Рублев С. Профессор С. В. Белов как плагиатор К. В. Мочульского. Часть вторая
Часть вторая
Мочульский:
«...Достоевский страстно влюбился в Исаеву. У него было пророческое предчувствие перелома в судьбе» (С. 130).
Белов:
«Пророческое предчувствие перелома в судьбе не обмануло Достоевского» (Белов. 1990. С. 80).
«Пророческое предчувствие перелома в судьбе не обмануло Достоевского. Он страстно влюбился в жену таможенного чиновника в Семипалатинске А. И. Исаева Марию Дмитриевну Исаеву» (Вокруг Достоевского. С. 39; Белов. 2015. С. 95).
Мочульский:
«“Марии Дмитриевне, — пишет Врангель, — было лет за тридцать... Довольно красивая блондинка среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная. Уже тогда зловещий румянец играл на ее бледном лице. Она была начитана, довольно образована, любознательна, добра и необыкновенно жива и впечатлительна”. Ее отец, сын французского эмигранта, Констант, был заведующим карантина в Астрахани. Мария Дмитриевна училась в пансионе и танцевала “с шалью” на дворянских балах. Вышла замуж за учителя Александра Исаева, имела сына Павла и была глубоко одинока и несчастна. Пьяница муж, бедность, убогая провинциальная жизнь — такова была жалкая судьба пылкой мечтательницы. Она приблизила к себе влюбленного Достоевского, хотя никогда не отвечала ему взаимностью и считала его “человеком без будущего”. <...> Между тем из Кузнецка приходят тревожные вести: Мария Дмитриевна грустит, отчаивается, больна поминутно, окружена кумушками, которые сватают ей женихов; в письмах ее “определенно меньше задушевных слов”. Достоевский пишет Врангелю (23 марта 1856 г.), что имел “громовое известие”. Мария Дмитриевна получила предложение от “человека пожилого, с добрыми качествами, служащего и обеспеченного” и просит у него совета, как ей поступить. “Прибавляет, что она любит меня, что это одно еще предположение и расчет. Я был поражен как громом, я зашатался, упал в обморок и проплакал всю ночь. <...> Великая радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить. Клянусь Вам, что я пришел в отчаяние. Я понял возможность чего-то необыкновенного, на что бы в другой раз никогда не решился... Я написал ей письмо в этот же вечер, ужасное, отчаянное. Бедненькая, ангел мой! Она и так больна, а я растерзал ее! Я, может быть, убил ее моим письмом. Я сказал, что умру, если лишусь ее. Тут были и угрозы и ласки и униженные просьбы, не знаю что”. На многих страницах повторяются жалобы, сомнения, просьбы; слова воспаленные, лихорадочные, почти безумные. <...> Письмо дышит страстью и отчаянием <...> Переписка с Марией Дмитриевной становится всё драматичнее. Она всё чаще упоминает о молодом учителе, друге покойного мужа, Вергунове. Достоевский решается на отчаянный поступок: тайком от начальства он отправляется в Кузнецк <...> Писатель жертвует собой: хлопочет о пособии Исаевой за службу мужа, об определении ее сына в кадетский корпус, об устройстве Вергунова на лучшее место. <...> 1 октября 1856 года унтер Достоевский был произведен в офицеры; снова загорелась надежда: она не может выйти за Вергунова <...>» (С. 131–133).
Белов:
«Марии Дмитриевне Исаевой было тогда двадцать девять лет. “Довольно красивая блондинка среднего роста, — вспоминает семипалатинский друг Достоевского А. Е. Врангель, — очень худощавая, натура страстная и экзальтированная... Она была начитана, довольно образована, любознательна, добра и необыкновенно жива и впечатлительна”. Судьба ее сложилась не совсем удачно. Дочь директора Карантинного дома в Астрахани, учившаяся в пансионе и танцевавшая “с шалью” на дворянских балах <...> вышла замуж, как оказалось, за довольно слабовольного человека — Александра Ивановича Исаева, страдающего склонностью к алкоголизму. Пьяница муж, постоянная бедность, убогая провинциальная беспросветная жизнь — такова была жалкая судьба пылкой мечтательницы <...> Она приблизила к себе Достоевского, хотя далеко не всегда отвечала ему взаимностью, считая его “человеком без будущего”. <...> Но из Кузнецка приходят тревожные вести: Мария Дмитриевна грустит, отчаивается, больна, поминутно окружена кумушками, которые сватают ей женихов. Достоевский любил со всей страстью поздней первой любви и вдруг получил “громовое известие”, как писал он А. Е. Врангелю 23 марта 1856 г.: Мария Дмитриевна получила предложение от “человека пожилого, с добрыми качествами, служащего и обеспеченного” и просит у него совета, как ей поступить, “прибавляет, что она любит меня, что это одно еще предположение и расчет. Я был поражен как громом, я зашатался, упал в обморок и проплакал всю ночь. <...> Велика радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить. Клянусь Вам, что я пришел в отчаяние. Я понял возможность чего-то необыкновенного, на что бы в другой раз никогда не решился <...> Я написал ей письмо в тот же вечер, ужасное, отчаянное. Бедненькая, ангел мой! Она и так больна, а я растерзал ее! Я, может быть, убил ее моим письмом. Я сказал, что умру, если лишусь ее”. Все письма к А. Е. Врангелю этого периода, полные жалоб, сомнений просьб, дышат страстью и отчаянием <...> Однако переписка с Марией Дмитриевной принимает всё более напряженный характер. Она всё чаще упоминает о местном учителе, друге покойного мужа Николае Борисовиче Вергунове <...> Достоевский решается на отчаянный поступок. Получив служебную командировку в Барнаул, он тайно уехал из Барнауала в Кузнецк. <...> он хлопочет о пособии Марии Дмитриевне за службу мужа, ходатайствует об определении ее сына в кадетский корпус, беспокоится об устройстве Н. Б. Вергунова на лучшее место. В это трагическое время, когда Достоевский уже считал Марию Дмитриевну потерянной для себя навсегда, в нем снова загорелась надежда: 1 октября 1856 г. он был снова произведен в офицеры <...> (ЭС. Т. I. С. 251, 252, 253).
Мочульский:
«Суровую оценку этого неудачного произведения дает сам автор в письме к М. П. Федорову, желавшему переделать ее для сцены (в 1873 г.). “Пятнадцать лет я не перечитывал мою повесть ‘Дядюшкин сон’. Теперь же, перечитав, нахожу ее плохой. Я написал ее тогда в Сибири, в первый раз после каторги, единственно с целью опять начать литературное поприще и ужасно опасаясь цензуры (как к бывшему ссыльному). А потому невольно написал вещичку голубиного незлобия и замечательной невинности. Еще водевильчик из нее бы можно сделать, но для комедии — мало содержания, даже в фигуре князя — единственной серьезной фигуре во всей повести”» (С. 140).
Белов:
«В 1873 году в письме к М. П. Федорову, желавшему переделать для сцены повесть “Дядюшкин сон”, Достоевский довольно сурово отозвался о своем произведении: “Пятнадцать лет я не перечитывал мою повесть ‘Дядюшкин сон’. Теперь же, перечитав, нахожу ее плохой. Я написал ее тогда в Сибири, в первый раз после каторги, единственно с целью опять начать литературное поприще и ужасно опасаясь цензуры (как к бывшему ссыльному). А потому невольно написал вещичку голубиного незлобия и замечательной невинности. Еще водевильчик из нее бы можно сделать, но для комедии — мало содержания, даже в фигуре князя — единственной серьезной фигуре во всей повести”» (Белов. 1990. С. 86).
Мочульский:
«2 июля он выехал из Семипалатинска. В письме к ротному командиру А. Гейбовичу Достоевский описывает свое путешествие: “В дороге со мною было два припадка, и с тех пор забастовало. <...> Погода стояла преблагодатная, почти всё время путешествия тарантас не ломался (ни разу!), в лошадях задержки не было <...> Великолепные леса пермские, а потом вятские — совершенство. <...> В один прекрасный вечер, часов в пять пополудни, скитаясь в отрогах Урала, среди лесу, мы набрели, наконец, на границу Европы и Азии. Превосходный поставлен столб с надписями и при нем в избе инвалид. Мы вышли из тарантаса, и я перекрестился, что привел, наконец, Господь увидать обетованную землю”. В Казани он пробыл десять дней, ожидая денег от брата; побывал в Нижнем на ярмарке; посетил Сергиев монастырь. “23 года я в нем не был. Что за архитектура, какие памятники, византийские залы, церкви! Ризница привела нас в изумление”» (С. 149).
Белов:
«2 июля 1859 года Достоевский и М. Д. Исаева выехали из Семипалатинска в Тверь. В письме к своему ротному командиру А. Гейбовичу Достоевский описывал свое путешествие <...>: “В дороге со мною было два припадка... Погода стояла преблагодатная, почти всё время путешествия тарантас не ломался (ни разу!), в лошадях задержки не было... Великолепные леса пермские, а потом вятские — совершенство... В один прекрасный вечер, часов в пять пополудни, скитаясь в отрогах Урала, среди лесу, мы набрели, наконец, на границу Европы и Азии. Превосходный поставлен столб с надписями и при нем в избе инвалид. Мы вышли из тарантаса, и я перекрестился, что привел, наконец, господь увидать ‘обетованную землю’”.
В Казани задержались на десять дней — Достоевский ждал денег от брата; в Нижнем побывали на ярмарке <...> затем Достоевский заезжает в Сергиев монастырь <...>: “23 года я в нем не был. Что за архитектура, какие памятники, византийские залы, церкви! Ризница привела нас в изумление”» (Белов. 1990. С. 88–89).
Мочульский:
«Работает он беспорядочно; задумывает новый роман “с идеей” и собирается писать его целый год, не спеша; предполагает переделать повесть “Двойник” и издать свои сочинения в трех томах; советует брату “рискнуть и взяться за какое-нибудь литературное предприятие, журнал, например”. Но главное его желание — поскорее вернуться в Петербург» (С. 149).
Белов:
«Истосковавшись по настоящей творческой работе, Достоевский начинает писать новый роман “с идеей” (“Записки из Мертвого дома”) <...> хочет переделать раннюю повесть “Двойник”, подготавливает к выпуску двухтомное собрание своих сочинений, брату советует издавать журнал. <...> но самое сокровенное его желание — вернуться как можно скорее в Петербург» (Белов. 1990. С. 89–90).
Мочульский:
«Наконец, разрешение получено, и в декабре 1859 года Достоевский возвращается в столицу. Он покинул ее ровно десять лет тому назад» (С. 149).
Белов:
«Наконец разрешение жить в столице было получено, и в декабре (после 16-го) 1859 года, ровно через десять лет, Достоевский вернулся в город <...>» (Белов. 1990. С. 90).
«Наконец, разрешение жить в столице было получено, и в декабре (после 16-го) 1859 года, ровно через десять лет, Достоевский вернулся в Петербург <...>» (Петербург Достоевского. С. 112).
«Наконец разрешение жить в столице было получено, и в декабре (после 16-го) 1859 г., ровно через десять лет, Достоевский вернулся в Петербург <...>» (Энциклопедия. С. 18).
Мочульский:
«Идея издания ежемесячного журнала возникла у Михаила Михайловича Достоевского еще в 1858 году; возвращение в Петербург Федора Михайловича ускорило ее осуществление. 1860 год был полон для братьев Достоевских трудов и хлопот по подготовке журнала <...>. Федор Михайлович при всей этой журнальной суете находил время для работы над двумя произведениями: “Записками из Мертвого дома” и “Униженными и оскорбленными”» (С. 151).
Белов:
«Идея издания ежемесячного периодического органа возникла у Михаила Михайловича Достоевского еще в 1858 году, возвращение в Петербург Федора Михайловича ускорило реализацию этой идеи. Весь 1860 год был посвящен подготовке “Времени”. Однако при всей своей журнальной суете писатель находил время для работы над “Записками из Мертвого дома” и “Униженными и оскорбленными”» (Белов. 1990. С. 91).
«Идея издания ежемесячного периодического органа возникла у Михаила Михайловича Достоевского еще в 1858 году, возвращение в Петербург Федора Михайловича ускорило реализацию этой идеи. Весь 1860 год был посвящен подготовке. Однако при всей своей журнальной суете писатель находил время для работы над “Записками из Мертвого дома” и “Униженными и оскорбленными” <...>» (Петербург Достоевского. С. 115).
Мочульский:
«К этому же году относится его недолгое увлечение актрисой Александрой Ивановной Шуберт; старый друг Достоевского, доктор Степан Дмитриевич Яновский, женился на актрисе Шуберт <...> Шуберт не ладит с мужем и уезжает от него в Москву. <...> Достоевский в роли утешителя жены своего друга Яновского напоминает писателя Ивана Петровича <...>» (С. 151).
Белов:
«К этому же году относится недолгое увлечение Достоевского умной и красивой актрисой Александрой Ивановной Шуберт. Друг молодости писателя <...> Степан Дмитриевич Яновский женился на А. И. Шуберт, однако их семейное счастье было недолговечным, и актриса уезжает от мужа в Москву. Достоевский выступает в роли друга-утешителя <...>» (Белов. 1990. С. 91–92).
«К этому же году относится недолгое увлечение Достоевского умной и красивой актрисой Александрой Ивановной Шуберт. Друг молодости писателя <...> Степан Дмитриевич Яновский женился на А. И. Шуберт, однако их семейное счастье было недолговечным, и актриса уезжает от мужа в Москву. Достоевский выступает в роли друга-утешителя <...>» (Петербург Достоевского. С. 115).
Мочульский:
«И объявление кончается вдохновенным пророчеством: “Мы предугадываем, и предугадываем с благоговением, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях; что, может быть, всё враждебное в этих идеях найдет свое примирение и дальнейшее развитие в русской народности”.
“Время” хочет создать новое общественное течение, занимающее среднее место между западничеством и славянофильством. Впервые звучит основная идея публицистики Достоевского 70-х годов: русская идея — примирение всех европейских идей, русский идеал — общечеловеческий» (С. 181).
Белов:
«Манифест кончается вдохновенным пророчеством: “Мы предугадываем, и предугадываем с благоговением, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий; что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях, что, может быть, всё враждебное в этих идеях найдет свое применение и дальнейшее развитие в русской народности”.
Достоевский хочет создать своим журналом “Время” новое общественное течение — “почвенничество”, занимающее среднее место между западничеством и славянофильством. Своему пониманию русской идеи как примирению всех европейских идей, а русского идеала как общечеловеческого идеала Достоевский остался верен до конца жизни» (Белов. 1990. С. 92).
«Манифест кончается вдохновенным пророчеством: “Мы предугадываем, и предугадываем с благоговением, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий; что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях, что, может быть, все враждебное в этих идеях найдет свое примирение и дальнейшее развитие в русской народности”.
Достоевский хочет создать своим журналом “Время” новое общественное течение — почвенничество, занимающее среднее место между западничеством и славянофильством. Своему пониманию русской идеи как примирения всех европейских идей, а русского идеала как общечеловеческого идеала Достоевский остался верен до конца жизни» (Петербург Достоевского. С. 116).
Мочульский:
«В фельетоне 1861 г. “Петербургские сновидения в стихах и прозе” Достоевский описывает свое “видение на Неве”» (С. 27).
Белов:
«В фельетоне 1861 года “Петербургские сновидения в стихах и прозе” Достоевский описывает свое “видение на Неве” <...>» (Петербург Достоевского. С. 7; Энциклопедия. С. 453).
Мочульский:
«Но журнал привлекал читателей своим литературным содержанием. Официальным редактором состоял Михаил Михайлович Достоевский; Федор Михайлович заведовал художественным и критическим отделами. В первой же книжке печатались “Униженные и оскорбленные”; за ними следовали “Записки из Мертвого дома”, произведения Островского, Некрасова, Тургенева и Щедрина. <...> Ему удалось привлечь к сотрудничеству двух молодых одаренных критиков: Аполлона Григорьева и Н. Н. Страхова. Так образовалась группа “почвенников”. Н. Страхов в своих воспоминаниях зарисовал Достоевского, каким он был в эпоху “Времени”. “Он носил тогда одни усы и, несмотря на огромный лоб и прекрасные глаза, имел вид совершенно солдатский, то есть простонародные черты лица”» (С. 182).
Белов:
«Но журнал “Время” привлекал читателей прежде всего своим литературным содержанием. Официальным редактором состоял Михаил Михайлович Достоевский, сам же писатель заведовал художественным и критическим отделом. В первой же книжке “Времени” печатались “Униженные и оскорбленные”, затем последовали “Записки из Мертвого дома”, произведения Островского, Некрасова, Тургенева и Салтыкова-Щедрина. Достоевскому удалось привлечь к сотрудничеству двух талантливых молодых критиков Аполлона Григорьева и Николая Страхова, которые и образовали группу “почвенников” в журнале.
Н. Н. Страхов в своих воспоминаниях нарисовал портрет Достоевского эпохи “Времени”. “Он носил тогда одни усы и, несмотря на огромный лоб и прекрасные глаза, имел вид совершенно солдатский, т. е. простонародные черты лица”» (Белов. 1990. С. 93; Петербург Достоевского. С. 117).
Мочульский:
«...рассказ бывшего каторжника о том неведомом и страшном мире, из которого он только что возвратился, приобретал в глазах читателя историческую достоверность» (С. 152).
Белов:
«Рассказ бывшего каторжника о том неведомом и страшном мире, из которого он только что возвратился, приобретал в глазах читателей историческую достоверность» (Белов. 1990. С. 96; Энциклопедия, С. 18).
Мочульский:
«Мотив свободы проходит через всю книгу; всё построение определяется этим идейным замыслом. В конце записок рассказывается о раненом орле, который жил на тюремном дворе. Арестанты отпускают его на волю и долго смотрят ему вслед. <...> Идея “Записок” — свобода — воплощена в символе-образе орла» (С. 156).
Белов:
«Идея свободы проходит через весь роман “Записки из Мертвого дома”, определяет всё его построение. В конце “Записок из Мертвого дома” рассказывается о раненом орле, который жил на тюремном дворе. Арестанты отпускают его на волю и долго смотрят ему вслед. <...> Главная идея произведения — свобода, воплощенная в символе-образе орла» (Белов. 1990. С. 96).
Мочульский:
«Но дружба с “западниками” была непрочной. <...> Достоевский сначала умерял их полемический пыл <...> но скоро сам был захвачен борьбой. Защита “западников” сменилась ожесточенной полемикой с “нигилистами”. Надежды Достоевского на трогательное примирение интеллигенции с народом сменились тревогой перед надвигающейся революцией. В 1861 г. “студенческая история” разбила все его идиллические упования. Студенты бунтовали. Университет был закрыт; начались аресты и обыски; студентов сажали в Петропавловскую крепость; на улицах толпа устраивала им овации» (С. 184).
Белов:
«Сотрудничество радикальных кругов в журнале “Время” оказалось недолгим. Достоевский сначала умерял полемический пыл Н. Н. Страхова и других сотрудников “Времени” против “Современника” Н. А. Некрасова и М. Е. Салтыкова-Щедрина, но скоро и сам включился в ожесточенную и многолетнюю журнальную и идейную полемику с “нигилистами”. Надежды Достоевского на трогательное примирение в “почвенничестве” интеллигенции с народом окончательно рухнули во время студенческих волнений 1861 года, когда был закрыт университет, а студентов сажали в Петропавловскую крепость, причем уличные толпы устраивали им овации» (Белов. 1990. С. 93–94).
«Сотрудничество радикальных кругов в журнале “Время” оказалось недолгим. Достоевский сначала умерял полемический пыл Н. Н. Страхова и других сотрудников “Времени” против “Современника” Н. А. Некрасова и М. Е. Салтыкова-Щедрина, но скоро и сам включился в ожесточенную и многолетнюю журнальную и идейную полемику с “нигилистами”. Надежды Достоевского на трогательное примирение в “почвенничестве” интеллигенции с народом окончательно рухнули во время студенческих волнений 1861 года, когда был закрыт Петербургский университет, а студентов сажали в Петропавловскую крепость, причем уличные толпы устраивали им овации» (Петербург Достоевского. С. 118).
Мочульский:
«Писатель работает над этим “странным” произведением с мукой и отчаянием <...>» (С. 201).
Белов:
«Писатель работает над повестью с мукой и отчаянием» (Белов. 1990. С. 97; Петербург Достоевского. С. 120).
Мочульский:
«Так, в спешке, тревоге и отчаянии было создано одно из самых гениальных произведений Достоевского» (С. 201).
Белов:
«Так в тревоге и отчаянии создавалось одно из самых загадочных и гениальных творений Достоевского “Записки из подполья”» (Белов. 1990. С. 97).
«Так в тревоге и отчаянии создавалось одно из самых загадочных и гениальных творений Достоевского» (Петербург Достоевского. С. 121).
Мочульский:
«Мечтатель-романтик сороковых годов в шестидесятых годах превратился в циника-“парадоксалиста”» (С. 202).
Белов:
«Но мечтатель-романтик сороковых годов в шестидесятые годы превращается в циника-“парадоксалиста” <...>» (Петербург Достоевского. С. 15).
Мочульский:
«“Записки из подполья” — произведение “странное”. Всё в нем поражает: построение, стиль, сюжет» (С. 202).
Белов:
«На первый взгляд это довольно странное произведение <...> причем в нем поражают не столько парадоксальные идеи, сколько само построение, стиль, сюжет» (Белов. 1990. С. 97).
Мочульский:
«За два года работы в журнале “Время” Достоевский, по собственному признанию, написал до ста печатных листов. Какой ценой покупалось это страшное напряжение, о том свидетельствует записная книжка 1862–1863 гг.: “Припадки падучей: 1 апреля — сильный; 1 августа — слабый; 7 ноября — средний; 7 января — сильный; 2 марта — средний”» (С. 182).
Белов:
«За два года работы в журнале “Время” Достоевский, по собственному признанию, написал до ста печатных листов. Записная книжка 1862–1863 годов наглядно свидетельствует, какой неимоверной ценой давалось это огромное напряжение: “Припадки падучей: 1 апреля — сильный; 1 августа — слабый; 7 ноября — средний; 7 января — сильный; 2 марта — средний”» (Белов. 1990. С. 98; Петербург Достоевского. С. 121).
Мочульский:
«В Европе ждало его полное разочарование — “страна святых чудес” оказалась кладбищем» (С. 187).
Белов:
«Однако в Европе Достоевского ждало полное разочарование — “страна святых чудес”, о которой он грезил с молодости, оказалась кладбищем» (Белов. 1990. С. 99).
«Однако в Европе его ждало полное разочарование — “страна святых чудес”, о которой он грезил с молодости, оказалась кладбищем» (Петербург Достоевского. С. 122).
Мочульский:
«В 1863 году вспыхивает польское восстание. <...> В апрельской книге “Времени” Страхов помещает статью “Роковой вопрос”, в которой он доказывает, что бороться с поляками внешнею силою недостаточно, что победа над ними должна быть морально оправдана. Статья была отвлеченная, туманная, но вполне патриотическая. Тем не менее ее признали революционной, и “Время” было закрыто» (С. 194).
Белов:
«В 1863 году вспыхивает польское восстание против самодержавия. В апрельской книге “Времени” Н. Н. Страхов печатает статью “Роковой вопрос”, в которой доказывает, что бороться с поляками внешними силами недостаточно: победа над ними должна быть морально оправдана. И хотя статья была вполне патриотической и благопристойной, но ее тема оказалась недозволенной, и журнал “Время” был закрыт» (Белов. 1990. С. 106).
«В 1863 году вспыхивает польское восстание. В апрельской книге “Времени” Н. Н. Страхов печатает статью “Роковой вопрос”, в которой доказывает, что бороться с поляками внешними силами недостаточно: победа над ними должна быть морально оправдана. И хотя статья была вполне патриотической и благопристойной, но ее тема оказалась недозволенной, и журнал “Время” был закрыт» (Петербург Достоевского. С. 130–131).
«В 1863 году вспыхивает польское восстание против самодержавия. В апрельской книге “Времени” Н. Н. Страхов печатает статью “Роковой вопрос”, в которой доказывает, что бороться с поляками внешними силами недостаточно; победа над ними должна быть морально оправдана. И хотя статья была вполне патриотической и благопристойной, но ее тема оказалась недозволенной и журнал “Время” был закрыт» (Энциклопедия. С. 157).
Мочульский:
«В августе 1863 года она уезжает в Париж и пишет ему оттуда жестокое письмо: “Я могла тебе писать, что краснела за наши прежние отношения, но в этом не должно быть для тебя нового, ибо я этого никогда не скрывала и сколько раз хотела прервать их до моего отъезда за границу”. Она ждала возвышенной любви, а встретила страсть» (С. 195).
Белов:
«Она, вероятно, ждала какой-то романтической любви, а встретила настоящую страсть пожилого мужчины <...>» (Белов. 1990. С. 103).
«В августе 1863 года она уезжает в Париж и пишет Достоевскому, что она “краснела” за их “прежние отношения. Но в этом не должно быть” для него “нового”, так как она “этого никогда не скрывала и сколько раз хотела прервать их” до ее “отъезда” в Европу.
Она, вероятно, ждала какой-то романтической любви, а встретила настоящую страсть пожилого мужчины <...>» (Вокруг Достоевского. С. 47).
«Возможно, она ждала романтической любви, а встретила настоящую страсть немолодого мужчины <...>» (Петербург Достоевского. С. 126).
«В августе 1863 года Суслова уезжает в Париж и пишет Достоевскому, что она “краснела” за их “прежние отношения. Но в этом не должно быть” для него “нового”, так как она “этого никогда не скрывала и сколько раз хотела прервать их” до ее “отъезда” в Европу.
Суслова, вероятно, ждала какой-то романтической любви, а встретила настоящую страсть пожилого мужчины <...>» (ЭС. Т. II. С. 272).
«В августе 1863 г. Суслова уезжает в Париж и пишет Достоевскому, что она “краснела” за их “прежние отношения. Но в этом не должно быть” для него “нового”, так как она “этого никогда не скрывала и сколько раз хотела прервать их” до ее “отъезда” в Европу.
Суслова, вероятно, ждала какой-то романтической любви, а встретила настоящую страсть пожилого мужчины <...>» (Энциклопедия. С. 621).
Мочульский:
«Между тем в Париже Суслова сходится с испанцем студентом-медиком Сальвадором, у которого “гордое и самоуверенно дерзкое лицо и пушок на губе”. <...> Повторяется ситуация сватовства писателя, его поездки в Кузнецк, где Мария Дмитриевна объявила ему, что любит Вергунова. Отвергнутый любовник утешает, уговаривает, переходит на роль друга и брата. Фабула “Униженных и оскорбленных” (Иван Петрович — Наташа — Алеша) снова воплощается в действительности. <...> Суслова не наивничает: она наслаждается борьбой и опасностью. Она ведет любовную дуэль рассчитано и коварно» (С. 196, 197).
Белов:
«Аполлинария рассказала, что она сошлась в Париже с испанским студентом Сальвадором — молодым красавцем с “гордым и самоуверенно дерзким лицом”. <...> Повторяется ситуация первой большой любви Достоевского, когда Мария Дмитриевна в Кузнецке предпочла ему учителя Вергунова. Снова претворяется в жизнь сюжет “Униженных и оскорбленных”, и Достоевский, как и герой этого романа Иван Петрович, утешающий Наташу, уже становится другом и братом Аполлинарии и по-братски и по-дружески успокаивает и утешает ее, пытаясь уладить ее сердечные дела.
Аполлинария наслаждается такой ситуацией и ведет любовную дуэль рассчитано и коварно» (Жена писателя. 1986. С. 58; Вокруг Достоевского. С. 49; Жена писателя. 2010. С. 58; Белов. 2015. С. 105).
«Аполлинария рассказала, что встретилась в Париже с испанским студентом Сальвадором, молодым красавцем с “гордым и самоуверенно дерзким лицом”. <...> Повторяется ситуация первой большой любви Достоевского, когда Мария Дмитриевна в Кузнецке предпочла ему молодого и красивого учителя Вергунова. Снова претворяется в жизнь сюжет “Униженных и оскорбленных”, и Достоевский, как и герой этого романа Иван Петрович, утешающий Наташу, уже становится другом и братом Аполлинарии и по-братски успокаивает и утешает ее, пытаясь уладить ее сердечные дела. <...> Аполлинария ведет любовную дуэль рассчитано и коварно <...>» (Белов. 1990. С. 104).
«Аполлинария изменила ему в Париже с испанским студентом Сальвадором, молодым красавцем с “гордым и самоуверенно дерзким лицом”. <...> Повторяется ситуация первой большой любви Достоевского, когда Мария Дмитриевна в какой-то момент перед их свадьбой предпочла ему молодого и красивого учителя Вергунова. Снова претворяется в жизнь сюжет “Униженных и оскорбленных”, и Достоевский, как и герой этого романа Иван Петрович, утешающий Наташу, уже становится другом и братом Аполлинарии и по-братски успокаивает и утешает ее, пытаясь уладить ее сердечные дела. <...> Аполлинария ведет любовную дуэль рассчитано и коварно <...>» (Петербург Достоевского. С. 127).
«Суслова рассказала, что она сошлась в Париже с испанским студентом Сальвадором — молодым красавцем с “гордым и самоуверенно дерзким лицом”. <...> Повторяется ситуация первой большой любви Достоевского, когда Мария Дмитриевна в Кузнецке предпочла ему учителя Н. Б. Вергунова. Снова претворяется в жизнь сюжет “Униженных и оскорбленных”, и Достоевский, как и герой этого романа Иван Петрович, утешающий Наташу, уже становится другом и братом Сусловой и по-братски и по-дружески успокаивает и утешает ее, пытаясь уладить ее сердечные дела. Суслова наслаждается такой ситуацией и ведет любовную дуэль рассчитано и коварно» (ЭС. Т. II. С. 273).
«Суслова рассказала, что она сошлась в Париже с испанским студентом Сальвадором — молодым красавцем с “гордым и самоуверенно-дерзким лицом”. <...> Повторяется ситуация первой большой любви Достоевского, когда Мария Дмитриевна в Кузнецке предпочла ему учителя Н. Б. Вергунова. Снова претворяется в жизнь сюжет “Униженных и оскорбленных”, и Достоевский, как и герой этого романа Иван Петрович, утешающий Наташу, уже становится другом и братом Сусловой и по-братски и по-дружески успокаивает и утешает ее, пытаясь уладить ее сердечные дела.
Суслова наслаждается такой ситуацией и ведет любовную дуэль рассчитано и коварно» (Энциклопедия. С. 622).
Мочульский:
«Наступает трагический для Достоевского 1864 год. <...> Наконец, с большим опозданием приходит разрешение на издание “Эпохи”. Подписка была сорвана: объявление о новом журнале появилось в “Санкт-Петербургских ведомостях” только 31 января 1864 года. Январский номер выходит в марте; внешний вид его приводит писателя в отчаяние <...>» (С. 200).
Белов:
«Наступает трагический для Достоевского 1864 год. С большим опозданием приходит разрешение на издание нового журнала “Эпоха”. Однако подписка срывается, так как объявление о новом периодическом органе появляется в петербургской печати только 31 января 1864 года, а сам январский номер выходит только в марте, причем приводит братьев Достоевских в отчаяние своим ужасным внешним видом» (Белов. 1990. С. 106; Петербург Достоевского. С. 131).
Мочульский:
«...Достоевский решает продолжать “Эпоху” <...> Он работает с отчаянной энергией, выпускает по две книжки в месяц. Но его постигает новый удар: умирает ближайший сотрудник и единомышленник Ап. Григорьев. Несмотря на нечеловеческие усилия издателя, уровень журнала резко падает <...> В июне 1865 года “Эпоха” прекращает свое существование» (С. 218).
Белов:
«Достоевский решает продолжать “Эпоху” <...> Достоевский работает с отчаянной энергией, выпуская по две книжки журнала в месяц. Но вдруг новый удар: умирает ближайший сотрудник и единомышленник писателя, прекрасный русский критик и поэт Аполлон Григорьев. Несмотря на все старания Достоевского, уровень “Эпохи” резко падает, и в июне 1865 года этот журнал прекращает свое существование» (Белов. 1990. С. 107).
«Достоевский решает продолжать “Эпоху” <...> Достоевский работает с отчаянной энергией, выпуская по две книжки журнала в месяц. Но вдруг новый удар: умирает ближайший сотрудник и единомышленник писателя, прекрасный русский критик и поэт Аполлон Григорьев. Несмотря на все старания Достоевского, уровень “Эпохи” резко падает, и в июне 1865 года этот журнал прекратил свое существование» (Петербург Достоевского. С. 132).
Мочульский:
«В марте 1865 г. Достоевский пишет своему старому другу, барону Врангелю: “И вот я остался вдруг один, и стало мне просто страшно. Вся жизнь переломилась надвое... О, друг мой, я охотно бы пошел опять на каторгу на столько же лет, чтобы только уплатить долги и почувствовать себя опять свободным. Теперь начну писать роман из-под палки, то есть из нужды, наскоро... А между тем всё мне кажется, что я только что собираюсь жить. Смешно, не правда ли? Кошачья живучесть!”
От кредиторов, описи имущества и долговой тюрьмы писатель бежит за границу со 175 рублями в кармане» (С. 222).
Белов:
«31 марта – 14 апреля 1865 г. Достоевский писал Врангелю: “<...> И вот я остался вдруг один, и стало мне просто страшно. Вся жизнь переломилась разом надвое... О, друг мой, я охотно бы пошел опять в каторгу на столько же лет, чтоб только уплатить долги и почувствовать себя опять свободным. Теперь опять начну писать роман из-под палки, то есть из нужды, наскоро... А между тем всё мне кажется, что я только что собираюсь жить. Смешно, не правда ли? Кошачья живучесть!”
От кредиторов, описи имущества и долговой тюрьмы Достоевский бежит за границу со 175 рублями в кармане» (Вокруг Достоевского. С. 33; Белов. 2015. С. 90).
(Отмечу здесь, что С. В. Белов, обычно проверяя по академическому ПСС и при необходимости исправляя неточное авторское цитирование отрывков из произведений и писем Ф. М. Достоевского, до такой степени увлекся копированием, что не обратил внимания на «кошачью живучесть» (Мочульский), которая в оригинале у писателя «кошечья» — 282; 120.)
Мочульский:
«В конце июля 1865 года Достоевский приезжает в Висбаден и в пять дней проигрывает все свои деньги» (С. 223).
Белов:
«В конце июня 1865 г. он приезжает в Висбаден и в пять дней проигрывает на рулетке все свои деньги» (Вокруг Достоевского. С. 33; Белов. 2015. С. 90).
Мочульский:
«Он (Достоевский. — С. Р.) почти не выходит из своей комнаты и с утра до вечера пишет; жалуется, что в отеле ему не дают на ночь свечи. В тесной конуре, без денег, без еды, без света, “сжигаемый какой-то внутренней лихорадкой” (письмо к Врангелю), торопясь и отчаиваясь, он работает над “Преступлением и наказанием” (С. 223).
Белов:
«В убогой комнате маленького висбаденского отеля с утра до вечера Достоевский пишет гениальный роман мировой литературы “Преступление и наказание”, без еды и без света (ему нечем заплатить за них) <...> “сжигаемый какой-то внутренней лихорадкой”, торопясь и отчаиваясь» (Вокруг Достоевского. С. 34; Белов. 2015. С. 91).
Мочульский:
«“Преступление и наказание”, задуманное первоначально в форме исповеди Раскольникова, вытекает из духовного опыта каторги. Достоевский впервые столкнулся там с “сильными личностями”, стоящими вне морального закона <...> Но в 1859 году этот план не был осуществлен. “Вынашивание” замысла продолжалось шесть лет» (С. 224).
Белов:
«“Преступление и наказание”, задуманное первоначально в форме исповеди Раскольникова, вытекает из духовного опыта каторги, где Достоевский впервые столкнулся с “сильными личностями”, стоящими вне морального закона. <...> Но в 1859 году “исповедь-роман” не был начат. “Вынашивание” замысла продолжалось шесть лет» (Белов. 1990. С. 113).
«“Преступление и наказание”, задуманное первоначально в форме исповеди Раскольникова, вытекает из духовного опыта каторги, где Достоевский впервые столкнулся с “сильными личностями”, стоящими вне морального закона. <...> В 1859 г. “исповедь-роман” не был начат. “Вынашивание” замысла продолжалось шесть лет» (Вокруг Достоевского. С. 197–198; Белов. 2015. С. 267).
«“Преступление и наказание”, задуманное первоначально в форме исповеди Раскольникова, вытекает из духовного опыта каторги, где Достоевский впервые столкнулся с “сильными личностями”, стоящими вне морального закона. “Вынашивание” замысла продолжалось шесть лет» (Петербург Достоевского. С. 139).
Мочульский:
«В “Подростке” Достоевский пишет: “В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из ‘Пиковой дамы’ (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип — тип из петербургского периода!), мне кажется, должна еще более укрепиться”. Раскольников — духовный брат Германна. Он тоже мечтает о Наполеоне, жаждет силы и убивает старуху. Его бунтом завершается “петербургский период русской истории”» (С. 238).
Белов:
«В другом петербургском романе “Подросток” Достоевский напишет загадочную фразу: “В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из ‘Пиковой дамы’ (колоссальное лицо, совершенно петербургский тип, — тип из петербургского периода!), мне кажется, должна еще более укрепиться”. Раскольников — духовный брат Германна. Он тоже мечтает о Наполеоне, жаждет силы и убивает старуху. Его бунтом завершается “петербургский период русской истории”» (Петербург Достоевского. С. 16).
«В “Подростке” у писателя есть одно поразительное место: “В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из ‘Пиковой дамы’ (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип — тип из петербургского периода), мне кажется, должна еще более укрепиться”. Раскольников — духовный брат Германна. Он тоже мечтает о славе Наполеона и убивает старуху. Его бунтом завершается “петербургский период русской истории”» (Петербург Достоевского. С. 320).
«В другом петербургском романе — “Подросток” Достоевский напишет загадочную фразу: “В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из ‘Пиковой дамы’ (колоссальное лицо, совершенно петербургский тип, — тип из петербургского периода!), мне кажется, должна еще более укрепиться”. Раскольников — духовный брат Германна. Он тоже мечтает о Наполеоне, жаждет силы и убивает старуху. Его бунтом завершается “петербургский период русской истории”» (Энциклопедия. С. 454).
«В “Подростке” у Достоевского есть одно поразительное место: “В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из ‘Пиковой дамы’ (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип — тип из петербургского периода!), мне кажется, должна еще более укрепиться”.
Раскольников — духовный брат Германна. Он тоже мечтает о славе Наполеона и убивает старуху. Его бунтом завершается “петербургский период русской истории”» (Вокруг Достоевского. С. 230; Белов. 2015. С. 299).
Мочульский:
«Угрюмый Петербург, темные улицы, переулки, каналы, канавы и мосты, многоэтажные дома, заселенные беднотой, трактиры, подвальные распивочные, полицейские участки, набережные, острова — таков ландшафт “Преступления и наказания”. Никаких “художественных описаний” и “красот природы”. Протокольная запись “места действия”, деловые ремарки режиссера. А между тем весь роман пронизан воздухом Петербурга, освещен его светом. Душа города воплощается в Раскольникове, звучит в нем как тоскливая песня уличной шарманки. “Я люблю, — говорит он, — как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают...”
Мокрый снег, фонари, шарманка — весь Петербург в этих магических словах...» (С. 241).
Белов:
«Неизменный петербургский ландшафт “Преступления и наказания” включает набережные (особенно Екатерининского канала), полицейские участки, трактиры, распивочные, каналы, мрачные улицы и переулки, многоэтажные дома, острова. У Достоевского в изображении Петербурга в “Преступлении и наказании” нет никаких “художественных описаний”, никаких “красот природы”, одни лишь деловые ремарки, протокольная запись “места действия”. И всё же весь роман озарен светом Петербурга, пронизан его воздухом, и петербургские реалии заполняют первый из пяти гениальных романов писателя.
Душа Петербурга воплощается в Раскольникове, звучит в нем, как тоскливая песня уличной шарманки: “Я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают...”
Весь Петербург в этих таинственных, волшебных и магических словах: шарманка, фонари, мокрый снег» (Петербург Достоевского. С. 20–21; Энциклопедия. С. 456).
«В душе Раскольникова-убийцы так же “холодно, темно и сыро”, как в Петербурге, и “дух немой и глухой” города звучит в Раскольникове, как тоскливая песня одинокой шарманки. “Я люблю, — признается Раскольников, — как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые лица: или еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветра, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают...”
Мокрый снег, фонари, шарманка — обычный петербургский пейзаж Достоевского» (Вокруг Достоевского. С. 230–231).
«В душе Раскольникова-убийцы так же “холодно, темно и сыро”, как в Петербурге, и “дух немой и глухой” города звучит в Раскольникове, как тоскливая песня одинокой шарманки. “Я люблю, — признается Раскольников, — как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают...”
Мокрый снег, фонари, шарманка — обычный петербургский пейзаж Достоевского» (Петербург Достоевского. С. 320).
«В душе Раскольникова-убийцы так же “холодно, темно и сыро”, как в Петербурге, и “дух немой и глухой” города звучит в Раскольникове, как тоскливая песня одинокой шарманки. “Я люблю, — признается Раскольников, — как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветра, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают...”
Мокрый снег, фонари, шарманка — обычный петербургский пейзаж Достоевского» (Белов. 2015. С. 300).
«В Раскольникове звучит, словно грустная песня уличной шарманки, душа Петербурга: “Я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают...”
Мокрый снег, фонари, шарманка — весь Петербург в этих таинственных словах...» (Петербург Достоевского. С. 5–6).
«В Раскольникове звучит, словно грустная песня уличной шарманки, душа Петербурга: “Я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают...”
Мокрый снег, фонари, шарманка — весь Петербург в этих таинственных словах...» (Петербург Достоевского. С. 5–6; Энциклопедия. С. 452).
Мочульский:
«Душа Петербурга — душа Раскольникова: в ней то же величие и тот же холод. Герой “дивится своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывает разгадку его”. Роман посвящен разгадке тайны Раскольникова — Петербурга — России. Петербург так же двойствен, как и порожденное им человеческое сознание. С одной стороны — царственная Нева, в голубой воде которой отражается золотой купол Исаакиевского собора — “великолепная панорама”, “пышная картина”; с другой — Сенная площадь с улочками и закоулками, населенными беднотой; мерзость и безобразие. Таков и Раскольников: “Он замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен” <...> Но у этого “прекрасного человека” есть своя Сенная, свое грязное подполье — “мысль” об убийстве и грабеже» (С. 238).
Белов:
«Душа Петербурга — душа Раскольникова, в ней то же величие и тот же холод. Герой “Преступления и наказания” “дивился... своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывал разгадку его”. Весь роман “Преступление и наказание” посвящен разгадке тайны Раскольникова — Петербурга — России» (Петербург Достоевского. С. 6).
«Душа Петербурга — душа Раскольникова, в ней то же величие и тот же холод. Герой “Преступления и наказания” “дивился <...> своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывал разгадку его”. <...> Весь роман “Преступление и наказание” посвящен разгадке тайны Раскольникова — Петербурга — России. Петербург так же двойствен, как и порожденное им человеческое сознание. С одной стороны — царственная Нева, Исаакиевский собор, “великолепная панорама”, с другой — Сенная с ее страшной бедностью, мерзостью и безобразием. Таков и Раскольников: “он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен” <...>. Но у этого “замечательно хорошего собою” человека есть своя Сенная, свое грязное подполье: мысль об убийстве и грабеже» (Петербург Достоевского. С. 17).
«Душа Петербурга — душа Раскольникова: в ней то же величие и тот же холод. Герой “Преступления и наказания” “дивился... своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывал разгадку его”. Весь роман “Преступление и наказание” посвящен разгадке тайны Раскольникова — Петербурга — России <...>» (Энциклопедия. С. 452).
«Душа Петербурга — душа Раскольникова, в ней то же величие и тот же холод. Герой “Преступления и наказания” “дивился... своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывал разгадку его”. <...> Весь роман “Преступление и наказание” посвящен разгадке тайны Раскольникова — Петербурга — России. Петербург так же двойствен, как и порожденное им человеческое сознание. С одной стороны, царственная Нева, Исаакиевский собор, “великолепная панорама”, с другой — Сенная с ее страшной бедностью, мерзостью и безобразием. Таков и Раскольников: “он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темнорус, ростом выше среднего, тонок и строен” <...>. Но у этого “замечательно хорошего собою человека” есть своя Сенная, свое грязное подполье: мысль об убийстве и грабеже» (Энциклопедия. С. 454–455).
«Раскольников так же двойствен, как и породивший его Петербург <...> и весь роман посвящен разгадке этой двойственности Раскольникова — Петербурга» (Петербург Достоевского. С. 236).
Мочульский:
«Пьянство, нищета, порок, ненависть, злоба, разврат — всё темное дно Петербурга — ведут убийцу в дом жертвы. Обстановка преступления, квартал и дом, в котором живет процентщица, вызывают в герое не меньшее “омерзение”, чем его “безобразная мечта”. Вот он идет “делать пробу”. “На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и особенная летняя вонь. Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, завершали отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека...”» (С. 239).
Белов:
«Весь Петербург с его пьянством, нищетой, ненавистью, развратом ведет убийцу в дом старухи-процентщицы. Обстановка преступления, квартал и дом, в котором живет процентщица, вызывают в Раскольникове не меньшее “омерзение”, чем его “безобразная мечта”. <...> Вот Раскольников идет “делать пробу”. “На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, — все это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека”» (Петербург Достоевского. С. 17–18).
«Весь Петербург с его пьянством, нищетой, ненавистью, развратом ведет убийцу в дом старухи-процентщицы. Обстановка преступления, квартал и дом, в котором живет процентщица, вызывают в Раскольникове не меньшее “омерзение”, чем его “безобразная мечта”. <...> Вот Раскольников идет “делать пробу”: “На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, — всё это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека”» (Энциклопедия. С. 455).
Мочульский:
«Преступление героя, отвратительное и низкое, имеет сообщниками трущобы, подвалы, кабаки и притоны столицы. Кажется, что ядовитые испарения большого города, зараженное и лихорадочное его дыхание проникли в мозг нищего студента и породили в нем мысль об убийстве. Пьянство, нищета, порок, ненависть, злоба, разврат — всё темное дно Петербурга — ведут убийцу в дом жертвы» (С. 238–239).
Белов:
«Всё темное, низкое Петербурга — притоны, кабаки, подвалы, трущобы — становится сообщником, соучастником отвратительного преступления Раскольникова <...> Мысль об убийстве в нищем студенте родилась из соприкосновения с ядовитыми испарениями мрачного города <...>» (Петербург Достоевского. С. 18; Энциклопедия. С. 455).
Мочульский:
«После “пробы” Раскольников восклицает: “О Боже! как всё это отвратительно!” <...> Сенная площадь со своими девицами, пьяницами и “промышленниками” и идея преступления — два образа одного душевного состояния» (С. 239).
Белов:
«После “пробы” Раскольников восклицает: “О Боже! как это всё отвратительно!” <...> Сенная площадь со своими девицами, пьяницами и “промышленниками” и идея преступления — два образа одного душевного состояния <...>» (Петербург Достоевского. С. 19; Энциклопедия. С. 455).
Мочульский:
«В городской пейзаж Достоевского неизменно входят “распивочные” и трактиры. Под крики пьяных посетителей, среди чада и гама, герои его ведут острые идеологические диспуты, исповедуются и решают “последние вопросы”. Низменность обстановки доведена до того предела, за которым начинается странная пронзительная лирика. В отвратительном и безобразном раскрывается внезапно неведомая красота. Раскольников спускается с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж. “Из дверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались на улицу. <...> За ними вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и гармонией. <...> Хозяин заведения был в поддевке и в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а всё лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замок. За стойкой находился мальчишка лет четырнадцати, и был другой мальчишка, моложе, который подавал, если что спрашивали. Стояли крошеные огурцы, черные сухари и резаная кусочками рыба, всё это очень дурно пахло. Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и всё до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным”. Эта распивочная — мир “пьяненького” чиновника Мармеладова. В винном запахе, под смех и ругань пьяниц, рассказывает он Раскольникову свою скорбную повесть. Ее перебивают звуки шарманки и “детский надтреснутый семилетний голосок”, поющий “Хуторок”. Шарманка усиливает пафос рассказа о Христе, принимающем пьяненьких в царствие свое. “И прострет к нам руце свои, и мы припадем... и заплачем... и всё поймем! Тогда всё поймем!.. и все поймут... и Катерина Ивановна... и она поймет... Господи, да приидет Царствие Твое!”» (С. 240–241).
Белов:
«В петербургский пейзаж Достоевского неизменно входят “распивочные” и трактиры. И вот что любопытно. Самые жизненно важные, глобальные, сокровенные, “последние” вопросы решаются под крики пьяниц, среди чада и гама, именно здесь возникают самые острые идеологические споры. За низменностью обстановки скрывается какая-то странная пронзительная лирика, внезапно во всем этом внешнем безобразии начинает ощущаться незамеченная доселе внутренняя красота. <...> Вот Раскольников спускается в распивочную, “с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж. Из дверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались на улицу. <...> За ними же вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и гармонией. <...> Хозяин заведения был в другой комнате, но часто входил в главную, спускаясь в нее откуда-то по ступенькам, причем прежде всего выказывались его щегольские смазные сапоги с большими красными отворотами. Он был в поддевке и в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а все лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замок. За стойкой находился мальчишка лет четырнадцати, и был другой мальчишка моложе, который подавал, если что спрашивали. Стояли крошеные огурцы, черные сухари и резаная кусочками рыба; все это очень дурно пахло. Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и все до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным”.
Эта петербургская распивочная — мир “пьяненького” чиновника Мармеладова. Трагическую историю своего падения Мармеладов повествует Раскольникову под смех и ругань пьяниц, в угарном винном запахе. Звуки шарманки и “детский, надтреснутый семилетний голосок”, певший “Хуторок”. Шарманка усиливает пафос рассказа о Христе, принимающем пьяненьких в царствие свое: “И прострет к нам руце Свои, и мы припадем... и заплачем... и всё поймем! Тогда всё поймем!.. и все поймут... и Катерина Ивановна... и она поймет... Господи, да приидет Царствие Твое!”» (Петербург Достоевского. С. 19–20).
«В петербургский пейзаж Достоевского неизменно входят распивочные и трактиры. И вот что любопытно. Самые жизненно важные, глобальные, сокровенные, “последние” вопросы решаются под крики пьяниц, среди чада и гама, именно здесь возникают самые острые идеологические споры. За низменностью обстановки скрывается какая-то странная пронзительная лирика, внезапно во всем этом внешнем безобразии начинает ощущаться не замеченная доселе внутренняя красота. <...>
Вот Раскольников спускается в распивочную, “с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж. Из дверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались на улицу. <...> За ними же вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и гармонией. <...> Хозяин заведения был в другой комнате, но часто входил в главную, спускаясь в нее откуда-то по ступенькам, причем прежде всего выказывались его щегольские смазные сапоги с большими красными отворотами. Он был в поддевке и в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а всё лицо его как будто смазано маслом, точно железный замок. За стойкой находился мальчишка лет четырнадцати, и был другой мальчишка, моложе, который подавал, если что спрашивали. Стояли крошеные огурцы, черные сухари и резанная кусочками рыба, всё это очень дурно пахло. Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и всё до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным”.
Эта петербургская распивочная — мир “пьяненького” чиновника Мармеладова. Трагическую историю своего падения Мармеладов повествует Раскольникову под смех и ругань пьяниц, в угарном винном запахе. Звуки шарманки и “детский надтреснутый семилетний голосок”, певший “Хуторок”, сопровождают эту историю. Шарманка усиливает пафос рассказа о Христе, принимающем пьяненьких в царство свое: “И прострет к нам руце Свои, и мы припадем... и заплачем... и всё поймем! Тогда всё поймем!.. и все поймут... и Катерина Ивановна... и она поймет... Господи, да приидет Царствие Твое!”» (Энциклопедия. С. 455–456).
Мочульский:
«Герои Достоевского в своей духовности мало зависят от времен года и перемен погоды. В романах его очень редки метеорологические указания. Но когда они встречаются, в них всегда заключена транскрипция душевных состояний. <...> Раскольников совершает преступление “в начале июля, в чрезвычайно жаркое время”. Он бродит по городу. “Проходя через мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца”. Когда, после преступления, убийца идет в контору, его слепит солнце: “На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные <...>. Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так что больно стало глядеть, и голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день”» (С. 241–242).
Белов:
«Петербургская природа — транскрипция душевного состояния Раскольникова. Раскольников совершает преступление “в начале июля, в чрезвычайно жаркое время”. Он бродит по городу. “Проходя чрез мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца”. После преступления убийца идет в контору, и его слепит солнце: “На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные <...>. Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так что больно стало глядеть и голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день”» (Петербург Достоевского. С. 21).
«Петербургская природа — транскрипция душевного состояния Раскольникова. Герой “Преступления и наказания” совершает преступление “в начале июля, в чрезвычайно жаркое время”. Он бродит по городу. “Проходя чрез мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца”. После преступления убийца идет в контору, и его снова слепит солнце: “На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные <...>. Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так что больно стало глядеть и голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день”» (Энциклопедия. С. 456).
Мочульский:
«Из холода абстракции он попадает в летний Петербург — жаркий, зловонный, душный. <...> Солнце у Достоевского — символ “живой жизни”, побеждающей мертворожденную теорию. Раскольников входит в комнату старухи, ярко освещенную заходящим солнцем. В уме его мелькает страшная мысль: “И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!” В ужасе преступника перед солнцем уже заключается предчувствие гибели» (С. 242).
Белов:
«И вот этот отвлеченный человек <...> из холода абстракции своих теорий попадает в летний Петербург. Жаркий, зловонный, душный город толкает Раскольникова на преступление. Солнце, обличающее у Достоевского беспомощность и слабость его героя, предстает в романе символом “живой жизни”, побеждающей мертворожденную теорию Раскольникова. Он входит в комнату старухи, ярко освещенную “заходящим солнцем”. “И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!” <...> В ужасе Раскольникова перед солнцем уже заключается предчувствие его гибели» (Петербург Достоевского. С. 21).
«И вот этот отвлеченный человек <...> из холода абстракции своих теорий попадает в летний Петербург. Жаркий, зловонный, душный город толкает Раскольникова на преступление. Солнце, обличающее у Достоевского беспомощность и слабость его героя, предстает в романе символом “живой жизни”, побеждающей мертворожденную теорию Раскольникова. Он входит в комнату старухи, ярко освещенную “...заходящим солнцем”. “И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!” <...> В ужасе Раскольникова перед солнцем уже заключается предчувствие его гибели» (Энциклопедия. С. 456).
Мочульский:
«День обличает Раскольникова, ночь поглощает в своем темном лоне его двойника Свидригайлова. <...> Последнюю ночь перед самоубийством Свидригайлов скитается по безлюдным улицам под грозой и проливным дождем. <...> Хаос душевный сливается с хаосом природным» (С. 242).
Белов:
«Петербургское солнце, петербургский день обличают Раскольникова, петербургская ночь поглощает в своем мрачном лоне его двойника Свидригайлова. Последнюю ночь перед самоубийством Свидригайлов скитается по безлюдным петербургским улицам под грозой и проливным дождем. Душевный хаос Свидригайлова сливается с природным хаосом Петербурга <...>» (Петербург Достоевского. С. 22).
«Петербургское солнце, петербургский день обличают Раскольникова, петербургская ночь поглощает в своем мрачном ложе его двойника — Свидригайлова. Последнюю ночь перед самоубийством Свидригайлов скитается по безлюдным петербургским улицам под грозой и проливным дождем. Душевный хаос Свидригайлова сливается с природным хаосом Петербурга <...>» (Энциклопедия. С. 456).
Мочульский:
«...Раскольников — “петербургский тип”. Только в таком угрюмом и таинственном городе могла зародиться “безобразная мечта” нищего студента» (С. 238).
Белов:
«Раскольников — “петербургский тип”, и только в таком городе могла зародиться “безобразная мечта” нищего студента» (Петербург Достоевского. С. 15).
«Только в мрачном и таинственном Петербурге могла зародиться “безобразная мечта” нищего студента <...>» (Петербург Достоевского. С. 236).
«Только в мрачном и таинственном Петербурге могла зародиться эта “безобразная мечта” нищего студента <...>» (Петербург Достоевского. С. 295).
«Только в мрачном и таинственном городе на Неве могла зародиться “безобразная мечта” нищего студента <...>» (Петербург Достоевского. С. 327).
«Раскольников — “петербургский тип”, и только в таком угрюмом и таинственном городе могла зародиться “безобразная мечта” нищего студента» (Энциклопедия. С. 452).
«Раскольников — “петербургский тип”, и только в таком городе могла зародиться “безобразная мечта” нищего студента» (Энциклопедия. С. 454).
Мочульский:
«Свидригайлов говорит Раскольникову, что вечность мерещится ему вроде деревенской бани: “Закоптелая, и по всем углам пауки”» (С. 250).
Белов:
«Ведь если разрешить себе “кровь по совести”, то неизбежно превратишься в Свидригайлова, которому вечность мерещится вроде деревенской бани — “закоптелой и по всем углам пауки”» (Белов. 1990. С. 122).
«Ведь если разрешить себе “кровь по совести”, т. е. окончательно освободиться от “принципов” и “идеалов”, то неизбежно превратишься <...> в Свидригайлова, которому вечность мерещится чем-то вроде деревенской бани — “закоптелой и по всем углам пауки” <...>» (Петербург Достоевского. С. 229).
«Ведь если разрешить себе “кровь по совести”, т. е. окончательно освободиться от “принципов” и “идеалов”, то неизбежно превратишься <...> в Свидригайлова, которому вечность мерещится вроде деревенской бани — “закоптелой и по всем углам пауки” <...>» (Вокруг Достоевского. С. 200; Белов. 2015. С. 270).
«Ведь если разрешить себе “кровь по совести”, т. е. окончательно освободиться от “принципов” и “идеалов”, то неизбежно превратишься <...> в Свидригайлова, которому вечность мерещится чем-то вроде деревенской бани — “закоптелой и по всем углам пауки” <...>» (Энциклопедия. С. 20, 504).
Мочульский:
«Свидригайлов — тот же Раскольников, но уже окончательно “исправленный” от всяких предрассудков. Он воплощает одну из возможностей судьбы героя. Между ними — метафизическое сходство. “Между нами есть какая-то точка общая, — говорит Свидригайлов. — Мы одного поля ягоды”. Они идут по одному пути, но Свидригайлов свободнее и смелее Раскольникова и доходит до конца. Студент “переступил”, “по совести разрешил кровь”, а все-таки продолжает держаться за “гуманность”, “справедливость”, “высокое и прекрасное”. <...> Ему являются привидения, клочки других миров, но какие пошлые! Скука Свидригайлова не психологическая, а метафизическая. Крайности сходятся, добро и зло неразличимы, — дурная бесконечность, безразличие и бессмыслица» (С. 250–251).
Белов:
«Свидригайлов — тот же Раскольников, но уже окончательно “исправленный” от всяких предрассудков. Он воплощает одну из возможностей судьбы героя». (Белов. 1990. С. 122).
«Свидригайлов и Лужин — это тот же Раскольников, но уже окончательно “исправленные” от всяких предрассудков. Они воплощают две возможности судьбы главного героя. “Мы одного поля ягоды”, — говорит Свидригайлов Раскольникову. Все они идут по одному пути, но Лужин и Свидригайлов уже прошли его до конца, в то время как Раскольников все-таки продолжает еще держаться за “справедливость”, “высокое и прекрасное”, за “Шиллера”. Для Свидригайлова жизнь уже не имеет смысла, добро и зло неразличимы, жить скучно и пошло, от скуки он может делать и добро, и зло» (Вокруг Достоевского. С. 200; Белов. 2015. С. 270).
«Свидригайлов и Лужин — это тот же Раскольников, но окончательно “исправленный” от всяких предрассудков. Они воплощают две возможности судьбы главного героя. “Мы одного поля ягоды”, — говорит Свидригайлов Раскольникову. Все они идут по одному пути, но Лужин и Свидригайлов прошли его до конца, тогда как Раскольников продолжает еще держаться за “справедливость”, “высокое и прекрасное”, за “Шиллера”. Для Свидригайлова жизнь уже не имеет смысла, добро и зло неразличимы, жить скучно и пошло, от скуки он способен творить и добро, и зло, что именно — безразлично» (Петербург Достоевского. С. 230; Энциклопедия. С. 504).
«Свидригайлов и Лужин — это тот же Раскольников, но окончательно избавленный от всяких предрассудков. Они воплощают две возможности судьбы главного героя. “Мы одного поля ягоды”, — говорит Свидригайлов Раскольникову. Все они идут по одному пути, но Лужин и Свидригайлов прошли его до конца, тогда как Раскольников продолжает еще держаться за “справедливость”, “высокое и прекрасное”, за “Шиллера”. Для Свидригайлова жизнь уже не имеет смысла, добро и зло неразличимы, жить скучно и пошло, от скуки он способен творить и добро, и зло, что именно — безразлично» (Энциклопедия. С. 20).
Мочульский:
«До десяти часов вечера Свидригайлов посещает “разные трактиры и клоаки”, слушает шарманку в каком-то увеселительном саду. “Вечер был душный и мрачный. К десяти часам вечера надвинулись со всех сторон страшные тучи — ударил гром, и дождь хлынул, как водопад. Вода падала не каплями, а целыми струями хлестала на землю. Молния сверкала поминутно, и можно было сосчитать до пяти раз в продолжение каждого зарева”. В полночь он идет на Петербургскую сторону, снимает номер в грязной деревянной гостинице, но и эта крошечная клетушка не спасает его от разбушевавшихся стихий. Они преследуют его. “Это под окном, должно быть, какой-нибудь сад, — подумал он, — шумят деревья; как я не люблю шума деревьев ночью, в бурю и в темноту, скверное ощущение!” Дождь, сырость, вода вызывают в нем нестерпимое отвращение. “Никогда в жизнь мою не любил воды, даже в пейзажах” <...> Он распахивает окно: “Ветер хлынул неистово в его тесную каморку и как бы морозным инеем облепил ему лицо <...>. Среди мрака и ночи раздался пушечный выстрел, за ним — другой... А, сигнал! Вода прибывает, — подумал он”.
Образ утопленницы надвигается на него как наводнение» (С. 242–243).
Белов:
«“До десяти часов” вечера Свидригайлов посещает “разные трактиры и клоаки, переходя из одного в другой”, слушает шарманку в каком-то увеселительном саду: “...Вечер был душный и мрачный. К десяти часам вечера надвинулись со всех сторон страшные тучи; ударил гром, и дождь хлынул, как водопад. Вода падала не каплями, а целыми струями хлестала на землю. Молния сверкала поминутно, и можно было сосчитать до пяти раз в продолжение каждого зарева”. Свидригайлов снимает в полночь крошечный номер в грязной деревянной гостинице на Петербургской стороне, на “бесконечном” Большом проспекте, но разбушевавшаяся стихия преследует его. “Это под окном, должно быть, какой-нибудь сад, — подумал он, — шумят деревья; как я не люблю шум деревьев ночью, в бурю и в темноту, скверное ощущение!” Нестерпимое отвращение вызывают в Свидригайлове дождь, сырость, вода, неизменные атрибуты Петербурга. “Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже в пейзажах, — подумал он вновь...”
Образ утопленницы надвигается на Свидригайлова, словно наводнение, соединяется с наводнением. “<...> Ветер хлынул неистово в его тесную каморку и как бы морозным инеем облепил ему лицо <...>. Среди мрака и ночи раздался пушечный выстрел, за ним другой.
‘А, сигнал! Вода прибывает, — подумал он <...>’”» (Петербург Достоевского. С. 22–23).
«До десяти часов вечера Свидригайлов посещает “разные трактиры и клоаки, переходя из одного в другой”, слушает шарманку в каком-то увеселительном саду: “...вечер был душный и мрачный. К десяти часам надвинулись со всех сторон страшные тучи, ударил гром и дождь хлынул, как водопад. Вода падала не каплями, а целыми струями хлестала на земле. Молния сверкала поминутно, и можно было сосчитать до пяти раз в продолжение каждого зарева”. Свидригайлов снимает в полночь крошечный номер в грязной деревянной гостинице на Петроградской стороне, на “бесконечном” Большом проспекте, но разбушевавшаяся стихия преследует его. “Это под окном, должно быть, какой-нибудь сад, — подумал он, — шумят деревья; как я не люблю шум деревьев ночью, в бурю и в темноту, скверное ощущение!” Нестерпимое отвращение вызывают в Свидригайлове дождь, сырость, вода, неизменные атрибуты Петербурга. “Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже в пейзажах, — подумал он вновь...”
Образ утопленницы надвигается на Свидригайлова, словно наводнение, соединяется с наводнением. “<...> Ветер хлынул неистово в его тесную каморку и как бы морозным инеем облепил ему лицо <...>. Среди мрака и ночи раздался пушечный выстрел, за ним другой.
‘А, сигнал! Вода прибывает, — подумал он <...>’”» (Энциклопедия. С. 456).
Мочульский:
«Вода мстит осквернителю. Свидригайлов убивает себя во влажном тумане, на грязной улице, среди мокрых деревьев: “Молочный, густой туман лежал над городом. Свидригайлов пошел по скользкой, грязной деревянной мостовой, по направлению к Малой Неве. Ему мерещились высоко поднявшаяся за ночь вода Малой Невы, Петровский остров, мокрые дорожки, мокрая трава, мокрые деревья и кусты”» (С. 243).
Белов:
«За преступление надо платить, и водная стихия Петербурга мстит своему осквернителю. Свидригайлов убивает себя во влажном тумане, на грязной улице, среди мокрых деревьев: “Молочный, густой туман лежал над городом. Свидригайлов пошел по скользкой, грязной деревянной мостовой, по направлению к Малой Неве. Ему мерещились высоко поднявшаяся за ночь вода Малой Невы, Петровский остров, мокрые дорожки, мокрая трава, мокрые деревья и кусты...”» (Петербург Достоевского. С. 23; Энциклопедия. С. 456).
Мочульский:
«Четвертая глава четвертой части — свидание Раскольникова с Соней и чтение Евангелия — смутила щепетильных редакторов “Русского вестника”, и они отказались ее печатать. Достоевскому пришлось ее переделывать <...> и доказывать, что в ней нет ничего безнравственного. <...> Посылая исправленную главу в редакцию, писатель умолял: “А теперь до вас величайшая просьба моя: ради Христа — оставьте всё остальное так, как есть теперь”. Но Катков не оставил: он вычеркнул ряд строк “относительно характера и поведения Сони”» (С. 228).
Белов:
«Однако четвертая глава четвертой части — чтение Раскольниковым и Соней Евангелия — смутила щепетильных редакторов “Русского вестника” <...> и они отказались ее печатать. Достоевскому пришлось ее переделывать и доказывать, что в ней нет ничего безнравственного.
Посылая исправленную главу в редакцию “Русского вестника”, писатель умолял: “А теперь до вас величайшая просьба моя: ради Христа, оставьте всё остальное так, как есть теперь”. Но благонамеренные редакторы не вняли просьбе гения: они вычеркнули ряд строк “относительно характера и поведения Сони”» (Белов. 1990. С. 116–117).
Мочульский:
«В “Игроке” внешнее действие — живописное, разнообразное, драматическое — преобладает над внутренним. Изображение характеров и анализ чувств уступают место рассказу об эффектных и неожиданных событиях» (С. 257).
Белов:
«За внешним весьма эффектным и живописным действием протекает внутреннее — трагическое и драматическое действие» (Белов. 1990. С. 131; Энциклопедия. С. 253).
Мочульский:
«Бесплодно гибнет русская одаренность (судьба Алексея Ивановича) в разгуле, страстях, азарте; бессмысленно расточаются молодые силы. <...> Когда появится русский “положительно прекрасный человек”? Эти мысли приводят писателя к теме его следующего романа “Идиот”» (С. 262).
Белов:
«Роман “Игрок” повествует о бесплодно гибнущем в разгуле, страстях и азарте талантливом и одаренном русском человеке (судьба Алексея Ивановича). Когда же появится русский “положительно прекрасный человек”? Эта мысль приводит писателя к теме его следующего романа “Идиот”» (Белов. 1990. С. 131).
«Роман “Игрок” повествует о бесплодно гибнущем в разгуле, страстях и азарте талантливом и одаренном русском человеке (судьба Алексея Ивановича). Когда же появится русский “положительно прекрасный человек”? Эта мысль приводит писателя к теме его следующего романа — “Идиот”» (Энциклопедия. С. 253).
Мочульский:
«Мать Анны Григорьевны была шведкой из Финляндии. От нее она унаследовала серые глаза, спокойный положительный характер и чувство собственного достоинства. <...> Ей он обязан относительным благополучием последних лет своей жизни, семейным уютом, налаженностью жизни» (С. 263).
Белов:
«От матери она (Анна Григорьевна. — С. Р.) унаследовала волевой характер, чувство собственного достоинства и ту практичность в хорошем смысле этого слова, которая в конце концов создаст Достоевскому относительное материальное благополучие» (Жена писателя. 1986. С. 13; Вокруг Достоевского. С. 56; Жена писателя. 2010. С. 13; Белов. 2015. С. 114).
Мочульский:
«Доверия писателя она (Анна Григорьевна. — С. Р.) не обманула — всю жизнь была его преданной женой, самоотверженной сотрудницей, страстной почитательницей» (С. 263).
Белов:
«Анна Григорьевна и в дальнейшем, все четырнадцать лет брака, не обманула доверия уже утомленного жизнью писателя — была преданной, терпеливой и умной матерью его детей, самоотверженной помощницей и глубочайшей почитательницей его таланта» (Последняя любовь. С. 22; ЭС. Т. I. С. 244; Вокруг Достоевского. С. 78; Белов. 2015. С. 135).
«Анна Григорьевна не обманула доверия уже утомленного жизнью писателя — была преданной, терпеливой и умной матерью его детей, самоотверженной помощницей и глубочайшей почитательницей его таланта» (Жена писателя. 1986. С. 108; Жена писателя. 2010. С. 108; Энциклопедия. С. 207).
Мочульский:
«Второй жене Достоевского пришлось пережить тот же ужас, какой десять лет тому назад испытала его первая жена, Мария Дмитриевна: после свадьбы, от волнения и выпитого шампанского, у Федора Михайловича в один день было два припадка падучей» (С. 264).
Белов:
«Но после свадьбы Анне Григорьевне пришлось пережить тот же ужас, какой десять лет назад испытала первая жена писателя. От волнения и выпитого шампанского у Достоевского в один день было два припадка» (Последняя любовь. С. 11; ЭС. Т. I. С. 241–242; Вокруг Достоевского. С. 64).
«После свадьбы Анне Григорьевне пришлось пережить тот же ужас, какой десять лет назад испытывала первая жена писателя. От волнения и выпитого шампанского у Достоевского в один день было два припадка» (Жена писателя. 1986. С. 78; Жена писателя. 2010. С. 78).
«Но после свадьбы Анне Григорьевне пришлось пережить тот же ужас, какой десять лет назад испытала первая жена писателя. От волнения и выпитого шампанского у Достоевского в один день было два припадка» (Белов. 2015. С. 121).
Мочульский:
«Тогда Анна Григорьевна решает заложить всё свое приданое (мебель, посуду), и на эти деньги молодые уезжают за границу (14 апреля 1867 г.)» (С. 264).
Белов:
«Анна Григорьевна решает заложить всё свое приданое (мебель, серебро, вещи), и на эти деньги 14 апреля 1867 года молодожены уезжают за границу» (Белов. 1990. С. 136).
«Она (Анна Григорьевна. — С. Р.) решает заложить всё свое приданое (мебель, серебро, вещи), и на эти деньги 14 апреля 1867 года молодожены уезжают за границу» (Жена писателя. 1986. С. 85; Петербург Достоевского. С. 157; Жена писателя. 2010. С. 85).
«Она (Анна Григорьевна. — С. Р.) решает заложить всё свое приданое (мебель, серебро, вещи), и на эти деньги 14 апреля 1867 г. молодожены уезжают за границу» (Последняя любовь. С. 14; Вокруг Достоевского. С. 67; Белов. 2015. С. 125).
Мочульский:
«Но медовый месяц писателя оканчивается катастрофой; идиллическая жизнь в Дрездене начинает его утомлять; он становится раздражительным, сердится на немецкие порядки, тоскует по России; борется с соблазном и не решается признаться молодой жене. Наконец, открывает ей свой план: нужны деньги, и единственный способ их добыть — поехать в Гомбург играть в рулетку» (С. 265).
Белов:
«Но медовый месяц Достоевского неожиданно оканчивается катастрофой: писателя вновь, как когда-то с Аполлинарией Сусловой, затягивает безжалостная и бездушная рулетка. Достоевский пытается бороться с этим наваждением и не решается признаться молодой жене. Наконец он не выдерживает и начинает убеждать Анну Григорьевну, что это единственный способ поправить их довольно тяжелое материальное положение и рассчитаться с долгами брата» (Белов. 1990. С. 137).
«Медовый месяц Достоевского неожиданно оканчивается катастрофой: писателя вновь, как во время первых заграничных поездок в 1862 и 1863 гг., затягивает безжалостная и бездушная рулетка» (ЭС. Т. I. С. 242–243).
«Но медовый месяц Достоевского неожиданно оканчивается катастрофой: писателя вновь, как во время первых заграничных поездок в 1862 и 1863 гг., затягивает безжалостная и бездушная рулетка. Достоевский пытается бороться с этим наваждением и не решается признаться молодой жене. Наконец он не выдерживает и начинает убеждать Анну Григорьевну, что это единственный способ поправить их довольно тяжелое материальное положение и рассчитаться с долгами брата» (Последняя любовь. С. 17; Вокруг Достоевского. С. 71–72; Белов. 2015. С. 128–129).
«Но медовый месяц Достоевского неожиданно оканчивается катастрофой: писателя вновь, как и во времена Полины Сусловой, затягивает безжалостная рулетка» (Петербург Достоевского. С. 157).
«Но медовый месяц Достоевского неожиданно оканчивается катастрофой: писателя вновь, как во время первых заграничных поездок в 1862 и 1863 годах, затягивает безжалостная и бездушная рулетка. Достоевский пытается бороться с этим наваждением и не решается признаться молодой жене. Наконец он не выдерживает и начинает убеждать Анну Григорьевну, что это единственный способ поправить их довольно тяжелое материальное положение и рассчитаться с долгами брата» (Жена писателя. 1986. С. 89–90; Жена писателя. 2010. С. 89–90).
Мочульский:
«Достоевские поселяются в Дрездене; писатель по обыкновению работает ночью, встает в одиннадцать часов утра, в два часа встречается с женой в картинной галерее, в три часа они обедают в ресторане, потом гуляют в парке и слушают музыку; в девять часов вечера возвращаются домой, пьют чай, и Федор Михайлович садится за работу. Анна Григорьевна своими стенографическими каракулями аккуратно записывает в дневнике впечатления: описания исторических памятников и знаменитых картин чередуются с меню ресторана и перечислением покупок» (С. 264).
Белов:
«Достоевский как в России, так и за границей работал обычно ночью, вставал в одиннадцать часов утра и в два часа встречался с женой в картинных галереях или в музеях <...> потом гуляли в парке и слушали музыку, в девять часов вечера возвращались домой, пили чай, и Достоевский садился за работу, а Анна Григорьевна, прежде чем лечь спать, записывала непонятными для мужа стенографическими значками свои впечатления о прошедшем дне, а зачастую стенографировала и переписывала новые тексты мужа» (Белов. 1990. С. 150).
«Достоевский, как в России, так и за границей, писал обычно ночью, вставал в одиннадцать часов утра и в два часа встречался с женой в картинных галереях или в музеях; затем они обедали в ресторане, гуляли в парке и слушали музыку, в девять часов вечера возвращались домой, пили чай, и Федор Михайлович садился за работу, а Анна Григорьевна, прежде чем лечь спать, заносила в дневник непонятными для мужа стенографическими знаками свои впечатления о прошедшем дне, а зачастую стенографировала и переписывала его новые тексты» (Жена писателя. 1986. С. 103; Жена писателя. 2010. С. 103).
Мочульский:
«...Он переживает огромный духовный подъем, радуется весне, любит слушать симфонии Бетховена и благоговейно смотреть на “Сикстинскую мадонну”. Его таинственно притягивает пейзаж Клода Лоррена “Асис и Галатея”: фантастический ландшафт, озаренный заходящим солнцем, мистически связывается в его воображении с мечтой о “золотом веке”; впоследствии Ставрогин в “Бесах” и Версилов в “Подростке” будут говорить о нем как о символе земного рая» (С. 264–265).
Белов:
«Он любит слушать симфонии Бетховена, благоговейно смотреть в Дрезденской галерее на “Сикстинскую мадонну” Рафаэля, его таинственно притягивает в этой же галерее пейзаж французского художника Клода Лоррена (1600–1682) “Асис и Галатея”: фантастический ландшафт, озаренный лучами заходящего солнца, мистически связывается в его творческом воображении с мечтой о “золотом веке”, и впоследствии Ставрогин в “Бесах” (“Исповедь Ставрогина”), Версилов в “Подростке” (рассказ о первых днях европейского человечества) и “смешной человек” (“Сон смешного человека” в “Дневнике писателя” за 1877 год) будут говорить об этом ландшафте как о символе земного рая» (Белов. 1990. С. 149–150).
«...Он любит слушать симфонии Бетховена, благоговейно смотреть в Дрезденской галерее на “Сикстинскую Мадонну” Рафаэля; в этой же галерее его таинственно притягивает пейзаж французского художника Клода Лоррена (1600–1682) “Асис и Галатея”: фантастический ландшафт, озаренный лучами заходящего солнца, связывается в его творческом воображении с мечтой о “золотом веке”, и впоследствии Ставрогин в “Бесах” (“Исповедь Ставрогина”), Версилов в “Подростке” (рассказ о первых днях европейского человечества) и “смешной человек” (“Сон смешного человека” в “Дневнике писателя” за 1877 год) будут говорить об этом ландшафте как о символе земного рая» (Жена писателя. 1986. С. 101; Жена писателя. 2010. С. 101).
Мочульский:
«Анна Григорьевна испугана отчаянным тоном письма и беспокоится о здоровье мужа. <...> Это — важное признание: нужда в деньгах, забота о завтрашнем дне — только предлоги. Достоевский любит игру ради игры, любит ее низменность, ее ужас, ее сладостную муку. Того требует его природа — крайних ощущений, борьбы с судьбой, предвкушения гибели» (С. 265).
Белов:
«...Анна Григорьевна, напуганная отчаянным тоном письма после очередного проигрыша своего мужа, беспокоится о его здоровье <...>. Это очень важное признание: игра в рулетку становится самоцелью. Страсть к рулетке ради самой рулетки, игра ради ее сладостной муки объясняется характером, “натурой” писателя, склонного часто заглядывать в головокружительную бездну и бросать вызов судьбе <...>» (Жена писателя. 1986. С. 91; Последняя любовь. С. 18; Вокруг Достоевского. С. 73; Жена писателя. 2010. С. 91; Белов. 2015. С. 130).
«Это очень важное признание: игра становится самоцелью <...> Страсть к рулетке ради самой рулетки, игра ради ее сладостной муки объясняется характером, “натурой” писателя, склонного часто заглядывать в головокружительную бездну и бросать вызов судьбе» (Белов. 1990. С. 138).