Контраст

Контраст — резко выраженная противоположность, столкновение, на которых основано развитие сюжета в художественном произведении. Поэтику контраста можно считать художественным и эстетическим адекватом трагического, катастрофически-пророческого и диалектического понимания Достоевского мира и человека. (ср. высказывания самого художника: «Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие» (24; 240); «...человек стремится на земле к идеалу, противуположному его натуре» (20; 175 — курсив Достоевского. — Прим. ред.).

Исследователи (А. П. Скафтымов, Л. П. Гроссман, Ю. Н. Тынянов, Д. С. Лихачев, А. С. Долинин, Г. М. Фридлендер, Н. М. Чирков, А. В. Чичерин, Г. К. Щенников, В. Я. Кирпотин и мн. др.) неоднократно отмечали, описывали и интерпретировали различного рода контрасты и антитезы в произведениях Достоевского: философские и проблемно-тематические (Европа и Россия, народ и интеллигенция, социализм и христианство, содом и Мадонна, зло и добро, человек и Бог, преступление и наказание, теория и «живая жизнь», «разум» и «горячее сердце» и т. п.); сюжетные и психологические («кроткая» бунтует и совершает самоубийство с «образом Богородицы»; «если Дмитрий Карамазов — потенциальный преступник, то святой старец кланяется ему в ноги. Если человек — идиот, то он умнее всех» (Гинзбург Л. Я. О старом и новом. Л., 1982. С. 361); стилевые и образные («О, теперь жизни и жизни! <...> Да, жизнь, и — проповедь!» — «Сон смешного человека», 25; 118; «Вы предводитель, вы солнце, а я вам червяк...» — «Бесы», 10; 324; «Тварь ли я дрожащая или право имею...» — «Преступление и наказание», 6; 322).

Многие ученые (М. М. Бахтин, Д. С. Лихачев, М. М. Гиршман, Г. К. Щенников, Р. Г. Назиров, А. А. Алексеев и др.) справедливо и убедительно доказывают, что понятие контраста может быть применимо для характеристики художественного сознания и стиля Достоевского лишь в определенном смысле. Контраст «обязательно предполагает вместе с противопоставлением еще и раздельность противопоставляемого. Достоевский же в противовес такого рода контрастности... совмещает противоположности в одном моменте глубинного синтеза, где все, на поверхности разделенное, предстает внутренне нераздельным. В то же время сам синтез оказывается наполненным внутренними противоречиями и никогда не доходит до слияния противоположностей воедино» (Гиршман М. М. Трагическое совмещение несовместимых противоположностей: «Кроткая» Ф. М. Достоевского // Гиршман М. М. Литературное произведение. Теория и практика анализа. М., 1991. С. 130–131). В мире Достоевского главенствует «закон» нераздельности и неслиянности противоположностей. Его блестяще формулирует Митя Карамазов, всецело захваченный загадкой красоты, потрясенный ее «двойным ликом»: «Красота — это страшная и ужасная вещь! <...> Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут <...> Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей» (14; 100 — курсив Н. П.). Одним из проявлений этого «закона» в произведении Достоевского можно рассматривать особую роль слов и словосочетаний-символов: «вместе», «в то же время», «странный», «странный контраст», «странно сошлись» и т.п.: «Тут тайна, — что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе» («Братья Карамазовы», 14; 265 — курсив Н. П.); «Казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен...» («Бесы», 10; 37 — курсив Н. П.); «Воспитание Кати было странным контрастом беспутного баловства и неумолимой строгости» («Неточна Незванова», 2; 206 — курсив Н. П.); «Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги» («Преступление и наказание», 6; 251–252 — курсив Н. П.). В этих словах-символах глубокий мировоззренческий смысл, который особенно очевиден в рассказе одного из героев «Подростка» о замысле оперы: «Готический собор, внутренность, хоры, гимны <...> И вдруг — голос дьявола, песня дьявола. Он невидим, одна лишь песня, рядом с гимнами, вместе с гимнами, почти совпадает с ними, а между тем совсем другое — как-нибудь так это сделать» (13; 352 — курсив Н. П.).

М. М. Бахтин справедливо трактовал этот замысел как «музыкальный образ» основных принципов художественного мира Достоевского. Речь в данном случае идет не только о философии и проблематике произведений художника, но и об их эстетике. Достоевскому, как убедительно показывает А. А. Алексеев, «были необходимы новые амбивалентные художественные средства» (Алексеев А. А. Эстетическая многоплановость творчества Ф. М. Достоевского // Творчество Ф. М. Достоевского: искусство синтеза. Екатеринбург, 1991. С. 208), и он сознательно идет на совмещение традиционно несовместимых в нормативной эстетике категорий: трагического с комическим, трагического с уродливым, прекрасного с безобразным, возвышенного с комическим и др. (Ср. высказывание самого Достоевского, в котором он говорит о глубоком внутреннем единстве категорий и жанров, разводимых нормативной эстетикой как полные противоположности: «Трагедия и сатира — две сестры и идут рядом и имя им обеим, вместе взятым: правда» (24; 305 — курсив Достоевского. — Прим. ред.).

Так, в обрисовке князя Мышкина трагизм постоянно корректируется и усиливается комизмом ситуаций, в которые он попадает; в портрете Ставрогина Достоевский намеренно сталкивает прекрасное и безобразное; образ Дмитрия Карамазова создается синтезом возвышенного с низменным, а образы героев-рационалистов — синтезом трагического с уродливым и отвратительным. При этом Достоевский не только соединяет «ряд традиционных противоположных категорий, но и конструирует новые, релятивные» (Алексеев А. А. Эстетическая многоплановость творчества Ф. М. Достоевского // Творчество Ф. М. Достоевского: искусство синтеза. Екатеринбург, 1991. С. 213). «Странные контрасты», коренящиеся в самом мироощущении и эстетике писателя, характерны для всех уровней его художественной системы. Так, роман об уголовном преступлении стал под пером Достоевского произведением о спасении человека и обретении им Христа. Книга об «эпохе всеобщего обособления» открыла непереносимость уединенного существования для личности, передавая чувства, влекущие к единению и братству людей, а политический памфлет о нигилистах обернулся трагедией человеческого духа на путях свободы без Бога. В каждом отдельном факте действительной жизни, вроде бы даже и не ярком, Достоевский отыскал «глубину, превышающую Шекспира», а в судьбах своих героев странным и трагическим образом соединил любовь и ненависть, «клейкие листочки» (символ «живой жизни») и чудовищную теорию «страшную драму порока» и «лучезарное видение <...> чистоты и счастья».

Вся характерология Достоевского, призванная выразить идею «широкости» натуры человека, «двух бездн» в нем, построена на совмещении полярных качеств и противоположностей. Это нашло отражение в портретах и авторских характеристиках персонажей, во фрагментах, раскрывающих их внутреннее состояние и взаимоотношения с другими, наконец, в их парадоксальном, «нелогичном», с точки зрения «здравого смысла», поведении: «Мстительная жажда благообразия» («Подросток», 13; 373); «...я на эту глядел тогда секунды три или пять со страшной ненавистью, — с тою самой ненавистью, от которой до любви, до безумнейшей любви — один волосок!» («Братья Карамазовы», 14; 105 — курсив Достоевского. — Прим. ред.); «...Марья Тимофеевна, вся замирая от испуга, поднялась к нему навстречу <...> а вместе с тем вспоминается и восторг в ее взгляде, какой-то безумный восторг, почти исказивший ее черты, — восторг, который трудно людьми выносится» («Бесы», 10; 146 — курсив Н. П.). Стремлением художника совместить несовместимое обусловлена оксюморонная природа многих его образов: убийца и святая блудница читают Вечную книгу; идеал — идиот Лев Мышкин; «невиннейший из всех пятидесятилетних младенцев»; «самый отвратительный порядок»; «затхлая чистота»; «ужас и махинация фактов»; «наглость невинности»; «скверные хорошие люди», а также его знаменитый «странный язык» (Л. Толстой), соединивший библейскую риторику с грубым, простонародным юмором, романтическую приподнятость с хлесткой образностью газетной публицистики, «протокольное слово» со жгучей экспрессией диалогов, «хороший слог» с сознательным отступлением от литературных норм (см. язык произведений Достоевского).

Пращерук Н. В.