Белинский Виссарион Григорьевич

[30 мая (11 июня) 1811, крепость Свеаборг, Великое княжество Финляндское — 26 мая (7 июня) 1848, Петербург]

Русский мыслитель, писатель, литературный критик, публицист, философ. Белинский окончил Чембарское народное училище (1822–1824), а в 1825–1829 гг. обучался в Пензенской гимназии, в 1829–1832 гг. учился в Московском университете на словесном отделении философского факультета. В 1834 г. в «Молве» напечатано первое крупное критическое сочинение Белинского — цикл (10 глав) «Литературные мечтания. Элегия в прозе». Ко времени знакомства с Достоевским — около 1 июня 1845 г. — Белинский — самый крупный критик читающей России. Встреча произошла в квартире Белинского, жившего в Петербурге на углу Невского пр. и набережной Фонтанки (В письме к историку М. П. Погодину 26 февраля 1873 г. Достоевский писал, что с Белинским он познакомился в июне 1845 г.). Белинский прочел рукопись «Бедных людей», переданную ему Н. А. Некрасовым. Белинский, как вспоминал в 1877 г. Достоевский, «заговорил пламенно, с горящими глазами: «Да вы понимаете ль сами-то, — повторял он мне несколько раз и вскрикивал по своему обыкновению, — что это вы такое написали! Вы только непосредственным чутьем, как художник, это могли написать, но осмыслили вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы нам указали? Не может быть, чтобы вы, в ваши двадцать лет, уже это понимали. Да ведь этот ваш несчастный чиновник — ведь он до того заслужился и до того довел себя уже сам, что даже и несчастным-то себя не смеет почесть от приниженности и почти за вольнодумство считает малейшую жалобу, даже право на несчастье за собой не смеет признать, и когда добрый человек, его генерал, дает ему эти сто рублей — он раздроблен, уничтожен от изумления, что такого, как он, мог пожалеть “их превосходительство”, не его превосходительство, а “их превосходительство”, как он у вас выражается! А эта оторвавшаяся пуговица, а эта минута целования генеральской ручки, — да ведь тут уж не сожаление к этому несчастному, а ужас, ужас! В этой благодарности-то его ужас! Это трагедия! <...>. Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным, и будете великим писателем!»

Достоевский уходит от Белинского «в упоении»: «Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее каждый раз с восторгом».

«И вот вышел наконец мой роман, — писал Достоевский в “Униженных и оскорбленных”. — Еще задолго до появления его поднялся шум и гам в литературном мире. Б<елинский> обрадовался как ребенок, прочитав мою рукопись». Белинский высоко оценил первое произведение Достоевского за «глубоко человечественный и патетический элемент, в слиянии с юмористическим» и за «трагический элемент» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1953–1959. Т. IX. С. 551, 554). Благодаря сближению с Белинским Достоевский вошел в круг литераторов «натуральной школы». Особенно близкими отношения Достоевского с Белинским стали в 1846 г., ибо, как признавался Достоевский в «Дневнике писателя» за 1873 г., он «уже в 46 году был посвящен во всю правду этого грядущего “обновленного мира” и во всю святость будущего коммунистического общества еще Белинским».

8 октября 1845 г. Достоевский сообщает брату М. М. Достоевскому: «...Я бываю весьма часто у Белинского. Он ко мне донельзя расположен и серьезно видит во мне доказательство перед публикою и оправдание мнений своих <...>. Белинский понукает меня дописывать Голядкина. Уж он разгласил о нем во всем литературн<ом> мире и чуть не запродал Краевскому, а о “Бедных людях” говорит уже пол-Петербурга», а 16 ноября 1845 г. он пишет брату, что «Белинский любит меня как нельзя более». В «Дневнике писателя» в 1877 г. Достоевский вспоминает, что в начале декабря 1845 г. на литературном вечере у Белинского он читал несколько глав из «Двойника»: «Для это он [Белинский] устроил даже вечер (чего почти никогда не делывал) и созвал своих близких. На вечере, помню, был Иван Сергеевич Тургенев, прослушал лишь половину того, что я прочел, похвалил и уехал, очень куда-то спешил. Три или четыре главы, которые я прочел, понравились Белинскому чрезвычайно (хотя и не стоили того)». Однако присутствовавший на вечере критик П. В. Анненков почувствовал некоторую настороженность Белинского и подметил одну «заднюю мысль» критика: «Белинскому нравился и этот рассказ по силе и полноте разработки оригинально странной темы, но мне показалось, что критик имеет еще заднюю мысль, которую не считает нужным высказать тотчас же. Он беспрестанно обращал внимание Достоевского на необходимость набить руку, что называется, в литературном деле, приобрести способность легкой передачи своих мыслей, освободиться от затруднений изложения...» (Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1990. Т. 1. С. 138).

Этой «задней мыслью» и объясняется, вероятно, изменение Белинским оценки «Двойника». В мартовской книжке «Отечественных записок» за 1846 г., стараясь опровергнуть мнение критики о растянутости «Двойника», Белинский доказывал, что это впечатление происходит от «богатства» и «чрезмерной плодовитости» «еще не созревшего» дарования Достоевского: «...“Двойник” носит на себе отпечаток таланта огромного и сильного, но еще молодого и неопытного: отсюда все его недостатки, но отсюда же и все его достоинства» (Белинский В. Г. Указ. соч. Т. IX. С. 565). Этот отзыв привел Достоевского в полное уныние. «Вот что гадко и мучительно, — пишет он М. М. Достоевскому 1 апреля 1846 г. — свои, наши, Белинский и все мною недовольны за Голядкина. Первое впечатление было безотчетный восторг, говор, шум, толки. Второе — критика. Именно: все, все с общего говору, то есть наши и вся публика, нашли, что до того Голядкин скучен и вял, до того растянут, что читать нет возможности...»

Белинский оказался органически неспособным понять следующие произведения Достоевского «Господин Прохарчин» и «Хозяйка», осуждая их за фантастический колорит и вычурность: «Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе» (Белинский В. Г. Указ. соч. Т. X. С. 41). и «В искусстве не должно быть ничего темного и непонятного» (Там же. С. 42). Отношения Достоевского с Белинским и кругом «Современника» становятся всё более натянутыми, и свою новую повесть «Хозяйка» Достоевский отдает не в «Современник», где до этого печатался его рассказ «Роман в девяти письмах», а в «Отечественные записки» А. А. Краевского. «Скажу тебе, что я имел неприятность окончательно поссориться с “Современником” в лице Некрасова, — писал Достоевский М. М. Достоевскому 26 ноября 1846 г. — <...> Теперь они выпускают, что я заражен самолюбием, возмечтал о себе и передаюсь Краевскому <...>. Что же касается до Белинского, то это такой слабый человек, что даже в литературных мнениях у него пять пятниц на неделе. Только с ним я сохранил прежние добрые отношения. Он человек благородный». Однако «прежние добрые отношения» постепенно утрачиваются. «Неожиданность перехода от поклонения и возвышения автора “Бедных людей”, — вспоминает Д. В. Григорович, — чуть ли не на степень гения к безнадежному отрицанию в нем литературного дарования могла сокрушить и не такого впечатлительного и самолюбивого человека, каким был Достоевский. Он стал избегать лиц из кружка Белинского, замкнулся весь в себе еще больше прежнего и сделался раздражительным до последней степени. При встрече с Тургеневым, принадлежавшим к кружку Белинского, Достоевский, к сожалению, не мог сдержаться и дал полную волю накипевшему в нем негодованию, сказав, что никто из них ему не страшен, что, дай только время, он всех их в грязь затопчет <...>. После сцены с Тургеневым произошел окончательный разрыв между кружком Белинского и Достоевским; он больше в него не заглядывал. На него посыпались остроты, едкие эпиграммы, его обвиняли в чудовищном самолюбии, в зависти к Гоголю...» (Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1990. Т. 1. С. 134–135).

Но Белинский несет прямую ответственность за то, что Достоевский вступил в ряды петрашевцев, стал атеистом и революционером, решил, по словам А. Н. Майкова, «завести тайную типографию», «тайное общество», «с целью произвести переворот в России», дважды с восторгом читал на собраниях у М. В. Петрашевского и С. Ф. Дурова атеистическое письмо Белинского к Н. В. Гоголю. В «Дневнике писателя» за 1873 г. Достоевский вспоминал: «...Я застал его [Белинского] страстным социалистом, и он прямо начал со мной с атеизма. В этом много для меня знаменательного, — именно удивительное чутье его и необыкновенная способность глубочайшим образом проникаться идеей. Интернационалка в одном из своих воззваний, года два тому назад, начала прямо с знаменательного заявления: “Мы прежде всего общество атеистическое”, то есть начала с самой сути дела; тем же начал и Белинский. Выше всего ценя разум, науку и реализм, он в то же время понимал глубже всех, что одни разум, наука и реализм могут создать лишь муравейник, а не социальную “гармонию”, в которой бы можно было ужиться человеку. Он знал, что основа всему — начала нравственные. В новые нравственные основы социализма (который, однако, не указал до сих пор ни единой, кроме гнусных извращений природы и здравого смысла) он верил до безумия и безо всякой рефлексии; тут был один лишь восторг. Но, как социалисту, ему прежде всего следовало низложить христианство; он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма. Ему надо было низложить ту религию, из которой вышли нравственные основания отрицаемого им общества. Семейство, собственность, нравственную ответственность личности он отрицал радикально (замечу, что он был тоже хорошим мужем и отцом, как и Герцен). Без сомнения, он понимал, что, отрицая нравственную ответственность личности, он тем самым отрицает и свободу ее; но он верил всем существом своим (гораздо слепее Герцена, который, кажется, под конец усумнился), что социализм не только не разрушает свободу личности, а, напротив, восстановляет ее в неслыханном величии, но на новых и уже адамантовых основаниях.

Тут оставалась, однако, сияющая личность самого Христа, с которою всего труднее было бороться. Учение Христово он, как социалист, необходимо должен был разрушать, называть его ложным и невежественным человеколюбием, осужденным современною наукой и экономическими началами; но все-таки оставался пресветлый лик Богочеловека, его нравственная недостижимость, его чудесная и чудотворная красота. Но в беспрерывном, неугасимом восторге своем Белинский не остановился даже и перед этим неодолимым препятствием, как остановился Ренан, провозгласивший в своей полной безверия книге “Vie de Jésus” [“Жизнь Иисуса”], что Христос все-таки есть идеал красоты человеческой, тип недостижимый, которому нельзя уже более повториться даже и в будущем.

— Да знаете ли вы, — взвизгивал он раз вечером (он иногда как-то взвизгивал, если очень горячился), обращаясь ко мне, — знаете ли вы, что нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено, что человеку невозможно не делать злодейств, когда он экономически приведен к злодейству, и что нелепо и жестоко требовать с человека того, чего уже по законам природы не может он выполнить, если б даже хотел...

В этот вечер мы были не одни, присутствовал один из друзей Белинского <...>.

— Мне даже умилительно смотреть на него, — прервал вдруг свои яростные восклицания Белинский, обращаясь к своему другу и указывая на меня, — каждый-то раз, когда я вот так помяну Христа, у него всё лицо изменяется, точно заплакать хочет... Да поверьте же, наивный вы человек, — набросился он опять на меня, — поверьте же, что ваш Христос, если бы родился в наше время, был бы самым незаметным и обыкновенным человеком; так и стушевался бы при нынешней науке и при нынешних двигателях человечества.

— Ну не-е-т! — подхватил друг Белинского. (Я помню, мы сидели, а он расхаживал взад и вперед по комнате.) — Ну нет; если бы теперь появился Христос, он бы примкнул к движению и стал во главе его...

— Ну да, ну да, — вдруг и с удивительною поспешностью согласился Белинский. — Он бы именно примкнул к социалистам и пошел за ними. <...>.

В последний год его жизни я уже не ходил к нему. Он меня невзлюбил; но я страстно принял всё учение его».

В день смерти Белинского 26 мая 1848 г. Достоевский пришел к своему другу, врачу С. Д. Яновскому и сообщил ему: «Батенька, великое горе свершилось, — Белинский умер» (Гроссман Л. П. Жизнь и труды Ф. М. Достоевского. М.; Л., 1935. С. 52).

Достоевский ушел на каторгу революционером и атеистом, но на каторге началось «перерождение убеждений» писателя, и через 10 лет он вернулся в Петербург монархистом и христианином. Идейная эволюция Достоевского особенно сказывается на его отношении именно к Белинскому, который для Достоевского 1860-х гг. олицетворяет враждебный атеистический социализм. Достоевский начинает ожесточенную борьбу с атеистическим учением Белинского, с «разрушительными идеями» 1840-х гг. В «Зимних записках о летних впечатлениях» (1863) Достоевский писал, что Белинский, будучи «страстным русским человеком», в то же время, как западник, «по-видимому, презирал всё русское». 16 (28) августа 1867 г. Достоевский писал А. Н. Майкову: «...Но Боже мой: деизм нам дал Христа, то есть до того высокое представление человека, что его понять нельзя без благоговения и нельзя не верить, что это идеал человечества вековечный! А что же они-то, Тургеневы, Герцены, Утины, Чернышевские, нам представили? Вместо высочайшей красоты Божией, на которую они плюют, все они до того пакостно самолюбивы, до того бесстыдно раздражительны, легкомысленно горды, что просто непонятно: на что они надеются и кто за ними пойдет? <...>. Но вот что я заметил: все эти либералишки и прогрессисты, преимущественно школы еще Белинского, ругать Россию находят первым своим удовольствием и удовлетворением. Разница в том, что последователи Чернышевского просто ругают Россию и откровенно желают ей провалиться (преимущественно провалиться!). Эти же, отпрыски Белинского, прибавляют, что они любят Россию. А между тем не только всё, что есть в России чуть-чуть самобытного, им ненавистно, так что они его отрицают и тотчас же с наслаждением обращают в карикатуру, но что если б действительно представить им наконец факт, который бы уж нельзя опровергнуть или в карикатуре испортить, а с которым надо непременно согласиться, то, мне кажется, они бы были до муки, до боли, до отчаяния несчастны».

Этот процесс «ниспровержения идеалов» достигает своей кульминации в период создания «Бесов», так как Достоевский справедливо считал Белинского главным виновником появления в России С. Г. Нечаева и ему подобных бесов. В рукописных заметках к «Бесам» Достоевский отмечал: «...Я заговорил о Белинском, я помню писателя Д<остоевского> — тогда еще почти юношу, Б<елинский> обращал его в атеизм и на возражение Д<остоевского>, защищавшего Христа, ругал Христа по-матерну. “И всегда-то он сделает, когда я обругаюсь, такую скорбную, убитую физиономию”, — говорил Бе<линский>, указывая на Д<остоевского> с самым добродушным, невинным смехом». Уничтожительную характеристику Белинского Достоевский дал в письме к критику Н. Н. Страхову 18 (30) мая 1871 г.: «...Я обругал Белинского более как явление русской жизни, нежели лицо: это было самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни. Одно извинение — в неизбежности этого явления. И уверяю Вас, что Белинский помирился бы теперь на такой мысли: “А ведь это оттого не удалось Коммуне, что она все-таки прежде всего была французская, то есть сохраняла в себе заразу национальности. А потому надо приискать такой народ, в котором нет ни капли национальности и который способен бить, как я, по щекам свою мать (Россию)”. И с пеной у рта бросился бы вновь писать поганые статьи свои, позоря Россию, отрицая великие явления ее (Пушкина), — чтоб окончательно сделать Россию вакантною нациею, способную стать во главе общечеловеческого дела. Иезуитизм и ложь наших передовых двигателей он принял бы со счастьем. Но вот что еще: Вы никогда его не знали, а я знал и видел и теперь осмыслил вполне. Этот человек ругал мне Христа по-матерну, а между тем никогда он не был способен сам себя и всех двигателей всего мира сопоставить со Христом для сравнения. Он не мог заметить того, сколько в нем и в них мелкого самолюбия, злобы, нетерпения, раздражительности, подлости, а главное самолюбия. Ругая Христа, он не сказал себе никогда: что же мы поставим вместо него, неужели себя, тогда как мы так гадки. Нет, он никогда не задумался над тем, что он сам гадок. Он был доволен собой в высшей степени, и это была уже личная, смрадная, позорная тупость. Вы говорите, он был талантлив. Совсем нет». В записной тетради 1876–1877 гг. Достоевский записывает: «Белинский, например, по страстно увлекающейся натуре своей, примкнул прямо уже к социалистам, отрицавшим уже весь порядок Европы, и если и прилагал то же к России, то лишь не зная. И действительно, он мало или, лучше сказать, предрассудочно понимал Россию и чрезвычайно мало знал ее», а в записях к «Дневнику писателя» 1881 г. есть строки: «Белинский. Необычайная стремительность к восприятию новых идей с необычайным желанием, каждый раз, с восприятием нового, растоптать всё старое, с ненавистью, с оплеванием, с позором».

Но все-таки Достоевский до конца своих дней не мог забыть, что в самый «торжественный момент» его жизни — рождение писателя — получил благословение Белинского. И, может быть, Достоевский вспомнил о своем отрицательном отношении к критику, когда незадолго до смерти вложил в уста Алеши Карамазова в последнем романе «Братья Карамазовы» такие слова: «Может быть, мы <...> будем смеяться и над теми людьми, которые говорят, вот как давеча Коля воскликнул: “Хочу пострадать за всех людей”, — и над этими людьми, может быть, злобно издеваться будем». В записной тетради Достоевского за 1875–1876 гг. есть строки: «Но у Белинского была правда и его заблуждение, а у вас и правда выходит заблуждением»; «Но знайте, что Белинский прав, когда и виноват, — нужно иметь ум».