Ответ «Русскому вестнику»
Время. Журнал литературный и политический, издаваемый под ред. М. Достоевского. СПб.: Тип. Э. Праца, 1861. № 5. Отд. V. С. 15–39.
В данной статье Достоевский продолжил полемику с журналом «Русский вестник», которая началась с его работ «Образцы чистосердечия» и «“Свисток” и “Русский вестник”». Статья М. Н. Каткова «Наш язык и что такое свистуны» (Русский вестник. 1861. № 3.) послужила новым поводом для глубокого осмысления Достоевским направления журнала «Русский вестник». В новой статье писатель изменил повествовательную форму высказывания: от сатирического двуголосого непрямого авторского слова он перешел к прямому диалогу «мы» (редакция «Времени») — «вы» (редакция «Русского вестника»). Таким образом, завуалированный в статье «“Свисток” и “Русский вестник”» смысл обрел свое прямое звучание в «Ответе “Русскому вестнику”». На этот раз Достоевский анализирует истоки фальши, а порой и лицемерия редакции журнала-оппонента.
В самом начале статьи писатель определил тональность своего «ответа». Достоевский едко иронизирует над тем, как «Русский вестник», «молчавший пять лет и доселе едва замечавший своих противников», вдруг выступил против «Свистка», «выражая самое наивное самолюбие». Эта ситуация явилась объектом саркастической усмешки Достоевского, сопровождающейся водевильными жестами: «Написали же мы нашу статью просто смотря со стороны на грозного литературного бойца, протрубившего еще в начале года с олимпийским величием о том, что он “идет, идет! Внимайте, трепещите и покоряйтеся”, и вдруг споткнувшегося на простом Свистке». Но, как всегда в публицистических текстах Достоевского, за внешней памфлетностью скрывалось глубоко серьезное размышление о современности.
В общественной жизни России рубеж 1850–1860-х гг. характеризуется как «смутное» время, когда все устоявшиеся каноны русской жизни «вдруг» подверглись критическому переосмыслению. В этой ситуации редакция «Русского вестника» заняла позицию «охранительную» (главное — чтобы в обществе соблюдались благообразие и порядок). В «Ответе “Русскому вестнику”» Достоевский замечал: «...вы видите кругом себя хаос и хотите хоть за что-нибудь уцепиться. Вы хотите успокоить себя и знать, за что держаться. Вы требуете под собой почвы, и если б вы знали, как искренно мы вам готовы сочувствовать!» Однако писатель недоумевал, каким образом «Русский вестник» будет поддерживать «общественные приличия» в обществе, основания которого нуждались в существенном преобразовании: «Вам хочется что-то создать, слепить, несмотря даже на непрочность и негодность материала. Вы хотите настойчиво уверить нас и даже себя, что ваш материал годен, и не видите, что всё это грезы <...>. Вы не замечаете, что для своей идеи вы жертвуете даже правдой, даже убеждениями своими, и ставите себе идолов. <...> Вы ищете жизни, а у вас нет ни надежд, ни молодости».
По убеждению Достоевского, «надежда» («высшие идеалы» человеческого бытия) и «молодость» («энтузиазм» молодых сил человеческой природы) должны бы лечь в основание нового общественного порядка. Не имея даже в виду подобных понятий, «Русский вестник» был обречен на фальшь и лицемерие. Поэтому Достоевский сочувствовал молодым талантливым (хотя и заблуждающимся) публицистам «Современника», которые в программном выступлении «Свистка» заявляли, что их сатире подлежат не только «рутинисты», но и прогрессисты (подразумевались сторонники «Русского вестника»). Таким образом, Достоевский в новом ракурсе прояснил свое отношение к «Русскому вестнику» и «Современнику», что явилось преамбулой к полемическому диалогу с Катковым.
Основная мысль Достоевского в «Ответе “Русскому вестнику”» развернулась в двух направлениях: с одной стороны, он определил свое понимание понятия «эмансипация», с другой — высказался о высоком поэтическом смысле «Египетских ночей», которые являли собой «огонь чистого, целомудренного вдохновения» Пушкина. Оба эти вопроса профанировались в русском общественном сознании, в чем немалую роль играл «Русский вестник». Поэтому в слоге Достоевского ирония сопровождается сарказмом.
Прежде всего Достоевский проанализировал сам механизм профанирования «праведных идей». По его мнению, в любом обществе происходит непрерывная борьба между «неподвижным большинством» (оно охраняет свои «материальные текущие интересы» от каких-либо изменений) и «подвижным меньшинством» («прогрессивные жизненные силы»). «...В обоих лагерях бывают почти всегда люди честные и высоких нравственных качеств. <...> Но рядом с ними существуют мальчишки и крикуны. Они <...> исповедуют новую идею до крайностей, бездарно и грубо схватывают одни только ее верхушки, и они-то наиболее вредят всякой новой идее, опошливая ее». По наблюдению Достоевского, «Русский вестник» в суждениях об «эмансипации» как раз «подхватил смешную сторону крикунов», составил об этом «чудовищное понятие» («сброд самых ненормальных и невозможных правил»), стал этими пошлостями «потешать» и «пугать» публику, а затем все это употребил в полемике с «Временем», возникшей по поводу публичного чтения фрагмента из «Египетских ночей» женой председателя Казенной палаты в Перми Е. Э. Толмачевой.
В первой части «Ответа “Русскому вестнику”» Достоевский выражал надежду на то, что «благородный» и «прозорливый человек» не будет судить об «истинности новой прогрессивной идеи» по «крикунам». Он обосновывал высокое значение самого понятия «эмансипация»: «...вся эманципация сводится к христианскому человеколюбию, к просвещению себя во имя любви друг к другу, — любви, которой имеет право требовать себе и женщина. По-нашему, весь вопрос об эманципации сводится на обыкновенный и всегдашний вопрос о прогрессе и развитии. Чем правильнее разовьется общество, тем оно будет нормальнее, тем ближе подойдет к идеалу гуманности, и отношения наши к женщине определятся сами собою без всяких предварительных проектов и утопий».
Для понимания сути полемики Достоевского и Каткова по поводу публичных чтений пушкинского произведения важно, в каком ракурсе они осмысляли это событие. Главный вопрос, по мнению Каткова, состоял в том, имела ли право госпожа Толмачева «быть выразительницей чудовищной страстности» на благотворительном вечере в пользу сиротских приютов; «...мы все-таки не видим, почему она должна была выбрать Египетские ночи». Ей следовало бы выбрать «что-нибудь такое, что могло бы гораздо успешнее содействовать благотворительной цели очищения вкуса и исправления нравственности пермской публики» (Русский вестник. 1861. № 3. Отд. II. С. 30).
Иной угол зрения на событие задал Достоевский. Он учитывал, что истинным мерилом человеческой пошлости является эстетическое чувство, поэтому он перевел полемику на разговор о Пушкине. В то время как Катков мыслил «прописными истинами», т. е. судил о предмете поверхностно (поэтому «Египетские ночи» для него лишь «очаровательный каприз», незавершенный «фрагмент» без «внутреннего смысла»), Достоевский свидетельствовал об истине «изнутри» самого предмета (поэтому «Египетские ночи» для него — это «дивная соразмерность частей, определенность и законченность»). «Голос» Каткова явил «фальшь», «голос» Достоевского выразил чуткость к поэтическому тексту Пушкина.
Исследователи не раз замечали, что «толкование Достоевского не адекватно стихотворению Пушкина» (Томашевский Б. В. Пушкин. Кн. 2: Материалы к монографии (1824–1837). М.; Л., 1961. С. 418), что «он выткал свой собственный “мрачно-фантастический”, прихотливый узор, значительно отойдя от первоисточника, осложнив психологию пушкинской героини» (Фридлендер Г. М. Достоевский и мировая литература. Л., 1985. С. 105). Однако следует иметь в виду логику полемики, которой была обусловлена интерпретация Достоевского.
По мнению писателя, высший пафос пушкинской поэзии открывается лишь тому, кто проникается «впечатлением страшного ужаса». Это чувство не было ведомо Каткову. Нравоучительным тоном он говорил о «прелести» в «тонкой стихии стыдливости» «поэтических воспроизведений мужской и женской страсти», а после задавал нелепые вопросы, подобные такому: «Разве где-нибудь в мире <...> могла бы артистка произнести перед публикой этот фрагмент, поневоле выдавая рельефно только то, что прямо указывает на последние выражения страсти, не будучи в силах одухотворить их тем намеком идеи, которая в неоконченном фрагменте не могла высказаться с полною силой, не могла бросить свой покров на то, что никогда не должно быть открытою тайной?» (Русский вестник. 1861. № 3. Отд. II. С. 36–37). Чтобы выявить пошлость подобного «плоскостного» мышления «крикунов», Достоевский предпринимает анализ истоков «страшного ужаса» в «Египетских ночах».
Образ Клеопатры (ее «ожесточенная душа», ее «проклятая радость», ее «злобная ирония»), по мнению Достоевского, олицетворял духовное состояние общества: «Уже утрачена всякая вера; надежда кажется одним бесполезным обманом <...>. Жизнь задыхается без цели. В будущем нет ничего; надо требовать всего у настоящего, надо наполнить жизнь одним насущным. Все уходит в тело, все бросается в телесный разврат».
Достоевский не мог смириться с тем, что в журнальной полемике высокое содержание «Египетских ночей» подвергалось опошлению и публика не ужаснулась той общественной «бездне», которая породила «ядовитую струю» страсти Клеопатры. Всех занимал вопрос о том, пристойно ли публичное чтение стихов о Клеопатре. Пошлый смех с скабрезными намеками относительно темы «Cleopatra е і suoi amanti» предвидел и Пушкин. Он сам воспроизвел подобную ситуацию в «Египетских ночах»: «— Покорно прошу особу, избравшую эту тему, пояснить мне свою мысль; о каких любовниках здесь идет речь <...>. / При сих словах многие мужчины громко засмеялись. Импровизатор немного смутился» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 16 т. М.; Л., 1937–1949. Т. 8, кн. 1. С. 273). Достоевский особо выделил в своей статье этот момент — он, как и пушкинский «импровизатор», был «смущен» реакцией общества на публичное чтение «Египетских ночей» в Перми. Но, «почувствовав» поэзию Пушкина в своем сердце, он со всей страстностью натуры, под «впечатлением страшного ужаса», воспроизвел свою, не менее гениальную, «импровизацию» на тему «Cleopatra е і suoi amanti».
Таким образом, статья Достоевского «Ответ “Русскому вестнику”» являет собой выдающийся пример изобличения фальши, пошлости, лицемерия, в которых сокрыты разрушительные силы, опасные для любого общества.
Пономарева Л. Г.