Традиции древнерусской литературы

Древнерусская литература — длительный период развития литературы с XI по XVIII вв. Достоевский хорошо знал доступные в его время и опубликованные памятники древнерусской литературы, о чем свидетельствует и состав его библиотеки, описанный Л. П. Гроссманом, и многочисленные их упоминания, рассыпанные в статьях, письмах, записных тетрадях. Для писателя в древнерусской литературе заключен мощный пласт национальной культуры, а собственное творчество он выводил «...из глубины христианского духа народного...» (27; 65). Писатель видел проявления этого духа, в частности, в житиях и их народных адаптациях: «Знает тоже он (народ. — В. М.) наизусть многие из житий святых, пересказывает и слушает их с умилением» (26; 151).

Вот почему жития — наиболее часто вводимый в художественный контекст произведений Достоевского жанр древнерусской литературы (Николы Псковского Салоса, Марии Египетской, Сергия Радонежского, Алексея человека божия и многих др.).

Прототипами таких героев Достоевского, как Тихон, Макар Долгорукий, Зосима стали Феодосий Печерский (XI в.) и Тихон Задонский — персонажи житий и духовные писатели. Последний, живя в XVIII в., продолжал в своих писаниях традиции учительной литературы средневековой Руси, а оба они представлялись Достоевскому людьми редкой нравственной красоты, носителями высоких духовных идеалов русского народа. Достоевский восхищался стилем «Сказания о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой земле <...> инока Парфения». Написанные в XIX в., записки Парфения следовали традициям древнерусской литературы — жанру хождений во святую землю. Достоевский приблизил язык Макара Долгорукого и Зосимы к языку автора этого уникального сочинения. Учительная литература, в том числе и сочинения византийского писателя Иоанна Лествичника (VII в.), переведенные на русский язык, Нила Сорского (XV в.) и др., как убедительно показала Н. Ф. Буданова, легли в основу философско-этической концепции романа «Бесы» с его мистериальным конфликтом между гордостью и смирением (образ Ставрогина). Достоевский мог пользоваться и травестией житийного жанра — в историях ложного святого Фомы Опискина («Село Степанчиково...») или отца Ферапонта («Братья Карамазовы»). В других случаях мы являемся свидетелями стилизации этого жанра: в последнем романе Алеша выступает как агиограф по отношению к старцу Зосиме. Повествователь в этом же романе пересказывает проложный рассказ об ученике некого старца, нарушившим послушание, за что гроб с его телом трижды извергался из храма во время отпевания. Житийные черты присутствуют в сказе о купце Скотобойникове («Подросток»). Стилизационные тенденции дают о себе знать в названиях глав романа «Братья Карамазовы», посвященных допросу Дмитрия, — «Хождения души по мытарствам». Жанр хождения ощущается в сюжетной линии странника Макара Долгорукого, так же, как и в его многочисленных рассказах. Иван Карамазов, признаваясь в стилизационном характере своей поэмы «Великий инквизитор», говорит в восторженных тонах о популярном апокрифе византийского происхождения «Хождение богородицы по мукам» и даже дает его филологический анализ. Неприглядную роль «слуги двух господ» — «Личарды верного» из «Повести о Бове-королевиче» (русские контаминации западного рыцарского романа и авантюрной любовной повести) берет на себя Смердяков.

Жанровое многообразие древнерусской литературы, присутствующей в текстах Достоевского то в виде цитаций, то в форме травестии или стилизации, то как едва уловимая реминисценция, проявляет мастерство писателя. Отражая такое общее свойство стиля Достоевского, как интертекстуальность, данный факт требует осмысления и с точки зрения поэтики подобных включений. Исследовательская мысль особенно пристально разрабатывает эту проблематику в последние два десятилетия.

Достоевский, несомненно, находит опору своей социально-этической утопии в жанре «видения рая и ада», наблюдаемом в составе патериков. Таковы эсхатологические откровения Раскольникова, Мышкина, Ставрогина, Версилова, «смешного человека». Мотив исповеди земле, присутствующий в художественно-редуцированном виде в «Преступлении и наказании», «Бесах», «Братьях Карамазовых», возводится к архаичным обрядам древнерусских ересей, в частности стригольничьей, которые, в свою очередь, запечатлелись в ряде так называемых «отреченных книг древнерусской литературы». Сюжет «Преступления и наказания» — испытание героя и его идеи — строится в житийных традициях. В образах Раскольникова, Дмитрия Карамазова явственно проглядывают черты житийного героя, приходящего к подвижничеству через преступление и раскаяние. В свете незавершенности последнего романа таким же видится образ Ивана Карамазова. А. В. Чичерин усматривает зародыш неосуществленного романа «Житие великого грешника», который, как известно, вошел многими своими мотивами в последние романы писателя, в «Повести о Савве Грудцыне». Встреча героя древнерусской повести с бесом, принимающим облик вполне реального юноши, имеет иной смысл, чем в легенде о Фаусте: этот юноша, как и черт — собеседник Ивана Карамазова, вышел из злой мысли самого Саввы. «Повесть о бражнике» (национальная обработка международных легендарных сюжетов) несомненно учитывалась Достоевским при создании образа Мармеладова (см., например, эпизод исповеди-проповеди героя в распивочной).

Ряд исследователей (Д. С. Лихачев, В. Е. Ветловская и др.) обращают внимание на известное влияние повествовательного стиля некоторых жанров древнерусской литературы на особенности романного повествования у Достоевского. Так, «предисловный рассказ» в начале «Братьев Карамазовых» об Алеше несет в себе явственный отпечаток житийного жанра, а рассказчик-повествователь выступает как агиограф. Повествователь-хроникер в «Бесах», «Братьях Карамазовых» ценит в своем повествовании достоинства исторической хроники, дорожит достоверностью факта. Однако это не бесстрастный летописец, а глубоко лично переживающий описываемое. Таким образом, рассказчик у Достоевского сочетает в себе черты летописца и агиографа. Писатель тонко стилизует свое повествование под манеру древнерусского повествователя, черты которого приобретает его рассказчик. В «Братьях Карамазовых» с самого начала несомненна житийная ориентация повествования: его назидательная цель (речь идет не об обыкновенном человеке, а обещающим стать «героем», «деятелем»), включение религиозно-философских рассуждений, моралистических сентенций и тирад (например, о семье Карамазовых как модели всей пореформенной России) и т. п. Это своего рода модернизация старинной формы жития, которую удается уловить благодаря подчеркнутой наивности повествователя и некоторой архаизации его речи. В романах Достоевского как бы воссоздаются древнерусские принципы изображения времени: установка рассказчика на безыскусную беспристрастность сообщения достоверных фактов; ограниченность осведомленности хроникера-летописца, который подчас не различает значительного и мимолетного, признание им ничтожности реального времени как суетного перед лицом вечности.

Хроникер Достоевского нередко выступает в качестве древнерусского сводчика, которому приходилось соединять точки зрения многих летописцев-предшественников. Так и рассказчик у Достоевского ссылается часто на факты и наблюдения, сообщенные другими людьми, в результате чего образуется полифоническая игра разных точек зрения и реализуется чисто летописный принцип незавершенности времени, тем более что рассказ ведется на «коротком приводе» — о недавно свершившемся. «Летописное время» у Достоевского — это художественный прием, способ изложения событий под углом зрения вечности.

Михнюкевич В. А.