Книжность и грамотность
Время. Журнал литературный и политический, издаваемый под ред. М. Достоевского. СПб.: Тип. Э. Праца, 1861. № 7. Отд. II. С. 35–52. Август. Отд. II. С. 91–130.
Книжность и грамотность. Статья первая
Статья III цикла «Ряд статей о русской литературе» (опубликована без подписи).
Начинается с констатации «глубины пропасти, разделяющей наше цивилизованное “по-европейски” общество с народом», и является дальнейшим изложением почвеннической программы журнала (начатого с «Введения к “Ряду статей о русской литературе”»).
Первым шагом к ликвидации этого рва, «до половины» якобы заваленного царским Манифестом 19 февраля 1861 г., Достоевский полагает распространение в народе грамотности, скорейшее развитие образования: в «образовании, — по словам писателя, — вся наша будущность, вся наша самостоятельность <...> и, что важнее всего, путь мирный, путь согласия».
Центральная проблема статьи — вопрос о народности литературы, поскольку возникал вопрос, какую литературу предложить народу для образования. Статья интересна и важна обоснованием народности творчества А. С. Пушкина. Здесь Достоевский выступает против общей недооценки наследия Пушкина в либеральной и демократичной критике, полагавшей, что заслуги его чисто исторические, что «теперь, если б явился поэт с тем же содержанием, как Пушкин, мы бы на него не обратили внимания» (Добролюбов). Достоевский доказывает современность, актуальность творчества Пушкина. Вопреки той же критике, считавшей поэта лишь творцом изящной стихотворной формы, Достоевский убедительно представил Пушкина поэтом-мыслителем. Полемика Достоевского в этой статье направлена и против конкретных авторов и журналов. Больше всего он спорит с критиком «Отечественных записок» С. С. Дудышкиным, который в статье «Пушкин — народный поэт» утверждал, что Пушкин чужд народу, что во взглядах его на Россию «много отсталого» (Отечественные записки. 1860. № 4. С. 74). Полемизирует автор статьи и с консервативным журналом М. Н. Каткова «Русский вестник», который, по словам Достоевского, усомнился даже в существовании «русской народности».
Достоевский видит народность Пушкина в замечательно верном выражении национального самосознания. В этом он как будто следует за В. Г. Белинским. И примечательно, что в ряде моментов первая статья «Книжности и грамотности» совпадает с разбором романа «Евгений Онегин», сделанным Белинским в восьмой и девятой статьях пушкинского цикла: в обеих статьях сходные определения, близкие синтаксические обороты. Даже известная характеристика Достоевского Онегина: «Это первый страдалец русской сознательной жизни» — вызывает в памяти формулы Белинского о «страдающем эгоисте», «эгоисте поневоле». Несколько раз и у Белинского, и у Достоевского высказана мысль об «Онегине» как свидетельстве интеллектуальной зрелости общества, акте общественного сознания. Но, повторяя вслед за Белинским мысль о романе как явлении историческом («ведь это тип исторический»), Достоевский совсем иначе, чем Белинский, трактует понимание «эпохи Онегина». Для Белинского это «двадцатые годы текущего столетия»; для Достоевского — «вся эпоха» национального самоопределения России — от Пушкина до 1860-х гг. В психологическом складе Евгения Онегина Достоевский увидел не отражение коллизии 1820-х гг., а длительную тенденцию духовного развития России, не завершившуюся и в 1860-х гг., длящуюся целые века, вплоть до наших дней — притяжение к полюсам двух культур: европейской, «передовой» и всегда притягательной для россиян, и отечественной, освященной родными преданиями и традициями. Достоевский так определил эту коллизию: «Мы в недоумении стояли тогда перед европейской дорогой нашей, чувствовали, что не могли сойти с нее как от истины, принятой нами безо всяких колебаний за истину, и в то же время в первый раз настоящим образом стали сознавать себя русскими и почувствовали на себе, как трудно разрывать связь с родной почвой и дышать чужим воздухом...»
Достоевский прослеживает этапы развития и перерождения онегинского типа вплоть до Рудина и Гамлета Щигровского уезда, давая весьма оригинальные, иногда спорные характеристики его «вариантам». Так, оригинально определяется трансформация онегинского типа в Печорине М. Ю. Лермонтова: «В Печорине он дошел до неутолимой, желчной злобы и до странной, в высшей степени оригинально русской противоположности двух разнородных элементов: эгоизма до самообожания и в то же время злобного самонеуважения».
В целом характеристика писателей и литературных персонажей в этой статье подчинена почвеннической направленности — осуждению критицизма, обличений, а также индивидуализма, «демонического» отторжения от мира как явлений, чуждых русскому менталитету. Отсюда, например, следующая оценка Н. В. Гоголя: «Явилась потом смеющаяся маска Гоголя, со страшным могуществом смеха...». Это высказывание связано с «портретом» Гоголя-демона, начатым во «Введении к “Ряду статей о русской литературе”».
В статье есть ряд положений, служащих толкованию специфики художественного мимесиса, например замечание о необходимости отличать поэтическую правду от внешнего правдоподобия, правды факта. В ответ на высказывания С. С. Дудышкина, будто в пушкинском летописце («Борис Годунов») автор идеализировал людей этого рода, бывших якобы раболепными придворными, Достоевский пишет: «...неужели пушкинский летописец, хоть бы и выдуманный, — перестает быть верным древнерусским лицом? Неужели в нем нет элементов русской жизни и народности, потому что он исторически неверен? А поэтическая правда?.. Неужели Ахиллес не действительно греческий тип, потому что он как лицо, может быть, вообще не существовал? Неужели “Илиада” не народная древнегреческая поэма, потому что в ней все лица явно пересозданные из народных легенд и даже, может быть, просто выдуманные?»
Достоевский отвергает попытки измерять народность творчества Пушкина средой, в которой он жил, или уровнем развития народа, незнакомого с его творчеством. Пушкин народен, потому что он первым сознательно заговорил с русским обществом «русским языком, русскими образами, русскими взглядами и воззрениями». И «чуть только развитие коснется народа, Пушкин тотчас же получит и для этой массы свое народное значение».
В первой статье высказаны в первоначальной форме почти все положения о народности Пушкина, которые позднее получат развитие в статье «Пушкин, Лермонтов, Гоголь» в декабрьском выпуске «Дневника писателя» за 1877 г. и в знаменитой речи о Пушкине, произнесенной 8 июня 1880 г. в заседании Общества любителей российской словесности). В частности, в статье Достоевский пишет уже об особой восприимчивости русских читателей к гениям европейских народов, об увлечении русских Шекспиром, Шиллером (Шиллер «вошел в плоть и кровь русского общества»), Гете и др. В Пушкине это национальное свойство всеотзывчивости проявилось с особой силой, поэтому он «явление... неслыханное и беспримерное между народами». В Пушкинской речи Достоевский выведет из этого свойства мировую культурную миссию России.
Книжность и грамотность. Статья вторая
Статья IV цикла «Ряд статей о русской литературе» (опубликована без подписи).
Посвящена разбору проекта «Читальника» Н. Ф. Щербины — «Опыт книги для народа», опубликованного в журнале «Отечественные записки» (1861. № 2), и изложению взглядов писателя на расширение грамотности и образованности в народе. Достоевский досконально анализирует «Читальник»: его теоретическое предисловие, композицию, состав каждой из частей, вплоть до названия, — все вызывает у него решительное возражение, т.к. во всем Достоевский видит барское намерение поучать народ, обличать его «предрассудки» (очевидно, и религиозные убеждения), отсутствие подлинного понимания народа. «Ведь народ не совсем же стадо!» — возмущенно резюмирует писатель. Достоевский утверждает, что люди, заботящиеся об обучении и просвещении народа, не должны становиться «прямо перед ним его воспитателями и владетелями-просветителями», «не любит народ таких учителей». Достоевский, как и Л. Н. Толстой, автор педагогических статей 1861–1862 гг., за то, чтобы дать народу то, «чего он просит, чего хочет он». По мысли Достоевского, народ, скорее всего, найдет то, что нужно для его просвещения, в художественной литературе, чем в популярных статьях. Одновременно с Толстым он приходит к выводу, что эстетическое наслаждение — лучшее средство к пробуждению духовных интересов и потребностей в простом человеке, только что обучившемся грамоте. В данной статье он утверждает, что для развития народа «надо хлопотать преимущественно о доставлении народу как можно более приятного и занимательного чтения», что хорошие беллетристические сочинения лучше разовьют вкус и рассудок простолюдина, чем специальные ученые статьи, и, стало быть, вызовут потребность в хорошей книге. Достоевский ратует за художественную литературу как главное средство образования народа, имея в виду не только наиболее приятный и поэтому естественный путь к развитию, но и заботясь о самостоятельности этого развития. Достоевский настороженно относится к рекомендации Щербины издавать для народа сочинения, сатирически изображающие народ или, наоборот, идеализирующие его. И решительно возражает против опасений предлагать ему фантастику, вроде «Зефиротов» князя В. Ф. Одоевского. Напротив, по мнению Достоевского, именно «Зефироты» и лубочная «Прекрасная Магометянка» могут скорее понравиться простому читателю, а стало быть, и приохотить его к чтению. И в этом Достоевский сближается с Толстым, рекомендовавшим для народа «переходную литературу». Интерес же народа к фантастическому, по мнению Достоевского, свидетельствует о живущей в нем потребности «фактов, прямо противоположных насущной действительности и глубоко отрицающих ее непреложность и ее гнетущее спокойствие» — потребности идеала.
Достоевский выступает против распространения книг в народе административным путем, через школьное и волостное начальство, противопоставляя этому способу естественную передачу литературы от читающих горожан — мещан, дворовых — к земледельцам-крестьянам.
Статья обратила на себя внимание публицистов, критиков, читателей, заинтересованных в проблемах просвещения народа, и вызвала отклики в печати.
Щенников Г. К.