Юродское

Юродское — специфическая этико-эстетическая категория в творчестве Достоевского 1866–1881 гг., проявляющаяся в ситуации, когда носитель позитивного начала вынужден, отстаивая высшие духовные ценности, проходить через унижение, осмеяние, поругание, аналогичные тем, что перенес Иисус Христос в последние дни своего земного существования (страсти Господни). Исторически эта категория восходит к категории юродивых, как бы восстанавливавших своим образом жизни и поведения первоначальный смысл распятия: «святость через позор» (Г. С. Померанц). Юродское эстетически многопланово, т. к. Иисусу в этот момент было присуще не только трагическое («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?» — Марк. 15: 34) и возвышенное («Да будет воля Твоя!» — Матф. 26: 42), но и жалкое («И били Его по голове тростью, и плевали на Него, и, становясь на колени, кланялись Ему» — Марк. 15: 19). Эстетическая неоднозначность такой ситуации хорошо ощущалась людьми первых веков. Эллины не хотели признавать Иисуса богом не только потому, что Он был в их глазах варваром, но и потому, что в фигуре Его обнаруживали нечто жалкое; их смущал позор Его смерти, ее «неэстетичность». В качестве воплощения божественного начала они могли признать лишь прекрасное, героическое и величественное, поскольку в них идеал торжествует, выступая в силе, славе и мощи, тогда как в жалком он, задавленный и поруганный превосходящими силами зла, отчаянно-робко заявляет о своем праве на существование. Язычники знали, что жалость чаще всего направлена на нечто слабое, неспособное защититься, хотя и привлекательное — на детенышей, мелких животных, больных, нищих и т. п. С их точки зрения, Бог не мог быть жалким, слабым, иначе какой же он бог? Но краеугольный камень христианства — милосердие (любовь-жалость к ближнему). Эта религия провозгласила Бога поруганного, а своим символом сделала распятие: «Мы проповедуем Христа распятого, для иудеев соблазн, а для Еллинов безумие...» (1-е послание ап. Павла Коринфянам, 1: 23).

Христоцентричные герои Достоевского, как правило, вынуждены проходить в своей сюжетной судьбе через поругание, являющееся своеобразным аналогом страстей Господних. В результате юродское становится выражением святости героев в миру. Оно есть в незаслуженно унижаемых и оскорбляемых князе Мышкине и Соне Мармеладовой, в Маврикии Николаевиче, стоящем на коленях по приказу Лизы, в Дарье Шатовой, мужественно и кротко переносящей свое двусмысленное положение, в старце Зосиме, перед которым паясничает Федор Павлович, в Алеше Карамазове, «вечном» посреднике, принимающем на себя удары, адресованные его братьям, и в довершение всего проходящем испытание «тлетворным» духом. На «юродивость» героев нередко указывает сам текст: Раскольников во время первого посещения комнаты Сони несколько раз называет ее про себя юродивой (6; 248–249), князя Мышкина неоднократно рекомендуют «дураком» и «идиотом», что синонимично понятию «юродивый», Алеша Карамазов характеризуется автором как «человек странный, даже чудак» (14; 5), из «юношей вроде как бы юродивых» (14; 20), и, наконец, Катерина Ивановна прямо называет его «маленьким юродивым» (14; 175).

С эстетической точки зрения, юродское — комплекс жалкого, трагического и возвышенного, где жалкое играет совершенно особую роль, поскольку другие персонажи произведения обычно замечают в первую очередь именно его и реагируют на него подобно эллинам времен апостола Павла (в отличие от читателя, которому в первую очередь раскрывается второй аспект юродского). Комплекс этот оформляет противоречие между безмерностью и надмирностью христианского идеала и несоответствием ему ограниченных возможностей земной формы.

С одной стороны, для христоцентричных героев Достоевского характерно тончайшее понимание человеческой души, глубочайшая мудрость, а с другой стороны — в их поведении всегда есть что-то неловкое, нелепое, жалкое, какое-то «отсутствие жеста» (на которое жалуется князь Мышкин), нехватка возвышающего момента, вместо которого — скандал и «клоака». Поэтому почитатели их как будто стыдятся своих «святых» (что хорошо прослеживается в отношении Аглаи Епанчиной к князю Мышкину), они, подобно древним эллинам, не могут адекватно воспринять, «вместить» юродское в них, жалкое внешне и возвышенное внутренне. Причину, по которой носители христианского идеала изображены в произведениях Достоевского именно так, раскрывают слова таинственного посетителя Зосимы: «...непременно будет так, что придет срок <...> и поймут все разом <...> и удивятся тому, что долго сидели во тьме, а света не видели <...> Но до тех пор надо все-таки знамя беречь и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать <...>, хотя бы даже и в чине юродивого. Это чтобы не умирала великая мысль...» (14; 276).

До тех пор, пока большинство людей живет во тьме эгоизма и индивидуализма (в уединении от всех), считая это нормой, жизнь в миру по заповедям Христовым будет казаться юродством. Юродское в произведениях Достоевского стало проявлением того факта, что ему удалось найти адекватную для православного миропонимания эстетическую форму. «Эллинское» требование классической эстетики, чтобы идеал обязательно являлся в силе и величии (хотя бы и в величии гибели), было им отвергнуто. Как Иисус Христос прошел в своем земном пути через издевательства и унизительную казнь, так и христоцентричные герои Достоевского проходят через унижение и поругание, дабы явить лик Божественной красоты и славы. Демонстрируя своим читателям, что юродское обусловлено не внутренней слабостью христиан, а наоборот, их силой, их способностью противостоять жестокости и косности земного бытия, писатель готовил современников к воцерковлению, попутно становясь одним из самых решительных реформаторов мировой эстетики.

Алексеев А. А.