочти ее хорошенько (ты ведь не читал ее? признайся). Ведь в «Илиаде» Гомер дал всему древнему миру организацию и духовной и земной жизни,^д совершенно в такой же силе, как Христос новому.¹⁵ Теперь поймешь ли меня? Victor Hugo как лирик чисто с ангельским характером!, с христианским младенческим направленьем поэзии, и никто не сравнится с ним в этом, ни Шиллер (сколько ни христианск<ий> поэт Шиллер), ни лирик Шекспир, я читал его сонеты на французском,¹⁶ ни Байрон, ни Пушкин. Только Гомер с такою же неколебимою уверенностию в призванье, с младенческим верованием в бога поэзии, которому служит он, похож в^е направленье источника поэзии на Victor'a Hugo, но только в направленье, а не в мысли, которая дана ему природою и которую он выражал;¹⁷ я и не говорю про это. Державин, кажется, может стоять выше их обоих в лирике.¹⁸ Прощай, милый!

Твой друг и брат Ф. Достоевский.

Вот тебе распеканции: говоря о форме, ты почти с ума сошел; я давно уже подозреваю это маленькое беспокойство ума твоего, и не шутя. Недавно ты что-то такое говорил о Пушкине! Я пропустил это, и не без причины. О форме твоей потолкую в следующ<ем> письме. Теперь нет ни места, ни времени. Но скажи, пожалуйста: говоря о форме, с чего ты взял сказать: нам не могут нравиться ни Расин, ни Корнель (?!?!), оттого что у них форма дурна. Жалкий ты человек! Да еще так умно говорит мне: Неужели ты думаешь, что у них нет поэзии? У Расина нет поэзии? У Расина, пламенного, страстного, влюбленного в свои идеалы Расина, у него нет поэзии?^ж И это можно спрашивать. Да читал ли ты «Andromaque»,²⁸ а? брат! Читал ли ты «Iphigénie»;²⁹ неужели ты скажешь, что это не прелестно. Разве Ахилл Расина не гомеровский? Расин и обокрал Гомера, но как обокрал! Каковы у него женщины! Пойми его. Расин не был гений; мог <ли>^з он создать драму! Он только должен подражать Корнелю. A «Phedre»?³⁰ Брат! Ты Бог знает что будешь, ежели не скажешь, что это не высшая, чистая природа и поэзия. Ведь это шекспировский очерк, хотя статуя из гипса, а не из мрамора.¹⁹
Теперь о Корнеле? Послушай, брат. Я не знаю, как говорить с тобою; кажется, a la Иван Никифорыч: «гороху наевшись».²⁰ Нет, не поверю, брат! Ты не читал его и оттого так промахнулся. Да знаешь ли, что он по гигантским характерам, духу романтизма — почти Шекспир. Бедный! У тебя на всё один отпор: «классическая форма». Бедняк, да знаешь ли, что Корнель появился только 50 лет после жалкого, бесталанного горемыки Jodel'я,³¹ с его пасквильною «Клеопатрою», после Тредьяковского Ronsard'a³² и после холодного рифмача Malherb'a,³³ почти его современника.²¹ Где же ему было выдумать форму плана? Хорошо, что он ее взял хоть у Сенеки.²² Да читал ли ты его «Cinna». Пред этим божественным очерком Октавия, пред которым <...>^и Карл Мор, Фиеско, Тель, Дон Карлос. Шекспир<у> честь принесло бы это. Бедняк. Ежели ты не читал этого, то прочти, особенно разговор Августа с Cinna, где он прощает ему измену (но как прощает (?)). Увидишь, что так только говорят оскорбленные ангелы. Особенно там, где Август говорил: «Soyons amis, Cinna».^{23 34} Да читал ли ты «Horace».³⁵ Разве у Гомера найдешь такие характеры. Старый Horace — это Диомед. Молодой Horace — Аякс Теламонид, но с духом Ахилла, а Куриас — это Патрокл, это Ахилл, это всё, что только может выразить грусть любви и долга. Как это велико всё. Читал ли ты «Le Cid».³⁶ Прочти, жалкий человек, прочти и пади в прах пред Корнелем. Ты оскорбил его! Прочти, прочти его. Чего же требует романтизм, ежели высшие идеи его не развиты в «Cid'e». Каков характер Don Rodrigue'a,³⁷ молодого сына его и его любовницы! А каков конец!
Впрочем, не сердись, милый, за обидные выраженья, не будь Иваном Ивановичем Перерепенко.²⁴
Нынешнее письмо заставило меня пролить несколько слез от воспоминаний о прошлом.
Сюжет твоей драмы прелестен, видна верная мысль, и особенно то нравится мне, что твой герой, как Фауст, ища беспредельного, необъятного, делается сумасшедшим именно тогда, когда он нашел это беспредельное и необъятное — когда он любим. Это прекрасно! Я рад, что тебя чему-нибудь научил Шекспир.²⁵
Сердишься, зачем не отвечаю на все вопросы. Рад бы, да нельзя! ни бумаги, ни времени нет. Впрочем, ежели на всё отвечать,^к наприм<ер>, и на такие вопросы: «Есть ли у тебя усы?» — то ведь никогда не найдешь места написать что-нибудь лучшего. Прощай, мой милый, добрый брат. Прощай еще. Пиши.

а Было начато: не в то<м>
б Далее было: им
в Было: о своей славе
г Далее было: которое
д Далее было: то
е Было: в своем
ж Далее было: Да читал
з Уголок страницы срезан.
и Уголок страница срезан.
к Далее было: одинаково

²⁶ в ярости (франц.; дословно: бешеный человек)
²⁷ в этом есть нечто возвышенное! (франц.)
²⁸ «Андромаху» (франц.)
²⁹ «Ифигению» (франц.)
³⁰ «Федра» (франц.)
³¹ Жоделя (франц.)
³² Ронсара (франц.)
³³ Малерба (франц.)
³⁴ «Будем друзьями, Цинна» (франц.)
³⁵ «Горация» (франц.)
³⁶ «Сида» (франц.)
³⁷ Дон Родрига (франц.)

Печатается по подлиннику: РГБ. Ф.93.I.6.11.
Впервые опубликовано: Биография, письма и заметки из записной книжки Ф.М. Достоевского. СПб., 1883. Отд. II. С. 12—18.

¹ Это письмо М.М. Достоевского неизвестно.
² См. письмо от 25 декабря 1839 г. А.А. и А.Ф. Куманиным.
³ Имеется в виду Н.П. Елагин. Письма Достоевского к нему неизвестны.
⁴ Сборники стихотворений французского поэта-сатирика Анри-Огюста Барбье «Ямбы» («Jambes», 1831) и «Плач» («Il pianto», 1833) стали известны в России сразу же после их выхода в свет. К концу 30-х гг. они уже имели довольно широкий круг русских читателей. Интерес к ним характерен и для будущих петрашевцев (см.: Алексеев М.П. Огюст Барбье // Барбье О. Ямбы и поэмы. Одесса, 1922. С. XXIX—XXXI; Зиссельман Г.И. Огюст Барбье и русская поэзия 1830—1840-х гг. // Русская литература. 1977. № 3. С. 129—140). Поэму Барбье «Раздел добычи» («La Curée», 1830; из сб. «Ямбы») вспоминает Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях».
⁵ В сатире «Идол» («L'Idole», 1831) из сборника «Ямбы» Барбье развенчивал культ Наполеона, изображая его жестоким «наездником», взнуздавшим Францию и заставившим ее скакать «по человеческим телам, как по песку, в крови по грудь» до тех пор, пока она не пала сама и не сломала хребет своему «палачу». Славу Наполеона поэт саркастически объяснял тем, что народ «помнит лишь того человека, который убивает с помощью сабель и пушек; любит лишь ту руку, по мановению которой груды костей гниют в сырых полях».
⁶ Эти стихотворения М.М. Достоевского, кроме «Видения матери» (см. письмо от 31 октября 1838 г., примеч. 10), до нас не дошли. Отрывок еще одного его юношеского стихотворения см.: Литературное наследство. М., 1973. Т. 86. C. 328.
⁷ Сохранился отзыв И.Н. Шидловского о стихах М.М. Достоевского. «Ваша поэзия, — писал Шидловский М. Достоевскому 17 января 1839 г., — своим изящным характером возвращает меня к младенчеству, к той чистой простоте, чуждой современного суемудрия, байроновского бешеного эгоизма, без которой нельзя войти в царствие Божие...» (Биография, письма и заметки из записной книжки Ф.М. Достоевского. СПб., 1883. Отд. I. С. 38).
⁸ В 8-й главе «Евгения Онегина» герой попадает в сходную с переживаемой Шидловским ситуацию (любовь к Татьяне, которая стала женой другого).
⁹ Драма Шидловского «Мария Симонова» и стихотворение его о славе неизвестны. О сохранившихся стихах Шидловского см. примеч. 11 к письму от 31 октября 1838 г.
¹⁰ См. письмо от 23 марта 1839 г., примеч. 2.
¹¹ Вероятно, речь идет об И.И. Бережецком, кондукторе старшего класса, который, по воспоминаниям А.И. Савельева, «был юноша очень талантливый и скромный, тоже, как Достоевский, любящий уединение, как говорится, человек замкнутый, особняк...». «Бывало, на дежурстве, — писал Савельев, — мне часто приходилось видеть этих двух приятелей. Они были постоянно вместе или читающими газету "Северная пчела", или произведения тогдашних поэтов: Жуковского, Пушкина, Вяземского, или литографированные записи лекций, читанных преподавателями». Как одно из «особенно выдающихся душевных качеств обоих друзей» Савельев отмечал их «сострадание к бедным, слабым и беззащитным», рассказывая о частых случаях выступления их против грубого обращения с младшими товарищами или служителями в училище, унизительных проделок с учителями (Русская старина. 1918. № 1—2. С. 15—16).
¹² Дон Карлос и маркиз Поза — герои драмы Шиллера «Дон Карлос» (1787). Мортимер — героически настроенный юноша, персонаж из его же драмы «Мария Стюарт» (1780).
¹³ Позднее в статье «Книжность и грамотность» (1861) Достоевский писал: «Да, Шиллер, действительно, вошел в плоть и кровь русского общества, особенно в прошедшем и запрошедшем поколении. Мы воспитались на нем, он нам родной и во многом отразился на нашем развитии. Шекспир тоже». М.М. Достоевский был не менее брата восторженным поклонником Шиллера. «Пусть у меня возьмут всё, оставят нагим меня, но дадут мне Шиллера, и я позабуду весь мир!» — восклицал он в письме к отцу от 28 ноября 1838 г. (Волоцкой М.В. Хроника рода Достоевского. М., 1933. С. 92).
¹⁴ Вопрос о месте Пушкина среди других гениев мировой литературы продолжал занимать Достоевского позднее (см. «Введение» к «Ряду статей о русской литературе», «Ответ "Русскому вестнику"» с разбором «Египетских ночей», речь о Пушкине в «Дневнике писателя» 1880 г.
¹⁵ В 60-х гг. Достоевский охарактеризовал «Илиаду» Гомера как эпопею «такой мощной, полной жизни, такого высокого момента народной жизни», что она навсегда останется и будет действовать на душу заключенным в ней идеалом «вековечной гармонии». Об отношении Достоевского к Гомеру см.: Егунов А.Н. Гомер в русских переводах XVIII—XIX веков. М.; Л., 1964. С. 406—407.
¹⁶ К концу 1830-х гг. во Франции шекспировские сонеты не пользовались еще особой известностью. Так, в 1-й том известного тринадцатитомного «Полного собрания сочинений Шекспира», вышедшего под редакцией Ф. Гизо, были включены прозаические переводы лишь шести сонетов (25, 29, 37, 71, 73 и 102; см.: Shakespeare W. Euvres complétes. Paris, 1821. T. 1. P. 147—152).
¹⁷ Ко времени восторженного отзыва Достоевского о поэзии Гюго (кроме ранних «Од и баллад») были изданы сборники его стихотворений «Восточные мотивы» (1829), «Осенние листья» (1831), «Песни сумерек» (1835), «Внутренние голоса» (1837).
¹⁸ Державина, особенно его оду «Бог», часто читали в семье Достоевских в детские годы писателя (Достоевский А.М. Воспоминания. СПб., 1992. C. 70). Как о вдохновенном лирике, «высокая поэзия» которого сохранила значение и в настоящем, говорил Достоевский о Державине в кружке Дурова, подтвердив это мнение мастерским чтением оды «Властителям и судиям» (Милюков А.П. Литературные встречи и знакомства. СПб., 1890. С. 179).
¹⁹ Высокая оценка трагедий Корнеля и Расина — свидетельство своеобразия эстетических идей Достоевского уже в ранние годы.
²⁰ Иван Никифорович — персонаж гоголевской «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (1834).
²¹ Трагедия Э. Жоделя «Плененная Клеопатра» (1552) — первая во Франции трагедия по античному образцу. Ронсара — автора торжественной эпопеи «Франсиада» — Достоевский уподобляет Тредьяковскому с его «Телемахидой». Ф. Малерб ограничил латинское и итальянское влияние на французскую поэзию XVII в. Он имел при жизни громадный успех.
²² К трагедии Сенеки «Медея» близок план ранней одноименной трагедии Корнеля (постановка — 1635, издание — 1639).
²³ Цитата из трагедии Корнеля «Цинна, или Милосердие Августа» (1639), д. 5, явл. 3.
²⁴ Иван Иванович Перерепенко — персонаж гоголевской «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».
²⁵ Сообщение о начале работы над этой драмой, по всей вероятности, содержится в письме М.М. Достоевского к отцу от 28 ноября 1838 г. (см. примеч. 5 к письму от 31 октября 1838 г.)