Достоевская (Нечаева) Мария Федоровна
[14 (26) января 1800, Москва — 27 февраля (11 марта) 1837, там же]
Мать писателя, жена М. А. Достоевского с 1819 г. Младший брат писателя, А. М. Достоевский, рассказывает о матери следующее:
«Мать моя — Марья Федоровна, урожденная Нечаева. Родители ее были купеческого звания. Отец ее Федор Тимофеевич Нечаев, которого я еще помню в своем детстве как дорогого и любимого баловника-дедушку, до 1812 года, т. е. до Отечественной войны, был очень богатый человек и считался, т. е. имел тогдашнее звание именитого гражданина. Во время войны он потерял всё свое состояние, но, однако, не сделался банкротом, а уплатил все свои долги до копейки. Помню как сквозь сон рассказы моей матери, как она, бывши девочкой 12 лет, в сопровождении своего отца и всего его семейства, выбралась из Москвы только за несколько дней до занятия ее французами; как отец ее, собравши, сколько мог, свои деньги, которые, как у коммерческого человека, находились в различных оборотах, вез их при себе; что все эти капиталы были в бумажных деньгах (ассигнациях); что, проезжая вброд через какую-то речку, карета их чуть не утонула со всеми пассажирами и лошадьми, и что они все спаслись каким-то чудом, выпрыгнувши или быв вытащенными из экипажа посторонними людьми; что, вследствие того, что карета долгое время оставалась в воде, все ассигнации до того промокли, что оказались вовсе потерянными, что, приехав на место, они долгое время старались сколь возможно отделять ассигнации друг от друга и просушивать их на подушках, но что из этого ничего не вышло. Таким образом весь наличный капитал деда был тоже потерян» (Достоевский А. М. Воспоминания. СПб., 1992. С. 29–30).
На Машу Нечаеву большое культурное влияние оказывала разночинная интеллигентная среда ее матери Варвары Михайловны Котельницкой, отец которой служил корректором в Московской духовной типографии еще во времена знаменитого Н. И. Новикова. Во всяком случае Мария Федоровна была не чужда поэзии, любила музыку, да и сама была достаточно музыкальна, зачитывалась романами.
Она была умна и энергична, любила своего мужа настоящей, горячей и глубокой любовью. Ее письма к нему дышат и наивной преданностью, и большим поэтическим настроением и отличаются тем литературным даром, который потом перешел к Достоевскому. Вот, например, письмо Марии Федоровны к мужу от 31 мая 1835 г.:
«От всей души радуюсь, единственный милый друг мой, что Творец небесный хранит вас здоровыми. О себе скажу также, что и мы все здоровы, в деревнях твоих всё благополучно, нового и у нас ничего нет, а всё старое.
До сих пор, милый друг мой, я утешала тебя, сколько могла, в душевной грусти твоей, а теперь не взыщи и на мне. Последнее письмо твое сразило меня совершенно; пишешь, что ты расстроен, растерзан душою так, что в жизни своей никогда не испытал такого терзания, а что так крушит тебя — ничего не пишешь. Неужели думаешь, что грусть твоя чужда моему сердцу, а ответы твои на письмо мое столь холодны и отрывисты, что я не знаю, отчего такая перемена. Насчет моих денег — не удивляйся и не сумневайся, мой друг, они суть остатки моей бережливости, а приобретать, и я скажу также, что не имею средств. Расходам своим я веду счет, и при свидании ты его от меня получишь и не будешь удивляться моему богатству; своих же я никогда не имела от тебя скрытных и даже одной копейки. В прошедшем письме твоем ты упрекнул меня изжогою, говоря, что в прежних беременностях я ее никогда не имела. Друг мой, соображая всё сие, думаю, не терзают ли тебя те же гибельные для нас обоих и несправедливые подозрения в неверности моей к тебе, и ежели я не ошибаюсь, то клянусь тебе, друг мой, самим Богом, небом и землею, детьми моими и всем моим счастьем и жизнью моею, что никогда не была и не буду преступницею сердечной клятвы моей, данной тебе, другу милому, единственному моему пред Святым алтарем в день нашего брака! Клянусь также, что и теперешняя моя беременность есть седьмой крепчайший узел взаимной любви нашей, со стороны моей — любви чистой, священной, непорочной и страстной, неизменяемой от самого брака нашего; довольно ли сей клятвы для тебя, которой я никогда еще не повторяла тебе, во-первых, потому что стыдилась себя унизить клятвою в верности моей на шестнадцатом году нашего союза; во-вторых, что ты по предубеждению своему мало расположен был выслушать, а не только верить клятвам моим; теперь же, клянусь тебе, щадя твое драгоценное спокойствие; к тому же и клятва моя, я полагаю, более имеет вероятности, судя по моему положению; ибо которая женщина в беременности своей дерзнет поклясться Богом, собираясь ежечасно предстать пред страшный и справедливый суд Его! Итак, угодно ли тебе, дражайший мой, поверить клятве моей или нет, но я пребуду навсегда в той сладкой надежде на Провидение Божие, которое всегда было опорою моею и подкрепляло меня в горестном моем терпении! Рано или поздно Бог по милосердию своему услышит слезные мольбы мои и утешит меня в скорби моей, озарив тебя святою истиной, и откроет тебе всю непорочность души моей! Прощай, друг мой, не могу писать более и не соберу мыслей в голове моей; прости меня, друг мой, что не скрыла от тебя терзания души моей; что касается до меня, повелевай мною. Не только спокойствием, и жизнию моею жертвую для тебя. Прощай, поцелуй за меня детей. М. Достоевская.
Ради самого Создателя прошу тебя, друг мой, не крушись; уже не болен ли ты, голубчик мой? Не предчувствие ли меня терзает? Боже мой, заступница милосердная, царица небесная, сохрани и помилуй тебя, милого моего друга. Ах, когда бы дождаться воскресенья, не получу ли я какой отрады от тебя, души моей!
Обо мне не беспокойся, я совершенно здорова, только грустно, мочи нет, грустно!» (Переписку М. Ф. Достоевской с мужем см.: Нечаева В. С. В семье и усадьбе Достоевских. М., 1939. С. 71–113).
Мягкая, добрая и нежная, Мария Федоровна в то же время отличалась практичностью и сметливостью, в ведении хозяйства Михаил Андреевич Достоевский мог всегда на нее положиться. По воспоминаниям современников и детей, была кроткой и доброй и создавала хороший моральный климат в семье. В «Дневнике писателя» за 1873 г. Достоевский писал:
«Я происходил из семейства русского и благочестивого. С тех пор как я себя помню, я помню любовь ко мне родителей. Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства <...>. Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным».
В биографию старца Зосимы в своем последнем романе «Братья Карамазовы» Достоевский вкладывает одно свое драгоценное воспоминание, вынесенное им «из дома родительского»:
«Но и до того еще как читать научился, помню, как в первый раз посетило меня некоторое проникновение духовное, еще восьми лет от роду. Повела матушка меня одного (не помню, где был тогда брат) во храм Господень, в Страстную неделю в понедельник к обедне. День был ясный, и я, вспоминая теперь, точно вижу вновь, как возносился из кадила фимиам и тихо восходил вверх, а сверху в куполе, в узенькое окошечко, так и льются на нас в церковь Божьи лучи, и, восходя к ним волнами, как бы таял в них фимиам. Смотрел я умиленно и в первый раз от роду принял я тогда в душу первое семя слова Божия осмысленно. Вышел на средину храма отрок с большою книгой, такою большою, что, показалось мне тогда, с трудом даже и нес ее, и возложил на налой, отверз и начал читать, и вдруг я тогда в первый раз нечто понял, в первый раз в жизни понял, чтó во храме Божием читают».
Дочь писателя Л. Ф. Достоевская пишет:
«Моя бабушка Мария проявляла большой интерес к чтению ее детей. Она была мягкой, красивой, преданной супругу женщиной, посвятившей всю себя своей семье. Многочисленные роды подорвали ее и без того слабое здоровье. Она целыми днями оставалась в постели и любила, чтобы сыновья читали ей свои любимые стихи. Старшие, Михаил и Федор, нежно ее любили. Когда она, еще молодая, умерла, они горько ее оплакивали и сочинили стихи, которые дед приказал высечь на мраморном памятнике, который он установил на могиле своей верной спутницы» (Достоевская Л. Ф. Достоевский в изображении своей дочери. СПб., 1992. С. 32–33). (Это была надпись из «Эпитафий» Н. М. Карамзина: «Покойся, милый прах, до радостного утра...»).
Д. Стонов приводит рассказ крестьянки Авдотьи Спиридоновны.
«В молодости Авдотья много слышала о матери Федора Михайловича. Это была удивительная женщина. — Бывало, барин ты мой миленький, — говорит Авдотья, — старый-то Михаил Андреевич хочет мужиков наших наказать, а она, светушка, плачет, убивается, Христом-Богом молит — не трожь <...>. Вот ведь барыня какая была сердечная, за то ей Господь сынка такого послал — Федора. Сказывают, в славе гремит» (Стонов Д. Сельцо Даровое // Красная Нива. 1926. № 16. С. 18).
К этому рассказу Авдотьи Спиридоновны в очерке Д. Стонова М. В. Волоцкой добавляет, что этот рассказ «вполне согласуется с теми воспоминаниями (вернее преданиями) о Марии Федоровне, которые мне лично пришлось слышать от старожил с. Дарового, при посещении его 8 июля 1925 г. Удивительно, что память о М<арии> Ф<едоровне>, как об исключительно "душевной барыне" сохранилась среди крестьян вплоть до настоящего времени» (Волоцкой М. В. Хроника рода Достоевского. 1506–1933. М., 1933. С. 76).
А. М. Достоевский вспоминает:
«С осени 36-го года в семействе нашем было очень печально. Маменька с начала осени начала сильно хворать. Отец, как доктор, конечно сознавал ее болезнь, но видимо утешал себя надеждою на поддержание сил больной. Силы ее падали очень быстро <...>. С начала нового 1837 г. состояние маменьки очень ухудшилось, она почти не вставала с постели, а с феврали месяца и совершенно слегла в постель <...>. Это было самое горькое время в детский период нашей жизни. И немудрено. Мы готовились ежеминутно потерять мать. Одним словом, в нашем семействе произошел полный переворот, заключенный кончиною маменьки. В конце февраля доктора заявили отцу, что их старания тщетны и что скоро произойдет печальный исход. Отец был убит окончательно. Помню ночь, предшествовавшую кончине маменьки, т. е. с 26-го на 27-е февраля. Маменька перед смертной агонией пришла в совершенную память, потребовала икону Спасителя и сперва благословила всех нас, давая еле слышные благословения и наставления, а затем захотела благословить и отца. Картина была умилительная, и все мы рыдали. Вскоре после этого началась агония и маменька впала в беспамятство, а в 7-м часу утра 27 февраля она скончалась на 37-м году своей жизни» (Достоевский А. М. Воспоминания. СПб., 1992. С. 77–78).
Жена писателя А. Г. Достоевская свидетельствует, что «Федор Михайлович охотно вспоминал о своем счастливом, безмятежном детстве и с горячим чувством говорил о матери» и вспоминает, что в 1867 г. в Москве «в одно ясное утро Федор Михайлович повез меня на [Лазаревское] кладбище, где погребена его мать, Мария Федоровна Достоевская, к памяти которой он всегда относился с сердечною нежностью. Мы были очень довольны, что еще застали священника в церкви и он мог совершить панихиду на ее могиле» (Достоевская А. Г. Воспоминания. 1846–1917. М., 2015. С. 187–188).
Некоторые черты личности М. Ф. Достоевской нашли отражение в образах матери Аркадия Долгорукова в «Подростке» и матери Алеши в «Братьях Карамазовых».
Известно 8 писем Достоевского к матери за 1833–1835 гг.