Рублев С. Профессор С. В. Белов как плагиатор К. В. Мочульского. Часть третья
Часть третья
Мочульский:
«Изображение “положительно прекрасного человека” — задача непомерная. Искусство может приблизиться к ней, но не разрешить ее, ибо прекрасный человек — святой. <...> Свят один Христос, но роман о Христе невозможен. <...> Он ищет предшественников в мировой литературе: вспоминает Диккенса с его Пиквиком, Виктора Гюго (Жан Вальжан) и особенно гениального создателя Дон Кихота — Сервантеса» (С. 282).
Белов:
«Достоевский сознает, что изображение “положительно прекрасного человека” — задача гигантская. Искусство может только приблизиться к этой задаче, но не разрешить ее, так как прекрасный человек — святой, а святой был лишь один Христос. <...> Но разве возможен роман о Христе?
Достоевский пытается найти предшественников князя Мышкина в мировой литературе: вспоминает Жана Вальжана Виктора Гюго, Пикквика Ч. Диккенса и особенно Дон Кихота Сервантеса» (Белов. 1990. С. 140).
«Достоевский сознает, что изображение “положительно прекрасного человека” — задача гигантская. Искусство может только приблизиться к решению этой задачи, но не разрешить ее, так как прекрасный человек — святой, а святой лишь один Христос. <...> Но разве возможен роман о Христе?
Достоевский пытается найти предшественников князя Мышкина в мировой литературе: вспоминает Жана Вальжана Гюго, Пикквика Диккенса и особенно Дон Кихота Сервантеса» (Петербург Достоевского. С. 253).
«Достоевский сознает, что изображение “положительно прекрасного человека” — задача гигантская. Искусство может только приблизиться к этой задаче, но не разрешить ее, так как прекрасный человек святой, а святой лишь один Христос. <...> Но разве возможен роман о Христе?
Достоевский пытается найти предшественников князя Мышкина в мировой литературе: вспоминает Жана Вальжана В. Гюго, Пиквика Ч. Диккенса и особенно Дон Кихота М. Сервантеса» (Энциклопедия. С. 23).
Мочульский:
«В ноябре 1867 года писатель прочел в газетах судебное разбирательство дела об убийстве Мазуриным ювелира Калмыкова» (С. 292).
Белов:
«...В ноябре 1867 г. Достоевский прочел в газетах судебное дело об убийстве купцом Мазуриным ювелира Калмыкова» (Белов. 1990. С. 141).
«(В ноябре 1867 г. Достоевский прочел в газетах о судебном разбирательстве убийства богатым купцом Мазуриным ювелира Калмыкова <...>.)» (Петербург Достоевского. С. 25).
«...В ноябре 1867 г. Достоевский прочел в газетах отчет о судебном разбирательстве убийства купцом Мазуриным ювелира Калмыкова» (Петербург Достоевского. С. 253–254; Энциклопедия. С. 23).
«(В ноябре 1867 г. Достоевский прочитал в газетах о судебном разбирательстве убийства богатым купцом Мазуриным ювелира Калмыкова <...>.)» (Энциклопедия. С. 457).
Мочульский:
«Рогожин выходит из темного купеческого мира, в котором из поколения в поколение копились деньги. В мрачном доме на Гороховой его дед и отец с неукротимой страстью и фанатическим упорством наживали капитал. Рогожин говорит о своем отце: “А ведь покойник не то что за десять тысяч, а за десять целковых на тот свет сживывал”. Алчность, граничащая с преступностью, характеризует и брата Парфена — Семена. Рогожин рассказывает: “С покрова парчового на гробе родителя, ночью, брат кисти литые, золотые, обрезал: ‘Они, дескать, эвона каких денег стоят’. Да ведь он за то в Сибирь пойти может, если я захочу, потому оно есть святотатство”. Рогожинское темное царство окружено зловещей тайной: его дом на Гороховой — “большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры, цвета грязно-зеленого <...> с толстыми стенами и чрезвычайно редкими окнами”. Этот дом — символ: он имеет свою душу, живет своей ночной жизнью. “И снаружи, и внутри как-то негостеприимно и сухо, всё как будто скрывается и таится”. И автор прибавляет: “Архитектурное сочетание линий имеет, конечно, свою тайну”» (С. 293–294).
Белов:
«Из поколения в поколение в темном купеческом мире, выходцем из которого является Рогожин, копились деньги. В мрачном доме на Гороховой дед и отец его с неудержимой страстью и фанатическим упорством наживали капитал. Об отце Рогожина в романе сообщается: “А ведь покойник не то что за десять тысяч, а за десять целковых на тот свет сживывал”. Алчность и корыстолюбие, граничащие с преступлением, характеризуют и брата Парфена. Рогожин рассказывает: “С покрова парчового на гробе родителя, ночью, брат кисти литые, золотые, обрезал: ‘Они, дескать, эвона каких денег стоят’. Да ведь он за это одно в Сибирь пойти может, если я захочу, потому что оно есть святотатство”. Рогожинское темное царство окружено зловещей тайной: его дом на Гороховой — “большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры, цвету грязно-зеленого <...> с толстыми стенами и с чрезвычайно редкими окнами <...>”. Этот дом живет своей таинственной и мрачной жизнью, имеет свою душу, свою историю, этот дом символизирует собой петербургский период русской истории: “И снаружи и внутри как-то негостеприимно и сухо, все как будто скрывается и таится”. И Достоевский прибавляет: “Архитектурные сочетания линий имеют, конечно, свою тайну”» (Петербург Достоевского. С. 23–24).
«Из поколения в поколение в темном купеческом мире, выходцем из которого является Рогожин, копились деньги. В мрачном доме на Гороховой дед и отец его с неудержимой страстью и фанатическим упорством наживали капитал. Об отце Рогожина в романе сообщается: “А ведь покойник не то что за десять тысяч, а за десять целковых на тот свет сживывал”. Алчность и корыстолюбие, граничащие с преступлением, характеризуют и брата Парфена. Рогожин рассказывает: “С покрова парчового на гробе родителя, ночью, брат кисти литые, золотые, обрезал: ‘Они, дескать, эвона каких денег стоят’. Да ведь он за это одно в Сибирь пойти может, если я захочу, потому что оно есть святотатство”. Рогожинское темное царство окружено зловещей тайной: его дом на Гороховой — “большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры, цвету грязно-зеленого... с толстыми стенами и с чрезвычайно редкими окнами <...>”. Этот петербургский дом живет своей таинственной и мрачной жизнью, имеет свою душу, свою историю, этот дом символизирует собой петербургский период русской истории: “И снаружи и внутри как-то негостеприимно и сухо, всё как будто скрывается и таится”. И Достоевский добавляет: “Архитектурные сочетания линий имеют, конечно, свою тайну”» (Энциклопедия. С. 457).
Мочульский:
«Настасья Филипповна разгадывает тайну рогожинского дома. Она пишет Аглае: “У него дом мрачный, скучный, и в нем тайны. Я уверена, что у него в ящике спрятана бритва, обмотанная шелком, как у того московского убийцы. Тот тоже жил с матерью в одном доме и перевязал бритву шелком, чтобы перерезать одно горло. Всё время, когда я была у них в доме, мне всё казалось, что где-нибудь, под половицей, еще отцом его, может быть, спрятан мертвый и накрыт клеенкой, как и тот московский, и так же обставлен кругом склянками с ждановской жидкостью, я даже показала бы вам угол...”» (С. 294).
Белов:
«Настасья Филипповна разгадывает тайну рогожинского дома, когда пишет Аглае: “У него дом мрачный, скучный, и в нем тайна. Я уверена, что у него в ящике спрятана бритва, обмотанная шелком, как и у того московского убийцы; тот тоже жил с матерью в одном доме и тоже перевязал бритву шелком, чтобы перерезать одно горло. Все время, когда я была у них в доме, мне все казалось, что где-нибудь под половицей, еще отцом его, может быть, спрятан мертвый и накрыт клеенкой, как и тот московский, и так же обставлен кругом стклянками со ждановской жидкостью, я даже показала бы вам угол”» (Петербург Достоевского. С. 24–25).
«Настасья Филипповна разгадывает тайну рогожинского дома, когда пишет Аглае: “У него дом мрачный, скучный, и в нем тайна. Я уверена, что у него в ящике спрятана бритва, обмотанная шелком, как и того московского убийцы; тот тоже жил с матерью в одном доме и перевязал бритву шелком, чтобы перерезать одно горло. Всё время, когда я была у них в доме, мне всё казалось, что где-нибудь под половицей, еще отцом его, может быть, спрятан мертвый и накрыт клеенкой, как и тот московский, и так же обставлен кругом стеклянками со ждановской жидкостью, я даже показала бы вам угол”» (Энциклопедия. С. 457).
Мочульский:
«Лето 1866 г. Достоевский проводит в подмосковном селе Люблине, у сестры Веры Михайловны Ивановой. Семья доктора А. П. Иванова напоминает семейство Захлебининых в рассказе “Вечный муж”. На даче у Захлебининых собирается веселая молодежь, “дачные соседки-подружки”, среди которых выделяется “бойкая и вострая” девица Марья Никитишна, “зубоскалка и даже умница”. Анна Григорьевна сообщает, что портрет этой веселой насмешницы был срисован Достоевским с Марии Сергеевны Иванчиной-Писаревой. Молодые люди играют в пословицы, в горелки; одна из барышень поет романсы под рояль; в саду устраивается театр; вечером за самоваром — веселые разговоры и споры. Дачная жизнь Захлебининых дает нам представление о жизни писателя в семье Ивановых в Люблине» (С. 228).
Белов:
«...Лето 1866 г. Достоевский проводит в подмосковном селе Люблине, у своей любимой сестры Веры Михайловны Ивановой. Некоторое представление о жизни писателя в семье Ивановых в Люблине дает дачная жизнь семейства Захлебининых в рассказе Достоевского “Вечный муж”. На даче у Захлебининых собирается веселая молодежь, “дачные соседки-подружки”, среди которых выделяется “бойкая и вострая” девица Марья Никитишна, “зубоскал и даже умница”, портрет которой был срисован Достоевским с подруги дочерей В. М. Ивановой Марии Сергеевны Иванчиной-Писаревой. Молодые люди играют в пословицы, в горелки, барышни поют романсы под рояль и устраивают театральные представления в саду, а вечером за самоваром — шутки, смех, споры и веселые разговоры» (Белов. 1990. С. 117).
Мочульский:
«В Баден-Бадене произошел окончательный разрыв Достоевского с Тургеневым. Подготовлялся он давно, еще с сороковых годов» (С. 266).
Белов:
«В письме <...> писатель подробно рассказал о крупной ссоре в Баден-Бадене с И. С. Тургеневым <...> приведшей, по существу, к окончательному разрыву их отношений, хотя подготавливался этот разрыв уже давно, еще с 1840-х гг. <...>» (Белов. 1990. С. 148).
«В письме <...> Достоевский подробно рассказал о крупной ссоре в Баден-Бадене с Тургеневым <...> приведшей, по существу, к окончательному разрыву их отношений, хотя подготавливался этот разрыв уже давно, еще с 1840-х гг. <...>» (ЭС. Т. II. С. 324; Белов. 2015. С. 36).
«Разрыв Достоевского с Тургеневым подготавливался уже давно <...>» (Вокруг Достоевского. С. 233).
«Разрыв Достоевского с И. С. Тургеневым подготавливался уже давно <...>» (Энциклопедия. С. 99).
«В письме <...> Достоевский подробно рассказал о крупной ссоре в Баден-Бадене с Тургеневым <...> приведшей, по существу, к окончательному разрыву их отношений, хотя подготовлялся этот разрыв уже давно, еще с 1840-х гг. <...>» (Энциклопедия. С. 648).
Мочульский:
«Достоевский обвиняет Тургенева в атеизме, ненависти к России и преклонении перед Западом» (С. 267).
Белов:
«Достоевский обвиняет Тургенева в атеизме, нелюбви к России и преклонении перед Западом <...>» (Белов. 1990. С. 148; ЭС. Т. II. С. 325; Белов. 2015. С. 39).
Мочульский:
«Студент Межевого института Н. Фон-Фохт в своих воспоминаниях говорит, что Достоевский принимал участие в играх, изображал тень короля в пародии на Гамлета, был очень весел и “почти всегда что-нибудь напевал про себя”. В Люблине слышал он романс на слова Гейне “Du hast Diamanten und Perlen”; в пятой части “Преступления и наказания” Катерина Ивановна Мармеладова поет его на улице» (С. 228–229).
Белов:
«Студент Московского межевого института Н. Фон-Фохт вспоминает, что в играх с молодежью в Люблине Достоевский предложил однажды воспроизвести сцену из “Гамлета”, причем в этой шуточной пародии он изображал сам тень короля, закутавшись с головою в простыню, был очень весел и “почти всегда что-нибудь напевал про себя” <...> В Люблине Достоевский услышал романс на слова Г. Гейне “Du hast Diamanten und Perlen” <...> В “Преступлении и наказании” этот романс поет Катерина Ивановна Мармеладова» (Белов. 1990. С. 118).
Мочульский:
«В Женеве Достоевский посещает “Конгресс мира” и слышит речь Бакунина. В первый раз в жизни он видит настоящих вождей социализма и мировой революции. Он поражен убогостью их мыслей: с трибуны перед пятитысячной аудиторией они открыто проповедуют атеизм, уничтожение больших государств и частной собственности. “А главное — огонь и меч, и после того как всё истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир” (письмо к Софье Александровне Ивановой)» (С. 269).
Белов:
«Это убеждение еще больше окрепло в романисте, когда 29 августа (10 сентября) 1867 года он вместе с Анной Григорьевной посещает в Женеве заседание первого конгресса Лиги мира и свободы. Писатель был поражен тем, что с трибуны перед многотысячной аудиторией открыто провозглашают истребление христианской веры, уничтожение больших монархий, частной собственности. <...> “А главное — пишет Достоевский С. А. Ивановой, — огонь и меч, и после того, как всё истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир”» (Белов. 1990. С. 149).
«Это убеждение еще больше окрепло в Достоевском, когда 29 августа (10 сентября) 1867 г. он посетил в Женеве заседание первого конгресса Лиги мира и свободы. Писатель был поражен тем, что с трибуны перед многотысячной аудиторией открыто провозглашают истребление христианской веры, уничтожение больших монархий, частной собственности. <...> “А главное — пишет Достоевский своей племяннице С. А. Ивановой, — огонь и меч, и после того, как всё истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир”» (Вокруг Достоевского. С. 233; Белов. 2015. С. 303–304).
«Это убеждение еще больше окрепло в Достоевском, когда 29 августа (10 сентября) 1867 г. он посетил в Женеве заседание первого конгресса Лиги мира и свободы. Писатель был поражен тем, что с трибуны перед многотысячной аудиторией открыто провозгласили истребление христианской веры, уничтожение монархий, частной собственности. <...> “А главное — писал Достоевский своей племяннице С. А. Ивановой, — огонь и меч, и после того, как всё истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир”» (Энциклопедия. С. 99).
Мочульский:
«Признавшись в “Дневнике писателя” в своей причастности к коммунистическим идеям, Достоевский делает из этого страшный вывод: "Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, то есть стать на нечаевскую же дорогу, в случае если бы так обернулось дело? Конечно, тогда и представить нельзя было, как бы это могло так обернуться дело? Не те совсем были времена. Но позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы... во дни моей юности"» (С. 100).
Белов:
«Признавшись в том, что Белинский обратил его в свою атеистическую веру, писатель делает из этого обращения страшный и на первый взгляд довольно загадочный вывод: “Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, то есть стать на нечаевскую же дорогу, в случае, если бы так обернулось дело? Конечно, тогда и представить нельзя было, как бы это могло так обернуться дело? Не те совсем были времена. Но позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы... во дни моей юности”» (Белов. 1990. С. 57).
«Признавшись в том, что Белинский обратил его в свою атеистическую веру, писатель делает из этого страшный и, на первый взгляд, довольно загадочный вывод: “Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, то есть стать на нечаевскую же дорогу, в случае, если бы так обернулось дело? Конечно, тогда и представить нельзя было, как бы это могло так обернуться дело? Не те совсем были времена. Но позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы... во дни моей юности”» (Белов. 2000. С. 73–74).
«Признавшись в том, что Белинский обратил его в свою веру, писатель делает из этого обращения страшный и на первый взгляд довольно загадочный вывод: “Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, то есть стать на нечаевскую же дорогу, в случае, если бы так обернулось дело? Конечно, тогда и представить нельзя было, как бы это могло так обернуться дело? Не те совсем были времена. Но позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы... во дни моей юности”» (Петербург Достоевского. С. 89).
«Признавшись в том, что В. Г. Белинский обратил его в свою веру, писатель делает из этого обращения страшный и на первый взгляд довольно загадочный вывод: “Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, то есть стать на нечаевскую же дорогу, в случае если бы так обернулось дело? Конечно, тогда и представить нельзя было: как бы это могло так обернуться дело? Не те совсем были времена. Но позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы... во дни моей юности”» (Энциклопедия. С. 11).
«Признавшись в том, что В. Г. Белинский обратил его в свою веру, писатель делает из этого обращения страшный и на первый взгляд довольно загадочный вывод: “Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, то есть стать на нечаевскую же дорогу, в случае если бы так обернулось дело! Конечно, тогда и представить нельзя было: как бы это могло так обернуться дело! Не те совсем были времена. Но позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы... во дни моей юности”» (Энциклопедия. С. 464).
Мочульский:
«Нечаевцы хотели опутать всю Россию сетью тайных ячеек, возмутить массы, поднять кровавый бунт, свергнуть правительство, уничтожить религию, семью, собственность. Этих фанатиков разрушения Достоевский заклеймил в своем романе “Бесы”. Что значит, что он мог бы “сделаться нечаевцем” в дни своей юности? Как понимать загадочную фразу: “в случае если бы так обернулось дело?”» (С. 101).
Белов:
«Сергея Геннадьевича Нечаева, который хотел вместе со своими последователями-нечаевцами опутать всю Россию сетью тайных ячеек, возмутить массы, поднять кровавый бунт и всё до основания разрушить, Достоевский заклеймил в 1872 году в романе “Бесы” в образе Петра Верховенского. Но тогда что же означает это страшное и загадочное признание автора “сделаться... нечаевцем” в “дни... юности” “в случае, если бы так обернулось дело”» (Белов. 1990. С. 57).
«...Сергея Геннадьевича Нечаева, собиравшегося вместе со своими последователями-нечаевцами опутать всю Россию сетью тайных ячеек, возмутить массы, поднять кровавый бунт и всё до основания разрушить, Достоевский заклеймил в 1871–1872 гг. в романе “Бесы” в образе Петра Верховенского. Но тогда что же означает это страшное и загадочное признание автором возможности “сделаться... нечаевцем” в “дни юности” “в случае, если бы так обернулось дело”?» (Энциклопедия. С. 11).
«...Сергея Геннадьевича Нечаева, который хотел вместе со своими последователями-нечаевцами опутать всю Россию сетью тайных ячеек, возмутить массы, поднять кровавый бунт и всё до основания разрушить, Достоевский заклеймил в 1872 году в романе “Бесы” в образе Петра Верховенского. Но тогда что же означает это признание автора: “сделаться... нечаевцем” в “дни... юности” “в случае, если бы так обернулось дело”, “может, и мог бы...”?» (Белов. 2000. С. 74).
«...Сергея Геннадьевича Нечаева, собиравшегося вместе со своими последователями-нечаевцами опутать всю Россию сетью тайных ячеек, возмутить массы, поднять кровавый бунт и все до основания разрушить, Достоевский заклеймил в 1872 году в романе “Бесы” в образе Петра Верховенского. Но тогда что же означает это страшное и загадочное признание автором возможности “сделаться... нечаевцем” в “дни... юности” “в случае, если бы так обернулось дело”?» (Петербург Достоевского. С. 89–90).
Мочульский:
«Автор действительно “взял его из сердца”. <...> Ставрогин — блистательное завершение многолетних раздумий писателя над судьбой “сильной личности”» (С. 334).
Белов:
«Достоевский действительно “из сердца взял его”. Ставрогин как бы завершает многолетние размышления писателя над демонической, “сильной личностью”» (Белов. 1990. С. 145; Вокруг Достоевского. С. 234; Энциклопедия. С. 99; Белов. 2015. С. 304).
Мочульский:
«“Положительно прекрасному человеку” — архиерею Тихону не суждено было войти в рамки романа» (С. 345).
Белов:
«Однако “положительно прекрасному человеку” — монаху Тихону не суждено было войти в роман <...>» (Белов. 1990. С. 146; Вокруг Достоевского. С. 234; Белов. 2015. С. 305).
«Однако “положительно-прекрасному человеку” — монаху Тихону — не суждено было войти в роман <...>» (Энциклопедия. С. 99).
Мочульский:
«В сцене с Дашей раздвоение это углубляется метафизически. Ставрогин видит привидения: его посещает бес. В последующих изданиях этот пассаж был исключен в связи с выпадением главы “У Тихона”» (С. 374).
Белов:
«Раздвоение Ставрогина достигает своей кульминации в сцене с Дашей, которой он признается, что его посещает бес (эта сцена осталась только в журнальной публикации романа в “Русском вестнике”, в последующих изданиях она была исключена в связи с выпадением главы “У Тихона” <...>» (Вокруг Достоевского. С. 240; Белов. 2015. С. 310).
«Раздвоение Ставрогина достигает своей кульминации в сцене с Дашей, которой он признается, что его посещает бес (эта сцена осталась только в журнальной публикации романа в “Р<усском> в<естнике>”, в последующих изданиях она была исключена в связи с выпадением главы “У Тихона” <...>» (Энциклопедия. С. 101–102).
Мочульский:
«Теперь, с высоты финала, мы озираем всю жизнь героя; трагедия его есть агония сверхчеловека. Ставрогину были даны великие дары, суждено высокое призвание, но он совершил некогда предательство своей святыни и отрекся от Бога» (С. 379).
Белов:
«Всё, что делает Ставрогин в романе, — это агония сверхчеловека. От рождения ему было предназначено высокое призвание, но он предал самое святое и дорогое — отрекся от Бога» (Вокруг Достоевского. С. 241; Энциклопедия. С. 102; Белов. 2015. С. 311).
Мочульский:
«У Шатова идейное раздвоение превращается в личную трагедию. <...> Автор характеризует Шатова как “одно из тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившим их камнем”» (С. 362–363).
Белов:
«Духовное раздвоение Ставрогина превращается у Шатова в личную трагедию. Достоевский определяет Шатова как “одно из тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с ней они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившим их камнем”» (Вокруг Достоевского. С. 241; Белов. 2015. С. 312).
Мочульский:
«На постоялом дворе Верховенский встречается с книгоношей Софьей Матвеевной, и она читает ему евангельский рассказ об исцелении гадаринского бесноватого. Мрачный и страшный роман-памфлет оканчивается светлым пророчеством о России» (С. 361).
Белов:
«Роман “Бесы” заканчивается светлым пророчеством о России, когда книгоноша Софья Матвеевна читает Степану Трофимовичу Верховенскому на постоялом дворе евангельский рассказ об исцелении бесноватого» (Вокруг Достоевского. С. 246; Энциклопедия. С. 105; Белов. 2015. С. 316–317).
«Но роман “Бесы” заканчивается светлым пророчеством о России, когда книгоноша Софья Матвеевна читает Степану Трофимовичу Верховенскому евангельский рассказ об исцелении бесноватого» (Петербург Достоевского. С. 344).
Мочульский:
«В “Дневнике писателя” за 1873 г. помещен небольшой рассказ под заглавием “Бобок”. <...> Достоевский много думал о том, “как всё на свете станет греховно и грязно без Христа”, и вот разложение заживо безбожного человечества изображается в потрясающей сцене разговоров между покойниками, истлевающими в своих могилах. <...> В тошнотворно-отвратительных образах Достоевский выражает свою мучительную тревогу за безбожное человечество. <...> “Веселые покойники” пользуются последними днями бытия для устройства дьявольской оргии» (С. 391–393).
Белов:
«В рассказе Достоевского “Бобок” (1873) разложение заживо безбожного человечества изображается в потрясающей сцене разговоров, которые ведут между собой покойники, истлевающие в своих могилах на петербургском кладбище. <...> В тошнотворно-отвратительных образах Достоевский выражает свою мучительную тревогу за безбожное человечество. “Веселые покойники” устраивают дьявольские оргии» (Петербург Достоевского. С. 25, 26; Энциклопедия. С. 457).
Мочульский:
«“Обнажимся и оголимся” — предел сатанинского отрицания и разрушения <...> Безбожный мир заживо разлагается. Гниение душ ужаснее тления тел» (С. 393).
Белов:
«“Заголимся и обнажимся” — предел сатанинского отрицания и разрушения. Безбожный мир заживо разлагается. Гниение душ страшнее телесного» (Петербург Достоевского. С. 26; Энциклопедия. С. 457).
«...бездуховный мир заживо разлагается, и самое страшное не тление тел, а гниение душ» (Белов. 1990. С. 155).
Мочульский:
«Другое литературное произведение, включенное в “Дневник” 1873 года, называется “Маленькие картинки”. Первые же строки его: “Лето, каникулы; пыль и жар, жар и пыль” — переносят нас в атмосферу романа “Преступление и наказание”. Летний, знойный, пыльный Петербург — незабываемый пейзаж преступления Раскольникова. Автор прикован воображением к “угрюмому городу”, мистически соединенному со всем его творчеством. Он бродит по Невскому проспекту, размышляет о “бесхарактерной и безличной” архитектуре русской столицы, заходит в увеселительные заведения и “сады трактиров”, вмешивается в воскресную толпу рабочих и поражается сосредоточенной угрюмости гуляющего люда» (С. 393–394).
Белов:
«Первые строки “Маленьких картинок” из “Дневника писателя” 1873 года: “Лето, каникулы; пыль и жар, жар и пыль” переносят нас в атмосферу романа “Преступление и наказание”. Летний, знойный, пыльный Петербург — незабываемый пейзаж романа. Достоевский прикован воображением к “угрюмому городу”, мистически соединенному со всем его творчеством. Он бродит по Невскому проспекту, размышляет о “бесхарактерной и безличной” архитектуре русской столицы, заходит в увеселительные заведения и “сады трактиров”, вливается в воскресную толпу рабочих и поражается сосредоточенной угрюмости гуляющего люда <...>» (Петербург Достоевского. С. 26–27).
Мочульский:
«Общеизвестен рассказ “Мальчик у Христа на елке”. Писатель встречает в морозный вечер перед Рождеством мальчика лет семи, который ходит “с ручкой”, то есть просит милостыню. Описывается несчастная судьба маленьких нищих, ютящихся в подвалах среди пьяных и развратных “халатников” и вырастающих бродягами и воришками. Эта встреча вызывает у автора образ замерзающего мальчика, которого Христос приводит к себе на елку. Всё залито светом; вокруг “Христовой елки” кружатся и летают сияющие дети; их матери стоят тут же: “...каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо”» (С. 448–449).
Белов:
«В рассказе “Мальчик у Христа на елке” <...> Достоевский встречает в Петербурге в морозный вечер перед Рождеством мальчика лет семи, который просит милостыню. Описывается несчастная судьба маленьких нищих, ютящихся в петербургских подвалах среди пьяных и развратных “халатников” и вырастающих бродягами и воришками. Эта встреча вызывает у автора образ замерзающего мальчика, которого Христос приводит к себе на елку. Всё залито светом; вокруг “Христовой елки” кружатся и летают сияющие дети; их матери стоят тут же: “Каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо...”» (Петербург Достоевского. С. 29; Энциклопедия. С. 458).
Мочульский:
«Видение Христовой елки для маленьких замученных детей — первый набросок видения Алеши Карамазова. <...> В святочном рассказе уже найден тот незабываемый взволнованно-умиленный тон, который пронзает нас в “Кане Галилейской”» (С. 449).
Белов:
«Видение рождественской елки для замученных детей — первый набросок видения Алеши Карамазова <...>. В этом произведении уже найден тот взволнованно-умиленный тон, который пронзает нас в “Братьях Карамазовых”» (Белов. 1990. С. 156).
«Видение рождественской елки для замученных детей — первый набросок видения Алеши Карамазова <...>. В рассказе <...> уже найден тот взволнованно-умиленный тон, который пронзает нас в “Братьях Карамазовых”» (Энциклопедия. С. 362).
Мочульский:
«Ему пришлось выйти из полка после одного малодушного поступка; три года потом он бродяжничал по улицам Петербурга, дошел до полного позора и падения. Получив небольшое наследство, открыл кассу ссуд и замкнулся в гордом одиночестве. Но воспоминания о трагическом прошлом не отступали; он возненавидел общество и мстил ему за свою испорченную жизнь» (С. 453).
Белов:
«Мужу Кроткой пришлось выйти из полка после малодушного поступка, три года он потом бродяжничал по улицам Петербурга, дошел до полного позора и падения. Получив небольшое наследство, он открыл кассу ссуд и замкнулся в гордом одиночестве. Но воспоминания о трагическом прошлом не отступали, он возненавидел общество и мстил ему за свою испорченную жизнь» (Петербург Достоевского. С. 30; Энциклопедия. С. 458).
Мочульский:
«С начала 1874 года Достоевский не помещает в журнале ни одной строчки под своим именем. 19 марта “по расстроенному здоровью” отказывается от редакторства» (С. 388).
Белов:
«С начала 1874 года Достоевский не помещает в “Гражданине” ни одной строчки под своим именем, а 19 марта 1874 года отказывается от должности редактора ввиду болезни» (Белов. 1990. С. 155; Петербург Достоевского. С. 168).
Мочульский:
«После июля замысел этот исчезает и заменяется другим. Писатель возвращается к неосуществившемуся плану романа-поэмы, над которым он работал в 1869 году, — “Житию великого грешника”. Он записывает: “Полное заглавие романа: Подросток. Исповедь великого грешника, писанная для себя”. Фабула “Подростка” вбирает в себя неиспользованный материал “Жития”. <...> Но не одна сюжетная зависимость связывает “Житие” с “Подростком”: Аркадий Долгорукий наследует от “великого грешника” свою “идею”. <...> Вся эта характеристика “великого грешника” целиком переходит к Аркадию Долгорукому. <...> Возвращение к “ненаписанной поэме” произошло, несомненно, под влиянием Пушкина. В Эмсе Достоевский “упивается восторгом”, перечитывая великого поэта, и идея “Скупого рыцаря”, пронзившая его в юности, оживает в его воображении. “Власть через деньги” и “власть денег” — одна из основных художественных идей Достоевского» (С. 400–401).
Мочульский:
«...Достоевский осуществляет давнюю свою мечту о новой форме философско-литературной публицистики» (С. 389).
Белов:
«Он (Достоевский. — С. Р.) давно мечтал о новой форме общения с читателем, о живой и непосредственной форме философско-литературной публицистики» (Белов. 1990. С. 155; Петербург Достоевского. С. 168).
Белов:
«Но этот замысел постепенно исчезает и заменяется другим. Достоевский возвращается к неосуществившемуся плану романа “Житие великого грешника”, над которым он работал еще в 1869 г. Он записывает в черновой тетради: “Полное заглавие романа ‘Подросток’. Исповедь великого грешника, писанная для себя”. Фабула “Подростка” вбирает в себя неиспользованный материал “Жития”. Более того: Аркадий Долгорукий наследует также от “великого грешника” и свою “идею”. <...> Вся эта характеристика “великого грешника” целиком переходит к Аркадию Долгорукому.
Возвращение к старому замыслу произошло отчасти под влиянием Пушкина. Размышляя над “Подростком”, Достоевский “упивается восторгом”, перечитывая “Скупого рыцаря”, и идея этого гениального произведения — “власть денег” и “власть через деньги” — снова оживает в его творческом воображении» (Вокруг Достоевского. С. 247–248; Белов. 2015. С. 318).
«Но этот замысел постепенно исчезает и заменяется другим. Достоевский возвращается к неосуществленному плану романа “Житие великого грешника”, над которым он работал еще в 1869 г. Фабула “Подростка” вбирает в себя неиспользованный материал “Жития”. Более того, Аркадий Долгорукий наследует также от “великого грешника” и свою “идею”. <...> Вся эта характеристика “великого грешника” целиком переходит к Аркадию Долгорукому.
Возвращение к старому замыслу произошло отчасти под влиянием А. С. Пушкина. Размышляя над “Подростком”, Достоевский “упивается восторгом”, перечитывая “Скупого рыцаря”, и идея этого гениального произведения — “власть денег” и “власть через деньги” — снова оживает в его творческом воображении» (Энциклопедия. С. 483–484).
Мочульский:
«Достоевский воспользовался подробностями процесса для изображения в романе кружка Дергачева. В черновых тетрадях Дергачев еще носит имя Долгушина. <...> Если сравнить сцену “У наших” в “Бесах” и заседание кружка Дергачева в “Подростке”, изменение взгляда писателя на социальное движение в России бросается в глаза» (С. 411–412).
Белов:
«Достоевский воспользовался подробностями процесса для изображения в романе “Подросток” кружка Дергачева. В окончательном тексте романа кружку Дергачева — Долгушина посвящена лишь одна небольшая сценка. Но даже если сравнить эту сцену — заседание кружка Дергачева — с характеристикой революционеров в предыдущем романе Достоевского “Бесы”, бросается в глаза изменение взгляда писателя на социальное движение в России» (Белов. 1990 С. 159).
«Достоевский воспользовался подробностями процесса для изображения в романе “Подросток” кружка Дергачева. В черновых записях Дергачев еще носит имя Долгушина. <...> Но даже если сравнить эту сцену — заседание кружка Дергачева — с характеристикой революционеров в предыдущем романе Достоевского “Бесы”, бросается в глаза изменение взгляда писателя на социальное движение в России» (Вокруг Достоевского. С. 251; Белов. 2015. С. 322).
«Достоевский воспользовался подробностями процесса для изображения в романе “Подросток” кружка Дергачева. В черновых записях Дергачев еще носит имя А. В. Долгушина» (Энциклопедия. С. 485).
Мочульский:
«Молодой вдовец, помещик, приезжает в свою деревню и сходится с восемнадцатилетней крестьянкой, только что выданной замуж за старого садовника Макара Ивановича. Она не была красавицей, и увлечение Версилова не объясняется развращенностью и “крепостным правом”. Да и увлечения никакого не было. Он сам не понимал, как это вышло. На вопрос сына отец “однажды промямлил как-то странно: что мать его была одна такая особа из незащищенных, которую не то что полюбишь, — напротив, вовсе нет, — а как-то вдруг почему-то пожалеешь, за кротость что ли, впрочем, за что? Это никому не известно, но пожалеешь надолго; пожалеешь и привяжешься...” <...> Макар Иванович отпускает жену с барином и становится странником. Раз в три года навещает ее; относится к ней с отеческой нежностью и каким-то загадочным уважением» (С. 427).
Белов:
«По прибытии в деревню Версилов привязывается к молодой крестьянке Софье Андреевне, недавно выданной замуж за старого садовника Макара Ивановича. Она не была красавицей, и увлечение Версилова не объясняется развращенностью и “крепостным правом”. Да и увлечения никакого не было. Версилов сам не понимал, как это вышло. На вопрос сына отец “однажды промямлил как-то странно: что мать <его> была одна такая особа из незащищенных, которую не то что полюбишь, — напротив, вовсе нет, — а как-то вдруг почему-то пожалеешь, за кротость, что ли, впрочем, за что? — это всегда никому не известно, но пожалеешь надолго; пожалеешь и привяжешься...” <...> Макар Иванович отпускает жену с барином и становится странником. Раз в три года он навещает ее, неизменно относясь к ней с отеческой нежностью и каким-то загадочным уважением» (Вокруг Достоевского. С. 252–253; Энциклопедия. С. 486).
«По прибытии в деревню Версилов привязывается к молодой крестьянке Софье Андреевне, недавно выданной замуж за старого садовника Макара Ивановича. Она не была красавицей, и увлечение Версилова не объясняется развращенностью и “крепостным правом”. Да и увлечения никакого не было. Версилов сам не понимал, как это вышло. На вопрос сына отец “однажды промямлил как-то странно: что мать [его] была одна такая особа из незащищенных, которую не то что полюбишь, — напротив, вовсе нет, — а как-то вдруг почему-то пожалеешь, за кротость, что ли, впрочем, за что? — это всегда никому не известно, но пожалеешь надолго; пожалеешь и привяжешься...” <...> Макар Иванович отпускает жену с барином и становится странником. Раз в три года он навещает ее, неизменно относясь к ней с отеческой нежностью и каким-то загадочным уважением» (Белов. 2015. С. 323–324).
Мочульский:
«Версилов плачет настоящими слезами над могилой европейского человечества <...>. О любви к человечеству он говорит горькие и страшные слова. “Друг мой, — признается он сыну, — любить людей так, как они есть, невозможно. И однако же, должно... Любить своего ближнего и не презирать его — невозможно. По-моему, человек создан с физическою невозможностью любить своего ближнего. Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и ‘любовь к человечеству’ надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле”» (С. 436).
Белов:
«Он (Версилов. — С. Р.) может плакать настоящими слезами над умирающей Европой и говорить горькие и страшные слова о любви к человечеству: “Друг мой, — признается он сыну, — любить людей так, как они есть, невозможно. И однако же должно... Любить своего ближнего и не презирать его — невозможно. По-моему, человек создан с физическою невозможностью любить своего ближнего. Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и ‘любовь к человечеству’ надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей... и которого поэтому никогда и не будет на самом деле”» (Вокруг Достоевского. С. 254; Энциклопедия. С. 486).
«Он (Версилов. — С. Р.) может плакать настоящими слезами над умирающей Европой и говорить горькие и страшные слова о любви к человечеству: “Друг мой, — признается он сыну, — любить людей так, как они есть, невозможно. И однако же должно... Любить своего ближнего и не презирать его — невозможно. По-моему, человек создан с физическою невозможностью любить своего ближнего. Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и ‘любовь к человечеству’ надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей... и которого поэтому никогда и не будет на самом деле”» (Белов. 2015. С. 325).
Мочульский:
«Его трагическая судьба определяет участь его двойной семьи, его раздвоение переходит в раздвоение детей» (С. 416).
Белов:
«Трагическая раздвоенность Версилова определяет в свою очередь участь двойной семьи» (Белов. 1990. С. 160).
«Трагическая раздвоенность Версилова определяет, в свою очередь, участь двойной семьи, его раздвоение переходит в раздвоение детей» (Вокруг Достоевского. С. 254; Энциклопедия. С. 486; Белов. 2015. С. 325).
Мочульский:
«Единство романа — динамическое <...> Эта любовь-ненависть проходит скрытым напряжением через весь роман <...>» (С. 417).
Белов:
«Наиболее ярко раздвоение Версилова проявляется в его любви-ненависти к Ахмаковой, причем эта любовь-ненависть проходит скрытым напряжением через весь роман, придавая ему динамическое единство» (Вокруг Достоевского. С. 255; Энциклопедия. С. 486; Белов. 2015. С. 326).
Мочульский:
«Два лика Версилова воплощены в двух женских фигурах, стоящих по обе его стороны: у героя двойная жизнь, двойная любовь. Жену свою, Софью Андреевну, он любит глубокой сострадательной любовью; к Катерине Николаевне Ахмаковой влечется непреодолимой страстью. Первая любовь изображена отчетливо, освещена ярким светом, вторая погружена в сумрак <...> В бедной крестьянке-сироте живет образ Вечной Женственности, Софии Премудрости Божией» (С. 427).
Белов:
«Два лика Версилова воплощены в двух женских фигурах, связанных с его судьбой: у героя двойная жизнь, двойная любовь. Жену свою, Софью Андреевну, он любит глубокой сострадательной любовью, к Катерине Николаевне влечется непреодолимой страстью. Первая любовь изображена в светлых и нежных тонах, вторая окутана таинственным мраком. <...> В бессловесной крестьянке живет образ вечной женственности, Софии <...>» (Вокруг Достоевского. С. 255; Белов. 2015. С. 326).
«Два лика Версилова воплощены в двух женских фигурах, связанных с его судьбой: у героя двойная жизнь, двойная любовь. Жену свою, Софью Андреевну, он любит глубокой, сострадательной любовью, к Катерине Николаевне влечется непреодолимой страстью. Первая любовь изображена в светлых и нежных тонах, вторая окутана таинственным мраком. <...> В бессловесной крестьянке живет образ вечной женственности, Софии <...>» (Энциклопедия. С. 486).
Мочульский:
«Версилов не погибает; после страшного кризиса он духовно воскресает» (С. 432).
Белов:
«Благодаря Софье Андреевне Версилов не погибает, после страшного кризиса он воскресает духовно <...>» (Вокруг Достоевского. С. 255; Энциклопедия. С. 487; Белов. 2015. С. 326).
Мочульский:
«Горький опыт падений и страстей не проходит даром для пылкого юноши; из подростка он становится взрослым и осознает раздвоение своей натуры» (С. 424–425).
Белов:
«Горький опыт падения и страстей не проходит даром для подростка. <...> Из подростка Аркадий становится взрослым и осознает трагическое раздвоение своей натуры <...>» (Белов. 1990. С. 160; Вокруг Достоевского. С. 256; Энциклопедия. С. 487; Белов. 2015. С. 327).
Мочульский:
«“Подросток” завершается верой в новую жизнь, в новый идеал красоты. <...> “Беспорядок” — только этап развития; Аркадий не погиб в хаосе: опыт перевоспитал его и закалил для новой жизни» (С. 426).
Белов:
«Аркадий не погиб в хаосе, “беспорядке”; опыт перевоспитал его и закалил для новой жизни. “Подросток” завершается верой в новую жизнь, в новый идеал красоты» (Вокруг Достоевского. С. 256; Белов. 2015. С. 327).
«Однако “Подросток” завершается верой в новую жизнь, в новый идеал красоты» (Белов. 2015. С. 231).
«“Подросток” завершается провозглашением веры в новую жизнь, в новый идеал красоты» (Петербург Достоевского. С. 269; Энциклопедия. С. 26).
Мочульский:
«“Случайное семейство” Версилова в процессе своего разложения должно породить семейство Карамазовых» (С. 425).
Белов:
«“Случайное семейство” Версилова в процессе своего разложения должно породить семейство Карамазовых» (Вокруг Достоевского. С. 259; Энциклопедия. С. 488).
«Но “случайное” дворянское семейство в “Подростке” неизбежно должно было в процессе своего разложения превратиться в семейство Карамазовых <...>» (Белов. 2015. С. 233).
«“Случайное семейство" Версилова в процессе своего разложения должно породить семейство Карамазовых» (Белов. 2015. С. 330).
Мочульский:
«Он — выражение того духовного “благообразия”, которое утрачено высшим сословием и по которому так томится подросток» (С. 438).
Белов:
«Макар — выражение того духовного “благообразия”, которое утрачено высшим сословием и по которому так томится подросток» (Белов. 1990. С. 160; Вокруг Достоевского. С. 155, 256; Петербург Достоевского. С. 270; Энциклопедия. С. 26, 487; Белов. 2015. С. 327).
Мочульский:
«Религиозный и художественный замысел романа находит в нем свое завершение. <...> Но зарождение этого образа восходит к эпохе работы над “Идиотом”: Долгорукий воплощает мечту писателя о “положительно прекрасном человеке”. Психологически народный праведник связан не с утонченно образованным архиереем, а с героем стихотворения Некрасова “Влас”. В “Дневнике писателя” Достоевский восторженно отзывался о нем, и фигура странника, бродящего по России и собирающего на церковь Божию, повлияла на концепцию образа Макара Ивановича <...> Писатель подчеркивает, что народный идеал святости чужд византийской строгости и монашеского аскетизма. Макар паломничает по монастырям, восхваляет пустыню, но, прибавляет автор, “ни в пустыню, ни в монастырь ни за что не пойдет, потому что в высшей степени ‘бродяга’”» (С. 438).
Белов:
«В образе Макара Долгорукого находит свое воплощение религиозный мотив романа. <...> Зарождение этого образа восходит ко времени работы писателя над романом “Идиот”; Макар воплощает мечту писателя о “положительно прекрасном человеке”. Но тематически Макар связан не с князем Львом Николаевичем Мышкиным, а с героем стихотворения Некрасова “Влас”. В “Дневнике писателя” Достоевский восторженно отзывается о Власе, и фигура странника, бродящего по России и собирающего на церковь, повлияла на концепцию образа Макара <...> Писатель подчеркивает, что этот идеал чужд византийской строгости и монашеского аскетизма.
Макар паломничает по монастырям, восхваляет пустыню, но “ни в пустыню, ни в монастырь ни за что не пойдет, потому что в высшей степени ‘бродяга’”» (Вокруг Достоевского. С. 256–257).
«В образе Макара Долгорукого находит свое воплощение религиозный мотив романа. <...> Зарождение этого образа восходит ко времени работы писателя над романом “Идиот”; Макар воплощает мечту писателя о “положительно-прекрасном человеке”. Но тематически Макар связан не с князем Львом Николаевичем Мышкиным, а с героем стихотворения Некрасова “Влас”. В “Дневнике писателя” Достоевский восторженно отзывается о Власе, и фигура странника, бродящего по России и собирающего на церковь, повлияла на концепцию образа Макара.<...> Писатель подчеркивает, что этот идеал чужд византийской строгости и монашеского аскетизма.
Макар паломничает по монастырям, восхваляет пустыню, но “ни в пустыню, ни в монастырь ни за что не пойдет, потому что в высшей степени ‘бродяга’”» (Белов. 2015. С. 327–328).
«В образе Макара Долгорукого находит свое воплощение религиозный мотив романа. <...> Зарождение этого образа восходит ко времени работы писателя над романом “Идиот”. Макар воплощает мечту писателя о “положительно прекрасном человеке”. Но тематически Макар связан не с князем Львом Николаевичем Мышкиным, а с героем стихотворения Н. А. Некрасова “Влас”. В “Дневнике писателя” Достоевский восторженно отзывается о Власе, и фигура странника, бродящего по России и собирающего на церковь, повлияла на концепцию образа Макара <...> Писатель подчеркивает, что этот идеал чужд византийской строгости и монашескому аскетизму.
Макар паломничает по монастырям, восхваляет пустыню, но “ни в пустыню, ни в монастырь ни за что не пойдет, потому что в высшей степени ‘бродяга’”» (Энциклопедия. С. 487).
Мочульский:
«Писатель создает своих народных святых вне церковно-монашеских традиций. Их богословие ограничено тайной этого мира и не взлетает к тайнам небесным» (С. 438).
Белов:
«Достоевский создает своих народных святых вне церковно-монашеских традиций, их богословие ограничено тайной этого мира и не стремится к тайнам небесным» (Вокруг Достоевского. С. 257; Энциклопедия. С. 487; Белов. 2015. С. 328).
Мочульский:
«Фигура странника возвышается над “беспорядком” современного русского общества. Все они “ищущие”, он один “нашедший”» (С. 439).
Белов:
«Фигура странника Макара возвышается над “беспорядком” и хаосом современного ему русского общества. Все “члены случайного семейства” “ищущие”, он один — “нашедший”» (Вокруг Достоевского. С. 257; Белов. 2015. С. 328).
«Фигура странника Макара возвышается над “беспорядком” и хаосом современного ему русского общества. Все “члены случайного семейства” “ищущие”, он один “нашедший”» (Энциклопедия. С. 487).
Мочульский:
«Великая идея Бога и бессмертия уходит от людей, и вместе с ней распадается человеческая семья; общение вытесняется обособлением. Так видел Достоевский “последний день европейского человечества”. Но в русском народе вера крепка и общение не нарушено» (С. 439).
Белов:
«Наступление эпохи капитализма, где всё покупается и продается, означает неизбежный уход идеи Бога от людей, распад на “случайные семейства” человеческой семьи, замену общения обособлением. Так видели Версилов и сам Достоевский “последний день европейского человечества”. Но в русском народе, считал писатель, вера еще крепка и общение не нарушено» (Вокруг Достоевского. С. 257; Энциклопедия. С. 487; Белов. 2015. С. 328).
Мочульский:
«“Философия общего дела” Федорова сводится к парадоксальному положению — объединение сынов для воскресения отцов. Люди живут в разъединении, и их духовные силы парализованы враждой и борьбой» (С. 467).
Белов:
«Учение Федорова сводится к необычайному положению. Человечество живет в разъединении, и его духовные силы парализованы враждой и борьбой. Но все люди Земли, считал Федоров, должны объединиться для общего великого дела — воскрешения предков» (Белов. 1990. С. 173; Вокруг Достоевского. С. 301–302; Белов. 2015. С. 377).
«Учение Федорова сводится к необычайному положению. Человечество живет в разъединении, и его духовные силы парализованы враждой и борьбой. Но все люди Земли, считал Федоров, должны объединиться для общего великого дела — воскресения предков» (Энциклопедия. С. 658).
Мочульский:
«Работа над романом была прервана трагическим событием в семейной жизни писателя: 16 мая умер его любимчик — трехлетний сын Алеша» (С. 470).
Белов:
«Но работа над “Братьями Карамазовыми” была неожиданно прервана трагическим событием в личной жизни писателя: 16 мая 1878 года в трехлетнем возрасте, от припадка эпилепсии, умирает его младший ребенок, любимый сын Алеша» (Белов. 1990. С. 179).
«В первой половине 1878 г. Достоевский вдохновенно работает над романом “Братья Карамазовы”. Но работа над ним была неожиданно прервана трагическим событием в личной жизни писателя. 16 мая 1878 г. в трехлетнем возрасте, от припадка эпилепсии умирает его последний ребенок, любимый сын Алеша» (Вокруг Достоевского. С. 434).
«В первой половине 1878 г. Достоевский вдохновенно работает над романом “Братья Карамазовы”. Но работа над ним была неожиданно прервана трагическим событием в жизни писателя. 16 мая 1878 г. в трехлетнем возрасте от припадка эпилепсии умирает его последний ребенок, любимый сын Алеша» (Полвека. С. 114; ОД. С. 193).
«Но работа над романом была неожиданно прервана трагическим событием в личной жизни Достоевского: 16 мая 1878 года в трехлетнем возрасте от припадка эпилепсии <...> умирает его младший ребенок, любимый сын Алеша» (Петербург Достоевского. С. 195–196).
«Но работа над “Братьями Карамазовыми” была неожиданно прервана трагическим событием в личной жизни писателя. 16 мая 1878 г. в трехлетнем возрасте от припадка эпилепсии умирает его младший ребенок, любимый сын Алеша Достоевский» (Энциклопедия. С. 122).
«Работа над “Братьями Карамазовыми” была неожиданно прервана трагическим событием в жизни писателя: 16 мая 1878 г. в трехлетнем возрасте от припадка эпилепсии умирает его младший ребенок, любимый сын Алеша Достоевский» (Энциклопедия. С. 429).
Мочульский:
«Достоевскому суждено было пережить это тяжелое испытание, чтобы величайшее из его созданий сделало бессмертным его любовь и муку. Анна Григорьевна сообщает, что в главе “Верующие бабы” Федор Михайлович запечатлел “многие ее сомнения, мысли и даже слова”» (С. 471).
Белов:
«Достоевскому и Анне Григорьевне суждено было пережить это страшное горе — смерть сына Алеши, — чтобы “Братья Карамазовы” сделали бессмертными их любовь и горе. Анна Григорьевна сообщает, что в главе “Верующие бабы” Достоевский запечатлел “многие ее сомнения, мысли и даже слова”» <...>» (Жена писателя. 1986. С. 126; Жена писателя. 2010. С. 126).
«Достоевскому и Анне Григорьевне суждено было пережить это страшное горе — смерть сына Алеши, чтобы “Братья Карамазовы” сделали бессмертными их любовь и муку. Анна Григорьевна сообщает, что в главе “Верующие бабы” Достоевский запечатлел “многие ее сомнения, мысли и даже слова” <...>» (Белов. 1990. С. 180; ЭС. Т. I. С. 262).
«Достоевскому и его жене суждено было пережить это страшное горе — смерть сына Алеши, чтобы “Братья Карамазовы” сделали бессмертными их любовь и муку. А. Г. Достоевская сообщает, что в главе “Верующие бабы” Достоевский запечатлел “многие ее сомнения, мысли и даже слова” <...>» (Энциклопедия. С. 123).
«Достоевскому и А. Г. Достоевской суждено было пережить это страшное горе — смерть сына Алеши, чтобы “Братья Карамазовы” сделали бессмертными их любовь и муку. А. Г. Достоевская сообщает, что в главе “Верующие бабы” Достоевский запечатлел “многие мои сомнения, мысли и даже слова” <...>» (Энциклопедия. С. 211).
«Достоевскому и А. Г. Достоевской суждено было пережить это страшное горе — смерть сына Алеши, чтобы “Братья Карамазовы” сделали бессмертными их любовь и муку. А. Г. Достоевская сообщает, что в главе “Верующие бабы” Достоевский запечатлел “многие ее сомнения, мысли и даже слова” <...>» (Энциклопедия. С. 429).
Мочульский:
«Материнская любовь воскрешает образ умершего младенчика; конкретность ее видения граничит с чудом.
Тоска отца по любимому сыне усиливает эмоциональный тон рассказа о детях; описание смерти Илюшечки и скорби капитана Снегирева навсегда пронзает сердце незабываемой болью. В этом “мучительстве” нельзя не почувствовать личной муки автора» (С. 471).
Белов:
«Материнская любовь как бы воскрешает умершего мальчика, а описание смерти Илюшечки и скорби его отца, отставного штабс-капитана Снегирева в “Братьях Карамазовых”, в которых чувствуются страдания Достоевского и Анны Григорьевны, настолько пронзают сердце душераздирающей незабываемой болью, что, кажется, не было в мировой литературе более потрясающего изображения семейного горя» (Жена писателя. 1986. С. 127; Жена писателя. 2010. С. 127).
«Материнская любовь как бы воскрешает умершего мальчика, а описание смерти Илюшечки и скорби его отца, отставного штабс-капитана Снегирева в “Братьях Карамазовых”, в которых чувствуется личная мука Достоевского и Анны Григорьевны, настолько пронзает сердце непреходящей болью, что, кажется, не было в мировой литературе более потрясающего изображения семейного горя» (Белов. 1990. С. 181).
«Материнская любовь как бы воскрешает умершего мальчика, а описание смерти Илюшечки и скорби его отца, отставного штабс-капитана Снегирева в “Братьях Карамазовых”, в которых чувствуется личная мука Достоевского и Анны Григорьевны, настолько пронзает сердце непреходящей болью, что кажется, не было в мировой литературе более потрясающего семейного горя» (ЭС. Т. I. С. 262–263).
«Материнская любовь как бы воскрешает умершего мальчика, а описание смерти Илюшечки и скорби его отца, отставного штабс-капитана Снегирева в “Братьях Карамазовых”, в которых чувствуется личная мука Достоевского и А. Г. Достоевской, настолько пронзает сердце непреходящей болью, что кажется, не было в мировой литературе более потрясающего изображения семейного горя» (Энциклопедия. С. 125).
«Материнская любовь как бы воскрешает умершего мальчика, а описание смерти Илюшечки и скорби его отца в “Братьях Карамазовых” настолько пронзает сердце непреходящей болью, что кажется, не было в мировой литературе более потрясающего семейного горя» (Энциклопедия. С. 211).
«Материнская любовь как бы воскрешает умершего мальчика, а описание смерти Илюшечки и скорби его отца, отставного штабс-капитана Снегирева в “Братьях Карамазовых”, в которых чувствуется личная мука Достоевского и его жены, настолько пронзает сердце непреходящей болью, что кажется, не было в мировой литературе более потрясающего изображения семейного горя Ф. М. и А. Г. Достоевских» (Энциклопедия. С. 430).
Мочульский:
«Монастырь сиял на всю Россию своею святостью. О старце Амвросии — подвижнике, чудотворце и исцелителе — в народе слагались легенды» (С. 472).
Белов:
«...О старце Амвросии из этого монастыря в народе слагались легенды — как о подвижнике, чудотворце и исцелителе» (Белов. 1990. С. 180).
«...Монастырь <...> сиявший на всю Россию своей святостью, причем о старце Амвросии из этого монастыря в народе слагались легенды как о подвижнике, чудотворце и исцелителе <...>» (Вокруг Достоевского. С. 434).
«...Монастырь <...> известного на всю Россию своей святостью, причем о старце Амвросии этого монастыря в народе слагались легенды, как о подвижнике, чудотворце и целителе <...>» (Полвека. С. 114).
«...Монастырь <...> известный на всю Россию своей святостью, причем о старце Амвросии этого монастыря в народе слагались легенды как о подвижнике, чудотворце и целителе <...>» (ОД. С. 193–194).
«...О старце Амвросии из этого монастыря в народе слагались легенды как о подвижнике, чудотворце и исцелителе» (Энциклопедия. С. 123, 429).
Мочульский:
«Из Оптиной пустыни Достоевский вернулся утешенный и с вдохновением приступил к писанию романа» (С. 472).
Белов:
«...После поездки в Оптину Пустынь <...> и встреч со старцем Амвросием Достоевский вернулся утешенный и с необычайным вдохновением приступил к работе над своим последним произведением» (Белов. 1990. С. 180).
«...После поездки в Оптину пустынь <...> и встреч со старцем Амвросием Достоевский вернулся утешенным и приступил к созданию своего последнего романа» (Вокруг Достоевского. С. 434; Полвека. С. 114; ОД. С. 194).
Мочульский:
«Писатель был потрясен трагической судьбой невинного каторжника, несущего на себе обвинение в отцеубийстве. Шестнадцать лет это страшное воспоминание жило в его памяти и определило собой фабулу последнего романа» (С. 474).
Белов:
«Достоевский был потрясен судьбой мнимого отцеубийцы. Двадцать пять лет это страшное воспоминание жило в его памяти и “отозвалось” в “Братьях Карамазовых”» (Энциклопедия. С. 122).
Мочульский:
«Над последним своим романом Достоевский работал три года. Три года продолжалась заключительная стадия труда — художественное воплощение. Но духовно он работал над ним всю жизнь. <...> Всё пережитое, передуманное и созданное им находит свое место в этом огромном синтезе. Сложный человеческий мир “Карамазовых” вырастает естественно, в течение десятилетий, вбирая в себя философские и художественные элементы предшествующих произведений: “Дневник писателя” — лаборатория, в которой окончательно оформляется идеология последнего романа <...>» (С. 490).
Белов:
«Но три года продолжалась лишь заключительная стадия — художественное воплощение образов и идей. Вынашивал же эти образы и идеи Достоевский всю жизнь. Всё пережитое, передуманное и созданное писателем находит свое место в этом сочинении.
Сложный человеческий мир его вбирает в себя многие философские и художественные элементы предшествующих произведений <...>. Непосредственным предшественником “Братьев Карамазовых”, можно даже сказать — творческой лабораторией, явился “Дневник писателя” <...>» (Белов. 1990. С. 178–179; Энциклопедия. С. 119–120).
«Но три года продолжалась лишь заключительная стадия — художественное воплощение образов и идей. Вынашивал же эти образы и идеи Достоевский всю жизнь. Всё пережитое, передуманное и созданное писателем находит свое место в этом сочинении» (Петербург Достоевского. С. 195; Энциклопедия. С. 26).
Мочульский:
«“Братья Карамазовы” не только синтез творчества Достоевского, но и завершение его жизни. В самой топографии романа воспоминания детства соединяются с впечатлениями последних лет: город, в котором помещается действие романа, отражает облик Старой Руссы, а окружающие его деревни (Даровое, Чермашня, Мокрое) связаны с отцовским имением в Тульской губернии. <...> Дмитрий, Иван и Алеша — три аспекта личности Достоевского, три этапа его духовного пути» (С. 491).
Белов:
«“Братья Карамазовы” — не только синтез творчества Достоевского, но и завершение всей его жизни. Даже в самой топографии романа воспоминания детства соединяются с впечатлениями последних лет: город, в котором происходит действие романа, отражает облик Старой Руссы, а окружающие его деревни (Чермашня, Мокрое) связаны с имением отца Даровое в Тульской губернии.
Дмитрий, Иван и Алеша Карамазовы — три этапа биографического и духовного пути самого Достоевского» (Белов. 1990. С. 181).
«“Братья Карамазовы” — не только синтез всего творчества Достоевского, но и завершение всей его жизни <...> (Петербург Достоевского. С. 197).
«“Братья Карамазовы” не только синтез всего творчества Достоевского, но и завершение всей его жизни <...> (Энциклопедия. С. 26).
«“Братья Карамазовы” не только синтез творчества Достоевского, но и завершение его жизни. Даже в самой топографии романа воспоминания детства соединяются с впечатлениями последних лет: город, в котором происходит действие романа, отражает облик Старой Руссы, а окружающие его деревни (Чермашня, Мокрое) связаны с имением отца писателя Даровое в Тульской губернии.
Дмитрий, Иван и Алеша Карамазовы — три этапа биографического и духовного пути самого Достоевского» (Энциклопедия. С. 125).
Мочульский:
«...Не только Дмитрий в своем безудержье страстей, но и “тихий мальчик” Алеша ответственны за убийство отца. Все они сознательно или полусознательно желали его смерти <...> Они виноваты активно, Алеша — пассивно. Он знал — и допустил, мог спасти отца — и не спас. Общее преступление братьев влечет за собой и общее наказание: Дмитрий искупает свою вину ссылкой на каторгу, Иван — распадением личности и явлением черта, Алеша — страшным духовным кризисом. Все они очищаются в страдании и обретают новую жизнь» (С. 492).
Белов:
«Но и Дмитрий со своими безудержными страстями, и даже “человек божий” Алеша тоже виноваты в смерти отца: Иван и Дмитрий виноваты активно, Алеша полусознательно, пассивно. Алеша знал, что готовится преступление, и допустил всё же его, мог спасти отца и не спас. Общее преступление братьев влечет за собой и общее наказание: Дмитрий искупает свою вину ссылкой на каторгу, Иван — распадом личности, Алеша — тяжелейшим нравственным кризисом. В итоге все три брата через страдание возрождаются к новой жизни» (Белов. 1990. С. 182).
«Но и Дмитрий со своими безудержными страстями, и даже “человек Божий” Алеша тоже виноваты в смерти отца: Иван и Дмитрий виноваты активно, Алеша — полусознательно, пассивно. Алеша знал, что готовится преступление, и допустил всё же его, мог спасти отца и не спас. Общее преступление братьев влечет за собой и общее наказание: Дмитрий искупает свою вину ссылкой на каторгу, Иван — распадом личности, Алеша — тяжелейшим нравственным кризисом. В итоге все три брата через страдание возрождаются к новой жизни» (Энциклопедия. С. 26).
«Но и Дмитрий со своими безудержными страстями, и даже “человек Божий” Алеша тоже виноваты в смерти отца: Иван и Дмитрий виноваты активно, Алеша полусознательно, пассивно. Алеша знал, что готовится преступление, и допустил всё же его, мог спасти отца и не спас. Общее преступление братьев влечет за собой и общее наказание: Дмитрий искупает свою вину ссылкой на каторгу, Иван — распадом личности, Алеша — тяжелейшим нравственным кризисом. В итоге все три брата через страдание возрождаются к новой жизни» (Энциклопедия. С. 126).
Мочульский:
«После его речи о Пушкине исступленный восторг, вдохновение охватило слушателей» (С. 526).
Белов:
«После его речи исступленный восторг и всеобщее ликование охватили слушателей» (Белов. 1990. С. 187; Энциклопедия. С. 519).
Мочульский:
«Вечером на литературном празднике автор “Карамазовых” читает стихотворение Пушкина “Пророк”. Смертельно усталый, он напрягает до крика свой слабый и глухой голос. Снова зала “в истерике”, снова “вопль восторга”. Вся читающая Россия венчает своего “пророка”» (С. 526).
Белов:
«Вечером на литературном празднике Достоевский читает стихотворение Пушкина “Пророк”. Смертельно усталый, он напрягает до крика свой слабый и глухой голос. Снова зала в “истерике”, снова “вопль восторга”. Вся читающая Россия венчает своего “пророка”» (Белов. 1990. С. 189).
«Вечером на литературном празднике Достоевский читает стихотворение А. С. Пушкина “Пророк”. Смертельно усталый, он напрягает до крика свой слабый и глухой голос. Снова зала в “истерике”, снова “вопль восторга”. Вся читающая Россия венчает своего “пророка”» (Энциклопедия. С. 519).
Мочульский:
«Речь о Пушкине — плод двадцатилетних размышлений писателя над великим русским поэтом. <...> в его образе искал он разгадку судьбы и назначения России. В речи на празднестве Пушкина Достоевский облек свои заветные мысли и упования в блестящую художественную форму. Красноречие оратора соединилось в ней с огненным пафосом пророка.
В появлении Пушкина, говорил Достоевский, для всех русских есть нечто бесспорно пророческое. Он первый в Алеко и в Онегине изобразил “исторического русского скитальца”, оторванного от родной земли, тоскующего и страдающего; он же подсказал и русское решение этого проклятого вопроса: “Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве”» (С. 526–527).
Белов:
«Речь о поэте — плод сорокалетних размышлений Достоевского о творчестве великого русского поэта. В Пушкине Достоевский всегда искал разгадку судьбы и назначения России. В речи на открытии памятника Пушкина Достоевский облек свои заветные мысли и упования в блестящую художественную форму. Красноречие оратора соединилось в ней с проникновенным пафосом пророка.
В появлении поэта, говорил Достоевский, для всех русских есть нечто бесспорно пророческое. <...> Поэт, продолжал Достоевский, первым в Алеко и Онегине изобразил “исторического русского страдальца”, оторванного от родной земли, тоскующего и страдающего. Пушкин же подсказал и русское решение этого “проклятого вопроса”: “Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве”» (Белов. 1990. С. 186).
«Речь о поэте — плод сорокалетних размышлений Достоевского о творчестве великого русского поэта. В А. С. Пушкине Достоевский всегда искал разгадку судьбы и назначения России. В речи на открытии памятника Достоевский облек свои заветные мысли и упования в блестящую художественную форму. Красноречие оратора соединилось в ней с проникновенным пафосом пророка.
В появлении поэта, говорил Достоевский, для всех русских есть нечто бесспорно пророческое. <...> Поэт, продолжал Достоевский, первым в Алеко и Онегине изобразил “исторического русского скитальца”, оторванного от родной земли, тоскующего и страдающего. Пушкин же подсказал и русское решение этого “проклятого вопроса”: “Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве”» (Энциклопедия. С. 27–28).
«Речь о поэте — плод сорокалетних размышлений Достоевского о творчестве великого русского поэта. В А. С. Пушкине Достоевский всегда искал разгадку судьбы и назначения России. В речи на открытии памятника Достоевский облек свои заветные мысли и упования в блестящую художественную форму. Красноречие оратора соединилось в ней с проникновенным пафосом пророка.
В появлении поэта, говорил Достоевский, “для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. <...>”. Поэт, продолжал Достоевский, первым в Алеко и Онегине изобразил “исторического русского скитальца” <...> оторванного от родной земли, тоскующего и страдающего, и А. С. Пушкин же подсказал и русское решение этого “проклятого вопроса”: “Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве”» (Энциклопедия. С. 518).
Мочульский:
«Анна Григорьевна весь день ни на минуту не отходит от умирающего; он держит ее руку в своей и шепотом говорит: “Бедная... дорогая... с чем я тебя оставляю... Бедная, как тебе тяжело будет жить”» (С. 533).
Белов:
«Анна Григорьевна весь день ни на минуту не отходит от умирающего. Он держит ее руку в своей и шепчет: “Бедная... Дорогая... С чем я тебя оставляю... бедная, как тебе тяжело будет жить!..”» (Жена писателя. 1986. С. 155; Жена писателя. 2010. С. 155).
«Анна Григорьевна весь день ни на минуту не отходила от умирающего. Он держит ее руку в своей и шепчет: “Бедная... дорогая, с чем я тебя оставлю... бедная, как тебе тяжело будет жить!..”» (Белов. 1990. С. 193).
«Анна Григорьевна весь день ни на минуту не отходила от умирающего. Он держит ее руку в своей и шепчет: “Бедная... дорогая, с чем я тебя оставляю... бедная, как тебе тяжело будет жить!..”» (Петербург Достоевского. С. 202).
Мочульский:
«Похороны его (Достоевского. — С. Р.) превратились в историческое событие — тридцать тысяч народу провожало его гроб <...>» (С. 533).
Белов:
«Похороны великого писателя стали историческим событием: почти тридцать тысяч человек провожали его гроб в Александро-Невскую лавру» (Жена писателя. 1986. С. 156; Жена писателя. 2010. С. 156).
«Похороны Достоевского превратились в историческое событие: тридцать тысяч народу провожало его гроб <...>» (Белов. 1990. С. 193; Петербург Достоевского. С. 202).
«Вот почему похороны Достоевского превратились в историческое событие: тридцать тысяч народу провожало великого писателя» (Белов. 2000. С. 145).
Мочульский:
«Смерть Достоевского переживалась каждым русским как национальный траур и личное горе» (С. 533).
Белов:
«Смерть Достоевского каждый русский человек переживал как национальный траур и личное горе» (Жена писателя. 1986. С. 156; Жена писателя. 2010. С. 156).
«Смерть писателя переживалась каждым русским человеком как национальный траур и личное горе» (Белов. 1990. С. 193; Петербург Достоевского. С. 202).
Мочульский:
«1 февраля тело писателя было предано земле; Пальм, Миллер, Гайдебуров и Вл. Соловьев говорили речи на его могиле» (С. 533).
Белов:
«1 февраля 1881 года тело писателя предали земле. Среди тех, кто произнес речь на его могиле, были А. И. Пальм и Вл. С. Соловьев» (Белов. 1990. С. 193–194).
«1 февраля 1881 года тело писателя предали земле на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры <...>
Среди тех, кто произнес речь на могиле Достоевского, были А. И. Пальм и Вл. Соловьев» (Петербург Достоевского. С. 202).
Сергѣй Рублевъ.
Список сокращений
Белов. 1990 — Белов С. В. Федор Михайлович Достоевский. Книга для учителя. М., 1990.
Белов. 2000 — Белов С. В. «Меня спасла каторга». Повесть о Достоевском и петрашевцах. СПб., 2000.
Белов. 2015 — Белов С. В. Неподвижно лишь солнце любви. Избранные статьи о жизни и творчестве Федора Михайловича Достоевского. СПб., 2015.
Вокруг Достоевского — Белов С. В. Вокруг Достоевского. Статьи, находки и встречи за тридцать пять лет. СПб., 2001.
Жена писателя. 1986 — Белов С. В. Жена писателя. Последняя любовь Ф. М. Достоевского. М., 1986.
Жена писателя. 2010 — Белов С. В. Жена писателя. Последняя любовь Ф. М. Достоевского. 2-е изд. М., 2010.
ОД — Белов С. В. О Достоевском, о русских издателях и о себе. СПб., 2019.
Петербург Достоевского — Белов С. В. Петербург Достоевского. СПб., 2002.
Полвека — Белов С. В. Полвека с Достоевским. Воспоминания. СПб., 2007.
Последняя любовь — Белов С. В. Последняя любовь Ф. М. Достоевского. СПб., 1993.
ЭС — Белов С. В. Энциклопедический словарь «Ф. М. Достоевский и его окружение». Т. I–II. СПб., 2001.
Энциклопедия — Белов С. В. Ф. М. Достоевский. Энциклопедия. М., 2010.