Гуманность

Гуманность — человеколюбие, милосердие, человечность. Слово вошло в русский язык в 40-е гг. XIX в. В 1845 г. оно зафиксировано в «Карманном словаре иностранных слов...» Н. Кириллова, программном документе петрашевцев. Наиболее активно вводил его В. Г. Белинский после своего антигегельянского бунта: «лелеющая душу гуманность» (о Пушкине), «поэт гуманности» (о Герцене). В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 г.» он определил гуманность как «страдание, болезнь при виде непризнанного человеческого достоинства, оскорбляемого с умыслом, и еще больше без умысла». С точки зрения Белинского (затем в русской критике ее поддержал Н. А. Добролюбов в статье «Забитые люди» и попытался опровергнуть Н. К. Михайловский в статье «Жестокий талант»), Достоевский развил это понятие в «Бедных людях». Действительно, начиная с первого романа, для Достоевского гуманность навсегда осталась одной из центральных категорий. Однако смысл, вкладываемый в нее писателем, значительно изменился, особенно по мере измельчания, оказенивания самого понятия в псевдолиберальном обиходе пореформенной России. Примеры профанированной гуманности приведены как в публицистике Достоевского (22; 116), так и в романах (10; 32). Гуманность, по его наблюдению, перерождается в ложную «чувствительность» (см. об «истерической сентиментальности» русских дам в отношении к пленным туркам — 25; 222), в трескучую риторику или, что всего хуже, в мундир (в речи адвоката Утина Достоевский находит «ту условно-либеральную гуманность, к которой прибегает теперь чуть не всякий» — 23; 11). Злая ирония сопровождает это слово у позднего Достоевского. В записной книжке сохранилось придуманное им определение эпохи как «гнилогуманного времени» (24; 129). Гнилая, профанная гуманность позволяет себе право на насилие, «власть над тварью дрожащей», в этом смысле гуманны и Раскольников, и Великий инквизитор: творимое ими зло творится во имя человеколюбия. Происходит закономерная подмена, превращение «любви к человечеству в ненависть к нему» (24; 49). Глубинная историческая причина столь характерной подмены — секуляризация человеческих идеалов, разбожествление их духовной сущности, «...вы истребили Бога. — Но и без Бога надо быть гуманным, любить человечество. — Но на кой черт я буду гуманен?» (24; 75). Гуманность как только лишь привычка, «плод цивилизации» представляется Достоевскому иллюзорной, лишенной фундамента — веры в Бога и бессмертие души. Характерно, что само слово «гуманность» отсутствует в словаре «князя Христа» Мышкина и «раннего человеколюбца» Алеши Карамазова, зато им щеголяет Степан Трофимович Верховенский и из него проистекает бунт Ивана Карамазова, неслучайно отзывающийся бунтарством Белинского. Достоевский, однако, не отказался от самой категории гуманности, что утверждали, с противоположных позиций, Н. Михайловский и Л. Шестов («О “перерождении убеждений” у Достоевского»); он исходил из ее жизненной необходимости, выстраданной человечеством, и потому скорее перестраивал, возрождал в ее истинном значении, возвращал к христианским истокам. Само понятие «гуманности» Достоевский истолковывал как «сознание и чувство христианского долга к ближнему» (21; 13–14) в противовес ложной гуманности как «жалостливого» всепрощения. В таком понимании категория гуманности, метафизически обоснованная, глубоко укоренена в мире Достоевского. Находя зло в самой человеческой природе, писатель не отворачивается от него с брезгливостью, он подает пример едва ли не безграничного со-чувствия и со-страдания, из круга которого не выпадают и такие герои, как Федор Павлович Карамазов, Смердяков... Абстрактной, отвлеченной гуманности (любовь к человечеству) и гуманности как жалости, смешанной с презрением (Иван — Великий инквизитор — Дьявол), в мире Достоевского противостоит гуманность как вера (Алеша — Зосима — Христос).

Викторович В. А.