Автор и герой

Автор и герой — структурное соотношение, парная взаимосвязь, оппозиция, весьма существенные в художественной системе Достоевского. Соотношение и взаимодействие автора и героя особенно принципиальны и специфичны для нее, если признавать полифонический характер этой системы (см.: полифонизм художественный). Уже молодой Достоевский сознавал своеобычие отношений между автором и героем в своем творчестве. Рассуждая о читательском восприятии, писатель указывал: «А им (читателям. — В. С.) и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может» (28₁; 117). Однако продолжающееся «невежество» не только широкого круга современников, но и лиц, самым прямым образом причастных к печатанию последнего романа писателя, заставляет Достоевского настаивать и в письме 1879 г. к Н. А. Любимову: «...Это ведь не я говорю <...> а лицо моего романа Иван Карамазов. Это его язык, его слог, его пафос, а не мой». Создатель «Братьев Карамазовых» просит адресата «обращать внимание, от чьего лица говорится» (30₂; 45–46 — курсив Достоевского. — Прим. ред.). В объяснениях писателя подчеркнуты дистанция между автором и героем, отделенность их друг от друга, указаны границы мира героя, его кругозора, приоткрыта установка художника на их объективное воссоздание. Во многом это объективность, исходящая из реалистической основы творчества Достоевского, объединяющая его с другими писателями-реалистами этой поры.

У Достоевского, как и вообще в реалистической прозе с психологической установкой, личностное «я», самосознание героя становится структурным началом изображения. При этом создаваемый характер, воспроизводимое сознание — это нечто отстоящее от художника, находящееся вне его и психологически, и познавательно, и разведенность героя — другого человека, носителя «чужого сознания» — и творца произведения принципиальна.

Полифонизм Достоевского — пример самого максимального расстояния между автором и героем как позицией, расстояния, увеличивающего независимость первого и обусловившего особенности выражения второго. Эти разведенность и дистанцированность обеспечивают наибольшую свободу художнику в композиционных и сюжетных решениях. Как ни парадоксально, чем менее самостоятелен герой, тем более связан и его создатель, отчетливо не отделенный от него. Наоборот, независимость героя увеличивает свободу композиционных ходов художника в рамках произведения (см.: сюжетно-композиционная структура).

Изображаемый Достоевским герой — личность интенсивной духовности, склонная к крайнему проявлению субъективизма, выпадающая из общего ряда, единолично выводящая мерки и правила собственного поведения. Немаловажен ее незаурядный творческий потенциал (о нем писали Л. В. Пумпянский, В. В. Виноградов, Р. Г. Назиров, К. А. Баршт), как бы спорящий с авторским. Не случайно Достоевский тяготеет к личным формам повествования и к форме исповеди, показывая героя, а последний часто сам является сочинителем. Л. И. Сараскина насчитала в произведениях Достоевского около пятидесяти сочинителей-персонажей — тех, «кто уже зарекомендовал себя автором хоть какого-нибудь текста <...> произведения Достоевского включают более тридцати "чужих" сочинений...» (Сараскина Л. И. «Бесы»: роман-предупреждение. М., 1990. С. 80).

Но и сам Достоевский как творец — ярко выраженная личность, а его позиция, его личное мнение не укладываются лишь в конструкцию художественного мира. Его многоголосый мир двуцентричен, он строится на постоянном состязании автора и героя, в нем действительно все время идет «как бы борьба автора с персонажем» (Зунделович Я. О. Романы Достоевского. Статьи. Ташкент, 1963. С. 15), или — по крайней мере — их интеллектуальное, духовное, творческое соревнование. Если говорить об изображении героя, то еще В. Белинский заметил в Достоевском-художнике «бесконечно могущественную способность объективного созерцания явлений жизни, способность <...> переселяться в кожу другого, совершенно чуждого ему существа», изъясняться «языком» и понятиями своего героя (Белинский В. Г. Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым // Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1953–1956. Т. 9. С. 565). Тем самым был дан надежный ключ к пониманию образов писателя.

Вяч. Иванов писал о «музе Достоевского, с ее экстатическим и ясновидящим проникновением в чужое Я» (Иванов Вяч. Достоевский и роман-трагедия // Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994. С. 293). Он же отметил принципиальную новизну отношения писателя к изображаемой личности: оно предполагает не «познание», а «проникновение» в нее, «при котором возможным становится воспринимать чужое Я не как объект, а как другой субъект» (Там же. С. 294). «Символ такого возникновения заключается в абсолютном утверждении, всею волею и всем разумением, чужого бытия: “ты еси”» (Там же. С. 295). И это «проникновение», переживание чужого Я как «самобытного, беспредельного и полновесного мира» являлось вместе с тем «актом любви» в христианском духе, преодолением индивидуализма и одиночества.

Однако толкователи, говорившие о самостоятельности героя у Достоевского, о соревновательных отношениях между автором и героем, очень часто удовлетворялись предельно общим философско-эстетическим решением проблемы, не переводя анализ в сферу практической поэтики. Это характеризует работы А. З. Штейнберга, Л. В. Пумпянского, Б. М. Энгельгардта. Даже М. М. Бахтин отчасти остался в рамках такого решения в книге о Достоевском, хотя она, конечно, открывала совсем новый этап в постижении поэтики писателя.

Между тем, с точки зрения поэтики и стилистики, многим исследователям бросалось в глаза «настойчивое звучание авторского голоса в произведениях Достоевского, непрерывное вмешательство повествователя в ход повествования, получающее разные формы» (Зунделович Я. О. Романы Достоевского. Статьи. Ташкент, 1963. С. 12). А. С. Долинин пытался проследить сам процесс развития отношений между автором и героем в пределах произведения: «Сначала у него (Достоевского. — В. С.) как будто вполне объективированный образ: автор несколько в стороне от своего героя. Но вот начинает расти пафос, процесс объективации обрывается, и дальше субъект-творец и объект-образ уже слиты воедино; переживания героя делаются переживаниями самого автора» (Долинин А. С. Достоевский и другие. Л., 1989. С. 272 — курсив А. Долинина). Именно при подходе с точки зрения конкретной поэтики и стилистики оформляется вывод: «Даже при специальных “полифонических” заданиях и установках невозможна автономизация голоса героя: голос автора и здесь доминирует над ним, усиливая или ослабляя, поддерживая или дискредитируя» (Мысляков В. А. Как рассказана «История» Родиона Раскольникова. К вопросу о субъективно-авторском начале у Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1974. Т. 1. С. 148). Иное дело, что полифонический принцип в организации художественного целого этим не отменяется. В. Н. Топоров, казалось бы, применив бахтинский подход и противопоставив по знакомой схеме Достоевского Л. Толстому («Если в романах Толстого автор находится над героями, скрепляет их своей последней и всеведающей волей, то в романах Достоевского автор внутри героев...»), тем не менее заметил однородность героев Достоевского: хотя в полифонических романах герои являются «носителями самостоятельных, неслиянных голосов», «все-таки у них есть некое объединяющее их ядро» (Топоров В. Н. Поэтика Достоевского и архаические схемы мифологического мышления: «Преступление и наказание» // Проблемы поэтики и истории литературы. Саранск, 1973. С. 93). Концепция полифонизма, созданная Бахтиным, в аспекте отношений автора и героя нуждается в уточнении и конкретизации. Бахтин исходит из того, что «герой интересует Достоевского как особая точка зрения на мир и на самого себя, как смысловая и оценивающая позиция» (Бахтин М. М. Проблемы творчества Достоевского. Л., 1929. С. 62–63). Самоосознание становится предметом видения и изображения, «художественной доминантой построения героя» (Там же. С. 66). Это совершенно по-новому выстраивает образ героя, придает ему особые черты. Это «не характер, не тип, не темперамент, вообще не объектный образ героя, а именно слово героя о себе самом и своем мире» (Там же. С. 71). Выступающий в качестве субъекта сознания и «собственного, непосредственно значащего слова», герой заостренно уподобляется ученым «бесконечной функции» (Там же. С. 68). Предметом рефлексии героя становится все, что окружает его, все оценки его личности со стороны. «Моментом самоопределения героя» делается и «то, что было твердым и завершающим авторским определением» (Там же. С. 65). По-новому структурирует образ героя и уникальная постановка идеи у Достоевского.

Указанные черты героя Достоевского выражают глубокое личностное содержание творчества писателя, осуществляют его ориентацию на утверждение ценностей человека — личности — индивидуальности. Это возможно благодаря тому, что герой Достоевского — другой человек по отношению к автору-творцу, что он несет в себе чужое сознание по отношению к сознанию автора (Бахтин развивает здесь подход Вяч. Иванова). Однако герои писателя — это чаще всего герои с «незавершенным внутренним ядром личности» (Там же. С. 113). Это делает их способными к диалогу. Бахтин пишет: «Сознание у Достоевского никогда не довлеет себе, но находится в напряженном отношении к другому сознанию» (Там же. С. 44). Отношения между автором и героем в произведениях Достоевского отличает диалогичность.

Полифонизм предполагает «свободу и самостоятельность» героев «в самой структуре романа по отношению к автору, точнее, по отношению к обычным овнешняющим и завершающим авторским определениям» (Там же. С. 16). Но каковы в этих диалогических взаимоотношениях место и роль автора? Не совсем справедливы упреки, что Бахтин отказывается различать автора в произведениях Достоевского. Ученый говорил о «радикально новой» авторской позиции писателя, о ее «положительной активности», выделял «слово автора о герое» и исследовал его «организацию», им употреблялось понятие «последняя позиция автора». Однако, думается, в отношении инстанции автора концепция Бахтина не последовательно персоналистична: автору в ней уготована все-таки довольно ограниченная роль с почти полным отказом от функции оценки (см.: авторская оценка). На самом же деле диалогическая установка у Достоевского не отменяет исходной позиции творца («первая позиция»), выражающей определенную шкалу ценностей, не лишает изображение в целом эстетической и этической ориентированности. Решающее значение личности в культуре, к которой принадлежит Достоевский, заставляет искать формы авторского присутствия в романах писателя, видеть как раз в инстанции автора, в личности творца основу, на которой строятся единство и целостность сочинений Достоевского. Книга Бахтина о Достоевском выдвинула на первое место в дальнейшем изучении поэтики писателя именно вопрос о формах присутствия автора на страницах произведений, оставила нерешенной проблему единства художественного целого в романах Достоевского. Немаловажно и то, что Бахтин не разграничивает в своей книге «автора-творца» («художника») и «автора-повествователя», что делает понятие автора в изложении ученого несколько аморфным и неуловимым в терминологическом отношении (Б. О. Корман, А. В. Панков). Естественно, что у «автора как художника» (Там же. С. 34) и героя иные взаимоотношения по сравнению с взаимодействием между автором-повествователем и героем: это отношения разных структурных уровней. Но при всех этих замечаниях и оговорках лишь полифонизм как принцип способен по-настоящему объяснить организацию больших романов Достоевского.

Свительский В. А.