Амбивалентность красоты

Амбивалентность красоты — религиозно-бытийная и моральная двойственность красоты, когда она способна быть воплощением как идеала Мадонны, так и идеала содомского.

Проблема амбивалентности красоты встает перед Достоевским в результате проверки шиллеровской идеи, что красота спасет мир. Это — одна из основных идей, провозглашаемых в романе «Идиот». Но положение это созрело у Достоевского значительно раньше. То, что сказано им о роли и сущности красоты в статье «Г-н –бов и вопрос об искусстве», является, по сути, подробной расшифровкой и аргументацией именно этой формулы. В романе «Идиот» мысль эта проходит всестороннюю проверку, в результате которой обнаруживается, что красота сама по себе, особенно в таком наиболее жизненном ее проявлении, как красота женская, не обладает внутренней самодостаточностью. Она обладает силой: «Такая красота — сила <...> с этакою красотой можно мир перевернуть!» — говорит о портрете Настасьи Филипповны Аделаида. Перевернуть можно, но можно ли спасти? Не случайно для князя Мышкина главным становится вопрос, добра ли красавица: «Ах, кабы добра! Все было бы спасено!». Красота оказывается способна служить как добру, так и злу, отдавая им свою силу.

Красота эпохи цивилизации, воплощенная как в человеческом облике, так и в образах искусства, трагически выпадает из триады этико-эстетического идеала (красота — добро — истина), превращаясь в частную форму, стоящую по ту сторону добра и зла и способную принимать в себя любое содержание. В этом смысле замечательно описание внешности Настасьи Филипповны: «Это необыкновенное по своей красоте и еще почему-то лицо сильнее еще поразило его (князя Мышкина — А. А.) теперь. Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти черты. Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица, чуть не впалых щек и горевших глаз...». Симптоматично и то, как обвиняет в романе «Бесы» Ставрогина Иван Шатов: «Правда ли, будто вы уверяли, что не знаете различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом <...> Правда ли, что вы в обоих полюсах нашли совпадение красоты, одинаковость наслаждения?». Красота везде оказывается нечистой от зла, содержащегося в греховной природе человека. И уже обобщающе звучит монолог Дмитрия Карамазова: «Красота — это страшная и ужасная вещь! <...> Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут <...> иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны <...> Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил <...> Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей». Сила красоты может не только спасать, но и губить. Конечно, монолог Дмитрия характеризует красоту женскую, но Достоевский понимал, что «через пол душа все так же ищет красоты, как и вне его» (курсив В. Зеньковского — Прим. ред.). Для «расщепленного» человека цивилизации красота не просто двусмысленна, она — трагическая загадка, и результат встречи с ней (гибель или спасение) — непредсказуем (ср. слова князя Мышкина: «Красоту трудно судить. <...> Красота — загадка»). Если в «Ответе Русскому Вестнику» 1861 г. Достоевский писал: «На неразвитое, порочное сердце Венера Медицейская <...> произведет только сладострастное впечатление. Нужно быть довольно высоко очищенным нравственно, чтобы смотреть на эту божественную красоту не смущаясь...», то в его итоговом романе Алеша Карамазов, обладая, казалось бы, таким высоким сердцем, признается Дмитрию, что способен понимать красоту содомскую. Красота оказывается двойственной не только для людей развращенных — таких, как Федор Павлович, князь Валковский, Свидригайлов, Ставрогин, — но и вообще для любого человека! В. В. Зеньковский в этом «помутнении эстетической идеи в человечестве» видит отражение темного лика тварной Софии мира после происшедшего грехопадения человека: «...тварная София или София в мире хотя и сохранила силу красоты в своей цельности, одевая мир всюду и всегда чудной красотой, — но в самой Софии мира, как носителе красоты, произошло раздвоение, подобное раздвоению личности у нас <...> Красота осталась сама по себе не затронутой этим раздвоением и оттого стала возможной “злая красота”, красота демонизма...» (курсив В. Зеньковского. — Прим. ред.). Выход из этой ситуации Достоевский, безусловно, видел в осознании человеком собственного зла и принятии им идеала Христа, в страдании как искуплении и личном подвиге. Другими словами, выход из этой ситуации — в духовном преображении личности. Поэтому для старца Зосимы и его брата красота мира не имеет двойственного характера: для чистого сердца мир прекрасен. Истоки двойственности красоты — в нечистоте человеческого сердца. В последнем романе Достоевский явно приходит к выводу: духовное преображение личности, устранив двойственность человеческой натуры, приведет к «золотому веку», царству Христову на земле, спасая, таким образом, как мир, так и красоту (идея «золотого века в кармане»).

Алексеев А. А.