Шидловский Иван Николаевич
[27 ноября 1816, с. Грушевка Бирюченского уезда Воронежской губ. — 14 июня 1872, там же]
Чиновник Министерства финансов, поэт, историк церкви, друг юности Достоевского. Происходил из небогатой помещичьей семьи. Окончив Харьковский университет по юридическому факультету, Шидловский в начале 1837 г. приехал в Петербург и поступил на службу в Министерство финансов. Достоевские — отец, братья Федор и Михаил — знакомятся с Шидловским тотчас по приезде в Петербург в конце мая 1837 г. Отец писателя М. А. Достоевский одобрил знакомство своих сыновей с молодым чиновником, и следующие два года в переписке М. А. Достоевского с сыновьями неоднократно упоминается Шидловский. Так, в письме к отцу от 3 июля 1837 г. сыновья сообщают: «Завтра, надеемся, она [погода] также не изменится, и ежели будет хорошо, то к нам придет Шидловский, и мы пойдем странствовать с ним по Петербургу и оглядывать его знаменитости. Кстати о нем. Он просил меня написать к Вам, получили ли Вы его письмо в “Земледельческую газету”? Он свидетельствует Вам свое почтение».
В первые годы пребывания в Инженерном училище Достоевский находился под сильным влиянием Шидловского, который страдает от возвышенной любви и пишет туманно-мистические стихи:
Буря воет, гром грохочет, / Небо вывалиться хочет; / По крутым его волнам / Пляшет пламя там и сям, / То дробясь в движеньи скором, / Вдруг разбрызнется узором, / То исчезнет, то опять / Станет рыскать и скакать. / Ах, когда б на крыльях воли / Мне из жизненной юдоли / В небеса откочевать, / В туче место отобрать, / Там вселиться и порою / Прихотливою рукою / Громы чуткие будить / Или с Богом говорить (Цит. по: Алексеев М. П. Ранний друг Ф. М. Достоевского. Одесса, 1921. С. 16).
Хорошо знавший Шидловского на рубеже 1830-х – 1840-х гг. Н. Решетов дал ему следующую характеристику: «Личность Ивана Николаевича была во многих отношениях весьма примечательна и выдавалась из ряда обыкновенных, начиная с наружности: это был очень высокий, красивый мужчина, с прекрасным выражением в глазах, внушавший к себе, при его светлом уме и хорошем образовании, общее расположение. Главное, что привлекало к нему всех, было его замечательное красноречие. Он был идеалист, и любимой его темой для разговоров служили большею частью предметы отвлеченные; к тому же он был поэт, писал стихи так же легко и свободно, как говорил. Впечатление, производимое Иваном Николаевичем на слушателей, действовало обаятельно, что я сам на себе испытал, бывши в то время 20-летним юношей <...>. Они [стихотворения Шидловского] читались с увлечением и выучивались наизусть его поклонниками, хотя и тогда казались несколько восторженными, и некоторые выражения, встречающиеся в них, своеобразны, но это приписывалось блистательной фантазии и оригинальности поэта, и вынуждались звучностью и мечтательным направлением, в то время распространенным в этом кругу» (Решетов Н. Люди и дела минувших дней // Русский архив. 1886. № 10. С. 226–232).
Достоевский восторженно рассказывает о Шидловском в письме к брату 1 января 1840 г.: «О! как ты несправедлив к Шидловскому. Не хочу защищать того, что разве не увидит тот, кто не знает его, и кто не очень переменчив в мненьях — знаний и правил его. Но ежели бы ты видел его прошлый год. Он жил целый год в Петербурге без дела и без службы. Бог знает, для чего он жил здесь; он совсем не был так богат, чтобы жить в Петербурге для удовольствий. Но это видно, что именно для того он и приезжал в Петербург, чтобы убежать куда-нибудь. — Взглянуть на него: это мученик! Он иссох; щеки впали; влажные глаза его были сухи и пламенны; духовная красота его лица возвысилась с упадком физической. Он страдал! тяжко страдал! Боже мой, как любит он какую-то девушку (Marie, кажется). Она же вышла за кого-то замуж. Без этой любви он не был бы чистым, возвышенным, бескорыстным жрецом поэзии... Пробираясь к нему на его бедную квартиру, иногда в зимний вечер (н[а]п[ример], ровно год назад), я невольно вспоминал о грустной зиме Онегина в Петербурге (8-я глава). Только предо мною не было холодного созданья, пламенного мечтателя поневоле, но прекрасное, возвышенное созданье, правильный очерк человека, который представили нам и Шекспир и Шиллер; но он уже готов был тогда пасть в мрачную манию характеров байроновских. — Часто мы с ним просиживали целые вечера, толкуя Бог знает о чем! О какая откровенная чистая душа! У меня льются теперь слезы, как вспомню прошедшее! Он не скрывал от меня ничего, а что я был ему? Ему надо было сказаться кому-нибудь, ах, для чего тебя не было при нас! Как он желал тебя видеть! Назвать тебя лично другом — названье, которым гордился он. Я помню, когда слезы лились у него при чтенье стихов твоих, он знал их наизусть! И про него ты мог сказать, что он смеялся над тобою! О какое бедное, жалкое созданье был он! Чистая ангельская душа! И в эту тяжкую зиму он не забыл любви своей. Она разгоралась всё сильнее и сильнее. — Наступила весна, она оживила его. Воображенье его начало создавать драмы, и какие драмы, брат мой. Ты бы переменил мненье о них, ежели бы прочел переделанную “Марию Симонову”. Он переделывал ее всю зиму, старую же форму ее сам назвал уродливою. — А лирические стихотворения его! О ежели бы ты знал те стихотворения, которые написал он прошлою весною. Наприм[ер], стихотворенье, где он говорит о славе. Ежели бы прочел его, брат!
Пришед из лагеря, мы мало пробыли вместе. В последнее свиданье мы гуляли в Екатерингофе. О, как мы провели этот вечер! Вспоминали нашу зимнюю жизнь, когда мы разговаривали о Гомере, Шекспире, Шиллере, Гофмане, о котором столько мы говорили, столько читали его. Мы говорили с ним о нас самих, о прошлой жизни, о будущем, о тебе, мой милый. — Теперь он уже давно уехал, и вот ни слуху ни духу о нем! Жив ли он? Здоровье его тяжко страдало; о пиши к нему!
Прошлую зиму я был в каком-то восторженном состоянии. Знакомство с Шидловским подарило меня столькими часами лучшей жизни <...>. Я имел у себя товарища, одно созданье, которое так любил я».
Недолго прослужив чиновником в Петербурге, Шидловский вскоре уехал к себе на родину, в Харьковскую губернию, и там готовил большое исследование по истории русской церкви. Небезынтересно отметить, что Ордынов, герой ранней повести Достоевского «Хозяйка», возможно, отчасти психологический портрет Шидловского, тоже пишет работу по истории церкви (Алексеев М. П. Ранний друг Ф. М. Достоевского. Одесса, 1921. С. 26). В 1850-х гг. Шидловский поступает послушником в Валуйский монастырь, затем предпринимает паломничество в Киев, снова возвращается домой в деревню.
О дальнейшей судьбе Шидловского мы узнаем из письма его невестки к вдове писателя А. Г. Достоевской в 1901 г.: «Но ученая работа не могла всецело поглотить его душевную деятельность. Внутренний разлад, неудовлетворенность всем окружающим, вот, предположительно, те причины, которые побудили его в 50-х годах поступить в Валуйский монастырь. Не найдя, по-видимому, и здесь удовлетворения и нравственного успокоения, он предпринял паломничество в Киев, где обратился к какому-то старцу, который посоветовал ему вернуться домой в деревню, где он и жил до самой кончины, не снимая одежды инока-послушника. Его странная, исполненная всяких превратностей, жизнь свидетельствует о сильных страстях и бурной природе. Глубокое нравственное чувство Ивана Николаевича стояло нередко в противоречии с некоторыми странными поступками; искренняя вера и религиозность сменялись временным скептицизмом и отрицанием <...>. Еще долго по окраинам Харьковской губернии можно было видеть у входа в шинок человека высокого роста в страннической одежде, проповедовавшего Евангелие толпе мужиков» (Мочульский К. В. Достоевский. Жизнь и творчество. Париж, 1947. С. 16).
Письма Достоевского к Шидловскому не сохранились. Из писем Шидловского к Достоевскому известно лишь одно, от 14 декабря 1864 г.: «...Михайла-то Михайловича уже нет на свете! Слишком недавно нет его для того, чтобы вполне сознать его отсутствие. Я верил теплому его чувству ко мне; последнее его письмо поручилось мне в том. Искренняя память такого человека возвышает наше существование при всей бедности жизненного достоинства. Я всё мечтал еще свидеться с вами обоими. И вдруг так разом и так рано не стало одного из вас. Кажется, большая часть сердца моего замерла. Слышал я от племянников моих и о вашей потере, еще более близкой [смерть жены, М. Д. Достоевской]. Редакция “Времени” по поводу печатания “Записок Мертвого дома” два раза извещала о вашем нездоровье. Всё это не по-моему. Грустно и очень, право, грустно!
Покойник уведомил меня о ваших сборах написать ко мне, я радовался и ждал, но, верно, сладкий досуг словесного творчества не жалует урывок. Не ропщу на вас и не хотел задирать вас моими строками, отнимать хоть минуту у труда вашего, сладостного и дельного. Но теперь — другое дело. Отношусь к вам как проситель покорный, униженный, но жалобно-горячий. У вас, верно, есть фотографические карточки ваши и Михаила Михайловича. Пришлите мне по одной похожей и, если можно, в виде самом простом. Продажных переснимков мне бы не хотелось. Ведь вы не можете не верить моей любви к вам обоим; отдайте ж мне мое, как Божие Богови, как кесарево-кесареви. Пожалуйста! Дело невеликое и нетрудное! <...>. Не откажите душе моей!...» (Ланский Л. Р. Достоевский в неизданной переписке современников (1837–1881) // Литературное наследство. Т. 86. С. 398–399).
Достоевский всю жизнь хранил нежные воспоминания о друге своей юности. В подготовительных материалах к роману «Идиот» Достоевский называет главного героя именем Шидловского. В 1873 г., судя по дневнику критика и писателя Вс. С. Соловьева, Достоевский вспоминал о Шидловском как «о большом для него человеке, в котором мирилась бездна противуречий, громадный ум и талант, не выразившийся ни одним писаным словом, умерший вместе с ним...», а когда в том же 1873 г. Вс. С. Соловьев попросил Достоевского сообщить некоторые биографические сведения для статьи о нем, писатель ответил:
«Непременно упомяните в вашей статье о Шидловском, нужды нет, что его никто не знает и что он не оставил после себя литературного имени. Ради Бога, голубчик, упомяните — это был большой для меня человек и стоит он того, чтоб имя его не пропало» (Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1990. Т. 2. С. 204).
А. Г. Достоевская свидетельствует, что брата Вс. С. Соловьева философа Вл. С. Соловьева Достоевский полюбил потому, что он напоминал ему Шидловского: «Вы чрезвычайно напоминаете мне одного человека, — сказал ему [Вл. С. Соловьеву] Федор Михайлович, — некоего Шидловского, имевшего на меня в моей юности громадное влияние. Вы до того похожи на него, и лицом и характером, что подчас мне кажется, что душа его переселилась в вас» (Достоевская А. Г. Воспоминания. 1846–1917. М., 2015. С. 308).
В сознании Достоевского навсегда запечатлелся образ русского романтика Шидловского, хотя он и не идеализировал излишний отрыв его от действительности: Ордынов в «Хозяйке» начинает линию романтических героев Достоевского, а Дмитрий Карамазов в «Братьях Карамазовых», декламирующий Шиллера, замыкает ее (подробнее о дружбе Достоевского и Шидловского см.: Алексеев М. П. Ранний друг Ф. М. Достоевского. Одесса, 1921).