Ястржембский Иван (Фердинанд) Львович
[1814, Речицкий уезд Минской губ. — 1886]
Петрашевец. Родился в польской дворянской семье. В 1841 г. окончил Харьковский университет (до этого учился в Виленском и Киевском университетах). С мая 1843 г. начал службу в Петербургском технологическом институте помощником инспектора классов и преподавателем политической экономии, а также преподавал политическую экономию и статистику в Институте инженеров путей сообщения. В мае 1848 г. познакомился с М. В. Петрашевским и стал посещать его «пятницы». У М. В. Петрашевского Ястржембский прочел доклад о статистике как науке, в котором доказывал ее общественно-социальный характер, а в январе — феврале 1849 г., в течение 5 или 6 «пятниц», Ястржембский читает цикл лекций «о первых началах политической экономии» (Дело петрашевцев. М.; Л., 1937–1951. Т. II. С. 202–203. Подробную характеристику общественно-политических взглядов Ястржембского см.: Семевский В. И. Пропаганда петрашевцев в учебных заведениях // Голос минувшего. 1917. № 2), и Достоевский дважды присутствует на этих вечерах, о чем он дал показания Следственной комиссии по делу петрашевцев: «Что же касается до Ястржембского, то я имел случай узнать образ экономических идей его, когда два раза удалось мне его слышать. Он, сколько мне кажется, экономист последней школы и допускает социализм настолько, насколько его допускают самые строгие профессора науки. Ибо социализм, в свою очередь, сделал много научной пользы критической разработкой и статистическим отделом своим. Одним словом, я полагаю, что Ястржембский далеко не фурьерист и что ему нечему учиться у Петрашевского. Но замечу, что Ястржембского как человека я не знаю совсем. Я с ним никогда не вступал в разговор, и кажется, что и он находится точно в таких же ко мне отношениях. Полного образа его идей я не знаю, как и он моего...».
По донесению агента П. Д. Антонелли, 15 апреля 1849 г. Достоевский читал у М. В. Петрашевского письмо В. Г. Белинского к Н. В. Гоголю, и «письмо это вызвало множество восторженных одобрений общества, в особенности у Баласоглу и Ястржембского, преимущественно там, где Белинский говорит, что у русского народа нет религии».
В ночь на 23 апреля 1849 г. Ястржембский был арестован. В ходе следствия ему инкриминировалось участие в «преступных рассуждениях о религии, правительстве и об изменении некоторых государственных учреждений», чтение на вечерах у М. В. Петрашевского «записок своего сочинения о статистике и политической экономии, написанных во вредном духе», «дерзкие выражения» насчет высших сановников и императора (Дело петрашевцев. М.; Л., 1937–1951. Т. II. С. 199–230. См. также воспоминания Ястржембского Мемуар петрашевца // Первые русские социалисты: Воспоминания участников кружка петрашевцев в Петербурге. Л., 1984. С. 152–165).
Ястржембский вместе с другими петрашевцами выведен на Семеновский плац 22 декабря 1849 г., приговорен к смертной казни, замененной шестью годами каторги, куда его отправили в одной партии с С. Ф. Дуровым и Достоевским. 30 января — 22 февраля 1854 г. Достоевский писал брату из Омска о том, как в рождественскую полночь 1850 г. их троих одновременно заковали и как по дороге в Сибирь «Ястржембскому виделись какие-то необыкновенные страхи в будущем».
От этих «необыкновенных страхов в будущем», как и от желания Ястржембского покончить с собой в Тобольске, куда привезли его, С. Ф. Дурова и Достоевского, Ястржембского спас в Тобольске Достоевский, о чем Ястржембский вспоминал: «Нельзя вообразить, как я был обрадован, когда меня, Достоевского и Дурова для отправления в Сибирь посадили в одном поезде. Одиночное восьмимесячное заключение в Алексеевском равелине подействовало на меня убийственно. Я был до того изможден и физически уничтожен, что стоявший около меня на эшафоте Дуров меня не узнал. Возможность побеседовать с Дуровым и Достоевским во время кратких отдыхов в пути доставила, по крайней мере мне, истинное счастье.
Мы прибыли в Тобольск... и были проведены в огромную залу, в которой приготовляли к отправлению партии. Там было собрано человек до трехсот мужчин, женщин и детей разных возрастов и племен; одних заковывали в кандалы, других нанизывали на железный прут, третьим брили голову. Зрелище это произвело на меня потрясающее и удручающее впечатление... Мы были переданы в руки смотрителя острога...
Пропутешествовав всю ночь и часть дня на сорокаградусном морозе, неудивительно, что я с представлением о приезде в Тобольск соединял понятие о каком-то теплом приюте и горячем чае. На вопрос мой: "Можно ли в остроге, — куда нас вели, — получить самовар?", — Иван Гаврилович (смотритель) отвечал другим вопросом: "А как же вы будете делать путешествие по сибирским этапам? Нет у нас самовара!". Эти слова открывали передо мною перспективу пешего образа хождения может быть за тысячу верст. Тут же мне вспомнилась только что виденная картина приготовления к отправке партии.
Мы пришли в канцелярию острога. В этой канцелярии, темной и грязной, прежде всего я заметил чиновников, занимающихся письмоводством. Эти лица были в арестантских армяках, у некоторых из них на лбу и щеках видны были буквы: К. А. Т.; у других, с вырезанными ноздрями, лицо и лоб были помечены буквами: В. О. Р. <...>.
К нам тут же подступили еще какие-то три личности. Впоследствии мы узнали, что это было начальство: прокурор, почтмейстер и еще какой-то начальник... Иван Гаврилович подошел к нам. "В кандалах", — спросил он резко. "Да-с", — отвечали мы. "Обыскать", — скомандовал он. Мы подверглись обшариванию карманов, вызвавшему на наших лицах краску стыда и негодования. Тут же почтенный Иван Гаврилович конфисковал у меня почти полную бутылку хорошего рому, которую я купил было в Казани. Все это не предвещало нам ничего доброго. Повели нас в камеру. Узкая, темная, холодная, грязная комната... В камере были нары и на них три грязные мешка, набитые сеном, вместо тюфяков, и такие же три подушки. Совершенная темнота. За дверью, в сенях, слышались тяжелые шаги часового, ступающего взад и вперед на сорокаградусном морозе.
Мы присели и скорчились — Дуров на нарах, а я рядом с Достоевским на полу. За тонкой стеной или скорее перегородкой, где, как мы узнали после, помещались подсудимые, слышалось постукивание шкаликов и рюмок, возгласы играющих в карты и в юлу, и такая ругань, такие проклятия...
У Дурова пальцы на руках и ногах были отморожены и ноги сильно повреждены от кандалов. У Достоевского кроме того еще в Алексеевском равелине открылись на лице и во рту золотушные язвы. Я отморозил кончик носа.
Среди такой неприглядной обстановки мне вспомнилась моя жизнь в Петербурге среди молодых, симпатичных и умных товарищей по двум университетам: киевскому и харьковскому... Я подумал, что бы сказала моя сестра, если б увидела, в каком я положении? Я думал, что для меня нет спасения и решился покончить с собою, к чему еще в Алексеевском равелине я сделал удачные приготовления... Напоминаю об этом тяжком прошедшем единственно потому, что оно дало мне возможность ближе узнать личность Достоевского. Его симпатичная и милая беседа излечила меня от отчаяния и пробудила во мне надежду.
Совершенно нечаянно и нежданно мы получили сальную свечу, спички и горячий чай, который нам показался вкуснее нектара [по приказанию жандармского офицера, оказавшегося отчасти знакомым И. Л. Ястржембского]. У Достоевского оказались превосходные сигары, которых, по счастию, не досмотрел почтенный Иван Гаврилович. В дружеской беседе мы провели большую часть ночи. Симпатичный, милый голос Достоевского, его нежность и мягкость чувства, даже несколько его капризных вспышек, совершенно женских, подействовали на меня успокоительно. Я отказался от всякого крайнего решения. Мы расстались с Достоевским и Дуровым в тобольском остроге, поплакали, обнялись и больше уже не видались» (Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского. СПб., 1883. Отд. I. С. 125–127).
В ИРЛИ сохранился вариант этих воспоминаний Ястржембского под названием «Как я встретился и как расстался с Достоевским», в которых Ястржембский дополняет печатные воспоминания рассказом о знакомстве с Достоевским во второй половине 1840-х гг. и протестует против клеветнической статьи Н. К. Михайловского о Достоевском «Жестокий талант».
Из Тобольска Ястржембский был направлен в Екатерининский винокуренный завод Тарского округа. По манифесту 26 августа 1856 г. Ястржембский вышел на поселение. В 1857 г. ему было возвращено дворянство. Секретный надзор с Ястржембского был снят в 1872 г., а в феврале 1874 г. ему разрешили жить в Москве и Петербурге.