Юродивый (присяжный поверенный)
Неосуществленный замысел, набросок которого содержится в рабочей тетради 1868–1869 гг. (впервые опубл.: Недра. М., 1923. Кн. 2. С. 281). Датировка, предложенная редакцией ПСС (конец мая – начало сентября 1868 г.), представляется недостаточно обоснованной (см.: 9; 490–491; ср. Гроссман Л. П. Жизнь и труды Ф. М. Достоевского. М.; Л., 1935. С. 343). Датируем временем заполнения тетради (большая часть которой занята подготовительными материалами ко второй – четвертой частям окончательной редакции романа «Идиот»), но предпочтительнее — январем – июлем 1869 г., когда, уже завершив роман «Идиот», Достоевский обдумывает новые замыслы для журналов «Русский вестник» и «Заря» (в этой же тетради находятся наброски к «Роману о помещике», «Роману о христианине», «Картузову», «Детству», из которых по крайней мере два последних сделаны в марте – июле 1869 г.). Предположительно именно к замыслу «Юродивого...» можно отнести предложение Достоевского, сделанное им в письме Н. Н. Страхову от 26 февраля (10 марта) 1869 г., написать «к 1 сентября нынешнего года» для журнала «Заря» «повесть, т. е. роман», который «будет величиною в “Бедных людей” или в 10 печатных листов <...> может быть несколько больше». «Идея романа меня сильно увлекает, — продолжает писатель. — Это не что-нибудь из-за денег, а совершенно напротив <...> мне хочется произвести опять эффект». Если эта гипотеза верна, то время возникновения замысла »Юродивого...» ограничивается еще строже: не позднее конца февраля (ст. стиля) 1869 г.; уточняется и жанр произведения: «повесть, т. е. роман», «повесть». Однако из-за невозможности редакции «Зари» своевременно выслать запрошенный Достоевским аванс («теперь же, вперед 1000 руб.») писатель отказался от намерения осуществить этот замысел и в середине марта 1869 г. вместо него начал разрабатывать «План для рассказа (в “Зарю”)» объемом в 2 печатных листа.
Акцентированное в названии замысла юродство героя определяет его место в ряду персонажей Достоевского — от Сони Мармеладовой и князя Мышкина до Алеши Карамазова и старца Зосимы, которых и окружающие, и автор-повествователь неоднократно аттестуют как «юродивых». «Юродское» в героях Достоевского интерпретируется в исследовательской литературе как обнаружение «святости через позор» (Померанц Г. С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. М., 1990. С. 18). Первоисток этого принципа — в евангельской тайне Голгофы, в образе поруганного и осмеянного, преданного позорной крестной казни Христа. Не менее значимой для Достоевского была народная традиция отношения к юродивым как носителям христианского идеала: «...народ наш любит, однако же, смиренного и юродивого: во всех преданиях и сказаниях своих он сохраняет веру, что слабый и приниженный, несправедливо и напрасно Христа ради терпящий, будет вознесен превыше знатных и сильных, когда раздастся суд и веление Божие» (25; 69). Также надо отметить и литературные влияния: так, например, «почти во всяком романе у великого христианина Диккенса» Достоевский находил героев «приниженных <...> справедливых, но уступающих, юродливых и забитых» (23; 37). Из сказанного можно заключить, что замысел «Юродивого...» возник у писателя, скорее всего, как поиск новых решений — уже после завершения князя Мышкина, но еще до зарождения идеи Тихона — на путях создания образа «положительно прекрасного человека». И. А. Битюгова в комментариях ПСС отметила определенную близость замысла «Юродивого...» к подготовительным материалам одной из промежуточных редакций романа «Идиот» (см.: 9; 491; ср. Мочульский К. В. Гоголь, Соловьев, Достоевский. М., 1995. С. 551). Ср.: «Он князь. Князь. Юродивый (он с детьми)?!»; «У Юродивого целое стадо собралось (старшему 21 год)» (9; 200, 201). Пожалуй, еще ближе герой замысла, который «берет в дом сирот (девочка с собачкой)», «благодетель многих», у которого «полная квартира детей, кормилиц и нянек» (9; 114), к заглавному герою «Жития великого грешника», каким тот становится в финале, в результате произошедшего с ним переворота: «Кончает воспитательным домом у себя и Гасом становится» (9; 139). В исследовательской литературе неоднократно отмечалась принципиальная для художественного мира Достоевского «близость юродства и детства». В этом пункте юродивый присяжный поверенный не только продолжает князя Мышкина (князь с детьми в Швейцарии), но и предвосхищает Алешу Карамазова («Мальчики»). Можно указать в замысле и иные черты сходства персонажа с «положительно прекрасными» героями романов Достоевского. Так, должный, по-видимому, стать сильным положением в сюжете отказ героя от выстрела на дуэли: «Дуэль из-за платья, не выстрелил и одумался на шаге расстояния. <...> Большой спор, зачем не выстрелил с шагу расстояния?» (9; 114) — вполне очевидно предвосхищает поворотный момент в предыстории старца Зосимы. Однако гораздо важнее отметить черты, составляющие своеобразие именно этого персонажа. По внешнему рисунку это прежде всего специфический «юродский жест» — любовь присяжного поверенного к старому платью: «Любитель старого платья. <...> Vielle vétille <ветошь, отрепье, франц.>. Портные, домашние смеются, что у него старое. Он уверяет, что у него совсем новое» (Там же). Можно предположить, что эта черта генетически восходит к «худым ризам», «худым портам» христианских подвижников — этикетной агиографической характеристике героя житийного жанра (см., например, «Житие Феодосия Печерского», личность которого в эти годы вызывала пристальный интерес Достоевского). Любопытно, что вместе с мотивом «худой одежды» из агиографической традиции в замысел переходит и мотив конфликта из-за одежды. В «Житии Феодосия...» — «Одежа же его бе худа и сплатана. <...> О сей одежи худеи мнози несъмылении ругахуся ему, укаряюще его» (Древнерусские предания (X–XVI вв.). М., 1982. С. 28, 40); в «Юродивом...» у Достоевского — «Дуэль из-за платья» (9; 114). Эту перекличку тем более важно указать, что в целом (как позволяют заключить приведенные выше суждения писателя о «юродливых» персонажах Ч. Диккенса или о юродстве как народном религиозном идеале) Достоевский ценил в типе юродивого такие качества, как смиренность, долготерпение — «тихость», способность выносить насмешки и унижение, принимать чужую вину и т. п. («буесть» юродивых — не менее важная характеристическая особенность типа — осталась практически не востребованной Достоевским при разработке образа «положительно прекрасного человека»; эта черта найдет себе применение в творчестве писателя при изображении не юродивых, но юродствующих персонажей — капитана Лебядкина, Федора Павловича Карамазова или Ферапонта). «Дуэль из-за платья» (пусть без выстрела), в которой юродивый герой сам бросает вызов, оказывается на этом фоне необычным сюжетным положением.
Однако мотив «худого платья» при всей его оригинальности вряд ли являлся сколько-нибудь определяющим для проблематики замысла; скорее он был необходим писателю для создания колорита лица главного героя. Как представляется, ключом к уяснению своеобразия данного замысла служит авторская формулировка его названия, сопрягающая существенно различные — религиозно-нравственные и социально-политические — аспекты в статусе заглавного персонажа: «Идея. Юродивый (присяжный поверенный)». 18 февраля (1 марта) 1868 г. Достоевский писал А. Н. Майкову: «Об судах наших (по всему тому, что читал) вот какое составил понятие: нравственная сущность нашего судьи и, главное, нашего присяжного — выше европейского бесконечно: на преступника смотрят христиански. <...> У нас больше непосредственной и благородной веры в добро как в христианство, а не как в буржуазное разрешение задачи о комфорте». В свете этого высказывания надо признать не случайным, что центральный герой замысла, с одной стороны, является «присяжным поверенным», а с другой — аттестован «юродивым», т. е. христианином в наиболее радикальном, причем специфически национальном варианте (здесь можно предположить связь с неосуществленным замыслом того же времени, известным только по названию: «Роман о христианине»). При таком понимании кульминацию в развитии сюжета, по-видимому, намечает запись: «Связался с убийцей <незачеркнутый вариант: преступником>. Защищал его в суде; речь» (9; 114), где герой — в единственном эпизоде — предстает как присяжный и являет христианское отношение к подсудимому, но, по-видимому, в «экстравагантной», «юродской» форме (ср. юродский жест князя Мышкина в финале «Идиота», когда он гладит по волосам убийцу Рогожина у трупа убитой им Настасьи Филипповны). Определенное представление об авторском пафосе в этом эпизоде и в произведении в целом могут дать известные слова Таинственного посетителя из «Братьев Карамазовых»: «Повсеместно ныне ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности. Но непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отделились один от другого. <...> Но до тех пор надо все-таки знамя беречь и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже и в чине юродивого. Это чтобы не умирала великая мысль...» (14; 276). В конечном счете в кульминационном сюжетном положении замысла: «Связался с убийцей. Защищал его в суде...» (9; 114), по-видимому, должна была, в каком-то варианте, выразиться заветная мысль Достоевского о том, «что воистину всякий пред всеми за всех и за всё виноват»: «каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле несомненно, не только по общей мировой вине, а единолично каждый за всех людей и за всякого человека на сей земле» (14; 270, 275).
Тихомиров Б. Н.