Авторская оценка

Авторская оценка — существенный аспект изображения у Достоевского, одно из проявлений авторского начала, играющее важную роль в построении мира произведения и выделяемое в изображении наряду с анализом и собственно созиданием художественной реальности. Авторская оценка выражает отношение художника к осваиваемому жизненному материалу и соотносит образы и картины с идеалом, ориентирует их на определенные ценности и нормы. До сих пор темами научных дискуссий являются вопросы о ценностной — эстетической и этической — ориентации мира Достоевского-писателя и более узкая, конкретная проблема авторской оценки героя, также подчиненная законам художественной аксиологии.

История восприятия сочинений Достоевского демонстрирует весьма растянутый диапазон трактовок, порой полярных друг другу: с противоположными знаками оцениваются одни и те же образы и сюжеты, многозначность изображения кажется неограниченной. Показателен пример с «парадоксалистом», героем «Записок из подполья». Еще Н. Михайловский сетовал: «...довольно трудно сказать, как относится Достоевский к своему герою», — и склонен был скорее отождествить его с автором. В декадентской критике, в частности у Л. Шестова, изображение подпольного человека рассматривалось как его апология. Тем более разошлись толкования больших романов. Кричащий разброс в мнениях вокруг фигуры Раскольникова виден в работах Н. Страхова, Д. Писарева, К. Мочульского, Ф. Евнина, Ю. Карякина, В. Кирпотина, В. Кожинова, Б. Бурсова и др. В романе «Идиот» А. П. Скафтымов различил «ясную конечную устремленность» и считал, что «последний покрывающий и разрешающий свет в романе за идеалом Мышкина» (Скафтымов А. П. Тематическая композиция романа «Идиот» // Скафтымов А. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 80). В то же время Ю. Мейер-Грефе квалифицировал трагическую развязку этого произведения, наоборот, как «ослабление идеи романа». Сегодня спор этих двух противоположных взглядов продолжается. В советскую эпоху почти игнорировались религиозно-нравственные убеждения писателя, стоящие за образом «князя Христа», и принципы христианской эстетики, объясняющие его оценочное освещение. Теперь же прочтения романа модернизировались и ужесточились, вплоть до отрицания предложенного автором понимания. Показательны разночтения в трактовке романа «Братья Карамазовы». Конечно, Иван Карамазов не сводится к «безбожному сатанинству» (А. Волынский). Тем не менее в книге В. Е. Ветловской «Поэтика романа “Братья Карамазовы”» этот герой предстает воплощением сатанинского начала, и тонкий анализ посвящен отбору авторских акцентов, доказывающих негативное отношение писателя к герою. В статье же В. Я. Лакшина, наоборот, ведется защита Ивана Федоровича от всех обвинений и даже защита его от... автора. Полемика с героем входила в задачи Достоевского. Но сам он возражал против однозначно-отрицательного восприятия своего героя и уточнял: «...как он там дальше не представлялся бесчувственным, но сострадание и самая сердечная, нежная любовь к детям в нем есть» (З0₂; 46 — курсив Достоевского. — Прим. ред.). Все же в позиции «радикального имморалиста» (Э. Ю. Соловьев) Ивана Федоровича действительно налицо «неразрешимая апория» (Чирков Н. М. О стиле Достоевского. М., 1967. С. 271). Споры идут о фигуре инквизитора (Б.И. Бурсов вопрошал: «...Но только ли ненавидит Достоевский Великого инквизитора? Не любит ли он его, ненавидя? И не ненавидит ли, любя?» (Бурсов Б. Личность Достоевского: Роман-исследование. Л., 1974. С. 160).

Все эти факты обосновывают обращение к проблеме авторской оценки, удостоверяют ее насущность. Это вопрос об оценке и средствах ее выражения. Л. В. Пумпянский сформулировал реальный парадокс Достоевского: его изображение — в некотором роде «неустойчивая эстетическая территория, которая всегда может быть прочитана и как того хочет Достоевский, и как того хочет Раскольников...» (Пумпянский Л. В. Достоевский и античность. Пг., 1922. С. 25). Это скорее постановка проблемы, обнажение ее остроты, чем решение, с которым можно согласиться.

В решении проблемы авторской оценки применительно к Достоевскому встречаются два противоположных подхода. С одной стороны, долгое время Достоевский считался предельно субъективным писателем. Постоянно оговаривалась «некоторая личная примесь или лирическая субъективность» его образов (К. Леонтьев). Для В. Розанова романы и повести писателя были «субъективнейшею формою», «страницами дневника». По словам Вяч. Иванова, в мире Достоевского совершились «свой апокалипсис и свой страшный суд». Для Бердяева бесспорно, что «все герои Достоевского — он сам». «Лирика, раскрывающего свое израненное сердце», видел в Достоевском А. Луначарский. Д. С. Лихачев определил романы писателя как «лирическую летопись». Как будто и сам писатель обосновал в широко известных словах свою субъективность: «В поэзии нужна страсть, ваша идея, и непременно указующий перст, страстно поднятый. Безразличие же и реальное воспроизведение действительности ровно ничего не стоит, а главное — ничего и не значит» (24; 308 — курсив Достоевского. — Прим. ред.).

Однако давно заявил о себе и иной подход. Еще В. Белинским была замечена в писателе «бесконечно могущественная способность объективного созерцания жизни». Наиболее развернуто и последовательно тезис о «подлинной объективности» Достоевского-художника представлен в концепции полифонизма, предложенной в книге М. М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского». Она выделила Достоевского среди писателей-современников как объективного художника в принципе, по преимуществу изобразителя другого человека, чужого сознания. Но концепция полифонизма в обостренном виде ставит проблему авторской оценки, что отмечается в большинстве отзывов на заданную книгу. Если в монологическом произведении, по Бахтину, мы сталкиваемся с «идейной одноакцентностью», «идеологической однотонностью», то при полифонизме все по-другому: его отличает многоакцентность и отсутствие идеологического единства... Ученый отрицает в романах Достоевского наличие авторского «смыслового избытка» и присутствие на страницах «личного идеологического тона автора», что тем более усложняет распознание оценки. Бахтин сам замечает, что если при этом роман Достоевского воспринимать традиционно, то он «многоакцентен и ценностно противоречив». Но при полифоническом прочтении Достоевского весьма реальна опасность релятивизма. В книге Бахтина релятивизм как будто прямо отвергается. Но сам же ученый, говоря ниже о карнавализации, пишет, что она «релятивизирует все внешне устойчивое, сложившееся и готовое» в мире Достоевского, а все внешние данные вовлекаются в процесс самосознания героя, переводятся «из авторского кругозора в кругозор героя», соответственно, мир в романе разбивается на много центров и измерений, и это делает неуловимыми и ориентацию целого (см.: единство художественного целого), и оценку героев.

Опасность релятивизма в концепции полифонического романа была замечена целым рядом ученых и критиков (В. Одиноков, В. Кожинов, П. Палиевский, О. Чайковская, В. Хализев, К. Кедров, Г. Морсон, Г. Батищев). И. Б. Роднянская объясняет ее «издержками бахтинского персонализма, незаметно накреняющегося к релятивизму» (см.: Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1994. № 3. С. 22). В результате идея многоголосия в состоянии превратиться в идею «беспредметного плюрализма без берегов» (Панков А. Разгадка М. Бахтина. М., 1995. С. 177, 194–195). В переходное время весьма соблазнительна мысль «о “правде двух правд”, относительности добра и зла в мире Достоевского» (Селезнев Ю. И. В мире Достоевского. М., 1980. С. 283). Кажущиеся полярными мнения о субъективности или объективности Достоевского-художника, однако, не взаимоисключающи, как представляется на первый взгляд, и не зависят лишь от системы научного описания. В действительности писатель сочетает в своем сознании противоположные установки, и художественный синтез возникает из этого сочетания.

Многое в авторской оценке у Достоевского объясняется, если рассматривать его произведения в рамках отечественной психологической прозы и в ценностной системе русского художественного гуманизма, объединяющего Достоевского с такими современниками, как Л. Толстой, И. Тургенев, И. Гончаров, Н. Лесков и др. В частности, тогда обнаруживается, что, например, одновременное стремление Достоевского к объективности и выражению субъективности — принципиальная проблема не для него одного. В это время уже осознается неизбежная связь объективности как «высшего качества художественности» с «судом», идущим от художника. В творчестве Достоевского установка на объективность соединяется с сильнейшей монологической тенденцией, и интенсивная субъективность художника становится условием осуществления первой. Они как бы уравновешивают и взаимно дополняют друг друга. Реалистичная объективность Достоевского строится и на оптимальном сочетании достоверного изображения (пусть даже в виде фантастики и гротеска) с непременным «судом» «от автора», и на взаимодополнении субъективной мотивации и самооценки героя взглядом «всеведующего и не погрешающего» творца. Произведениям Достоевского, как и романам «Отцы и дети» И. Тургенева, «Обломов» И. Гончарова, «Анна Каренина» Л. Толстого, присуща своего рода драма оценки, оценка героя с самого начала проблематична, идет состязание ценностных векторов автора и героя, героев между собой, отыскивается соотношение, которое не зачеркивало бы ценности личности героя и вместе с тем корректировало бы его негативное проявление. К драме оценки принадлежит и взаимодействие между невольным первичным эстетическим утверждением предмета изображения — личности — и многосложной, позднее разворачивающейся в произведении оценкой героя. Соответственно, правильнее было бы в произведениях разграничивать два уровня: исходной эстетической оценки, выражающейся в отборе фактов, в первоначальной структуре характеров и очертаниях художественного мира, и — поэтико-структурных взаимоотношений, развертывающихся внутри произведения (между автором и героями, между героями, между героем и сюжетом и т. п.). Сложен вопрос о составе авторской оценки в произведениях Достоевского, о соотношении в ней элементов красоты, морали, истины. Для всей русской психологической прозы характерно динамичное противоречие между ценностью и истиной, между «судом» и познанием. Преодоление его возможно лишь в художественной форме. Противопоставляя, как и Л. Толстой, Христа истине, Достоевский тем самым указывал и на преимущественное значение нравственно-религиозной ориентации в своем мире. В оценочном поле своих произведений писателю удается объединить русского Иова, бунтаря-искателя, с Христом. Это достигается путем создания целой системы изображения и оценки.

Мир Достоевского пронизан определенной и последовательной ориентацией, и авторская позиция не сводится лишь к задаче воссоздания самоценных личностных позиций. Хотя герои писателя впрямую сведены с фантасмагорией зла, а их сознание и поступки часто попадают в зависимость от нее, хотя герои-бунтари подвержены обилию соблазнов и иллюзий и зависят от гибельных инстинктов, их создатель знает всему цену. Относительность и двусмысленность понятий и мерок, подмена и ложь самообмана, рождающиеся в отчужденном субъективистском сознании, соблазны головных решений и нетерпеливого, но обездушенного действия — все это подлежит компетенции Достоевского-художника. Но метания бунтарей охвачены в конечном счете его ненавязчивым, но все-таки «непогрешающим судом». Выявляемые в жизни последовательность и трагическая гармония, отысканный в душе искателя и страстотерпца этический закон определяют «ценностный топос» (М. М. Бахтин) мира Достоевского, организуют его художественное целое, так же, как и идеал Христа, который писатель ставит выше истины. В то же время в реалистичном творчестве оценка, идущая от художника, не может возобладать над объективно сущим бытием: она указывает на качество его связи с человеком, т. е. открывает его ценностный смысл.

Свительский В. А.