Низменное

Низменное — эстетическая категория, противоположная возвышенному, характеризующая природные и социальные явления и предметы, имеющие отрицательную общественную значимость и таящие в себе угрозу для человека. В наибольшей степени, чем другие категории эстетики, социально-этически наполнена.

Из всех многообразных форм проявления низменного Достоевского интересует прежде всего осознанное низменное: сознательно и свободно избираемое при том, однако, что герой ведает, знает о «возвышенном и прекрасном». Степень осознания может быть разной: от самоунижения в состоянии аффекта до вполне обдуманной и даже «теоретически обоснованной» идеи преступления. Как это ни парадоксально, но к низменному, по логике Достоевского, приводит человека именно гордыня: социально или «экзистенциально» уязвленное самолюбие. В последнем случае имеется ввиду и преступление Раскольникова («Преступление и наказание»), имеющее целью понять: «Тварь ли я дрожащая или право имею?», и еще более красноречивый пример «логического самоубийства», описанный Достоевским в «Дневнике писателя» за 1877 г.: гордыня самоубийцы не могла вынести отведенной человеку унизительной роли игрушки в руках бессмысленной природы. Самоунижение у Достоевского — нередко особый вид протеста против унижения, оскорбления: так, Аркадий Долгорукий («Подросток»), которого обыскали в игорном доме, заподозрив в краже, кричит, что донесет на всех в полицию (рулетка запрещена), т. е. действует по логике: знайте же, я — не только вор, но и доносчик! (13; 267). Тот же герой — в ответ на побои своего воспитателя Тушара — по-лакейски служит ему, с показным намерением унизить себя еще больше (13; 27). Цинизм, низменные мысли и поступки могут быть также просто выражением отчаяния, вызванного открытием новой для этого человека бездны зла, существующей на земле. Пример Лизы Хохлаковой («Братья Карамазовы»), которая, узнав о случае садистского истязания ребенка, придумывает сцены своего намеренного злодейства, в том числе того же истязания, при котором она, как ей кажется, будет невозмутимо есть «ананасный компот» (15; 24). Ту же, по сути, природу имеет и любование своей «низостью», вплоть до преувеличения ее и полубессознательного поиска новых унижений, у Настасьи Филипповны («Идиот»), или Грушеньки («Братья Карамазовы»). Чувствительная к оскорблениям, но не смеющая бунтовать, душа часто рядится в маску «добровольного шута», как, например, капитан Снегирев («Братья Карамазовы»). Однако в основе низменного может лежать и вполне банальное, мелкое, ограниченное самолюбие, бедность духовной жизни, хотя подобные герои и достигают иногда высокой степени артистичности в своей низости, как, например, Фома Опискин («Село Степанчиково и его обитатели») или Лебедев («Идиот»); последний с наслаждением совершает мелкие мерзости, а потом с неменьшим наслаждением в них кается (см. разговор с князем Мышкиным — 8; 440).

О природе сознательной низости у героев Достоевского хорошо заметил Н.О. Лосский: «Дух влечет человека в область бесконечного <...> Но в случае недоверия к добру и его духовным основам человек сосредоточивает всю силу своей жизни на мелкой эмпирической действительности, и, не находя в ней удовлетворения, выходит из всех границ» (Лосский Н. О. Достоевский и его христианское миропонимание // Лосский Н. О. Бог и мировое зло. М., 1994. С. 171). Не имея абсолютных ценностей, человек теряет различение добра и зла, прекрасного и безобразного, возвышенного и низменного: приемля все, в своей безмерности он, в конечном счете, теряет себя, а не утверждает, как того хотела бы его гордыня. В этом трагедия Ставрогина («Бесы»); признающегося, что «всякое чрезвычайно позорное, без меры унизительное, подлое, и, главное, смешное положение, в каковых мне случалось бывать в моей жизни, всегда возбуждало во мне, рядом с безмерным гневом, неимоверное наслаждение» (11; 14).

Таким образом, низменное таит в себе трагедию человеческого духа, утерявшего связь с вечностью. Об этом своем открытии писал и сам Достоевский (в заметках к «Подростку»): «Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону. Трагизм состоит в сознании уродливости <...> Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его, и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а, стало быть, не стоит и исправляться» (16; 329 — курсив Достоевского. — Прим. ред.). «Эстетика режущей правды» обусловила и некоторые особенности в художественной манере Достоевского, о которых следует упомянуть, говоря о преломлении низменного в его творчестве. Достоевский, которого иные критики обвиняли в «нехудожественности», следуя своим художественным задачам, смело употребляет в своем повествовании не только «высокие», но и «низкие» слова и выражения, прямо использует неудобосказуемое и даже напечатал в «Дневнике писателя» любопытную статью о бытовой брани. Достоевский ставит своих героев в необычные ситуации, как бы испытывая их, выявляя их глубину, и для этого он использует также и ситуации скандала, различного нарушения норм «приличного поведения», разного рода «неловкости» и разоблачения, сознательно строит свое повествование на диссонансе «сырого» (уголовная хроника, сенсации) и обработанного материалов.

Мосиенко Л. И.