Тимковский Константин Иванович

[1814, Петербург — 1881, там же]

Петрашевец, сын «цензора и председателя комиссии для печатания полного собрания и свода законов» И. О. Тимковского. Тимковский учился в частном пансионе, а затем в Петербургском университете и Институте восточной словесности при Министерстве иностранных дел, был отставным флотским офицером (служил во флоте до 1845 г.), титулярным советником, чиновником особых поручений при Министерстве внутренних дел. Тимковский жил постоянно в Ревеле (был туда откомандирован в 1848 г. для ревизии) и лишь изредка посещал «пятницы» М. В. Петрашевского (осенью 1848 г. посетил шесть пятниц).

Во второй половине ноября — начале декабря 1848 г. Достоевский присутствует на «пятницах» у М. В. Петрашевского, и на одной из них Тимковский читает речь об учении Ш. Фурье и предлагает после трех-четырех лет теоретической подготовки попытаться организовать хотя бы один фаланстер, получив деньги на его организацию у правительства.

Достоевский подробно излагает речь Тимковского в своих показаниях Следственной комиссии: «Тимковский бывал у Петрашевского в начале зимы, всего на четырех или на пяти вечерах. Это, как показалось мне, один из тех исключительных умов, которые если принимают какую-нибудь идею, то принимают ее так, что она первенствует над всеми другими, в ущерб другим. Его поразила только одна изящная сторона системы Фурье, и он не заметил других сторон, которые бы могли охладить его излишнее увлечение Фурье. Кроме того, он недавно только ознакомился с его системой и еще не успел переработать ее собственной критикой. Это по всему было видно. А известно, какое обаяние делает система Фурье с первого раза.

Во всех других отношениях Тимковский показался мне совершенно консерватором и вовсе не вольнодумцем. Он религиозен и в идеях самодержавия. Известно, что система Фурье не отрицает самодержавного образа правления. Что же касается до личного характера Тимковского, мимо политических убеждений, то я могу сказать одно: он показался мне очень самолюбивым.

Сколько я могу припомнить, за отдаленностию срока, речь его заключалась в следующем.

Во-первых, он благодарил всех за то, что его хорошо приняли, хотя три четверти лиц, бывших в то время в зале, едва знали его по фамилии, то есть вступление было сделано немного напыщенно, да и вся речь мне показалась в том же духе. Потом он объявлял, что скоро уезжает из Петербурга и уносит в душе утешение, что его поняли. Затем он говорил о Фурье с большим уважением, помнится, коснулся многих выгод его системы и желал ее успеха. Впрочем, Тимковский постигнул невозможность немедленного применения системы. Потом увещевал быть согласными в идеях, кто бы какой социальной системы не держался, оговариваясь тут же, что он зовет не на бунт и не желает тайного общества; наконец, просил изъявить ему симпатию нашу, если он заслужил ее, пожатием руки. Речь была написана горячо; видно, что Тимковский работал над слогом и старался угодить на все вкусы. Но направление Тимковского, по моему мнению, несерьезно. Недостаток внешней жизни, избыток внутреннего жара, врожденное чувство изящного, требовавшее пищи, и, главное, недостаток прочного, серьезного образования, вот, по моему мнению, что сделало его фурьеристом. В его же летах все принимается несколько глубже, чем в первой молодости. На мой взгляд, он может отказаться от многих из своих фурьеристических убеждений, так что от системы Фурье ему останется только то, что в ней полезного. Ибо ум его, жаждущий познаний, беспрерывно требует пищи, а образование самое лучшее лекарство против всех заблуждений. Вот мой собственный взгляд на Тимковского.

Что же касается до впечатления, произведенного им у Петрашевского, то, как показалось мне, оно было очень двусмысленно. Некоторые смотрели на Тимковского с насмешливым любопытством; некоторые скептически не верили его искренности. Некоторые принимали его за истинный, дагерротипно верный снимок с Дон-Кихота и, может быть, не ошибались. Впрочем, все обошлись с ним весьма учтиво и приветливо».

Тимковский был арестован в Ревеле на основании обнаруженного у Н. А. Спешнева его письма к последнему, в котором говорилось об учреждении Тимковским двух революционных кружков в Ревеле. Однако Следственная комиссия не нашла этому доказательств, и Тимковский был приговорен к ссылке, замененной арестантскими ротами.

В показаниях Следственной комиссии Тимковский заявил: «Я никогда не принадлежал, не принадлежу и не буду принадлежать никакому обществу политическому, имеющему целию насильственное ниспровержение существующего порядка, ценою крови и убийства, путем бунтов и революций. Не говоря уже о том, что такие действия противны долгу и присяге, они были бы противны моей совести, моим личным убеждениям и правилам».

По воспоминаниям Д. Д. Ахшарумова, когда они стояли на эшафоте, «никто из нас не отозвался на призыв священника к исповеди — мы стояли молча, священник смотрел на всех нас и повторно призывал нас к исповеди. Тогда один из нас — Тимковский — подошел к нему и, пошептавшись с ним, поцеловал Евангелие и возвратился на свое место».

В 1860 г. в задуманную, но не завершенную редакцию «Двойника» Достоевский намечал ввести эпизоды, связанные с «пятницами» М. В. Петрашевского, на которых Тимковский присутствует «как приехавший».

Л. П. Гроссман предполагает, что реальным прототипом Кириллова в «Бесах» отчасти послужил Тимковский: «Личность Тимковского, видимо, отразилась через двадцать лет на образе инженера Кириллова в “Бесах”: стремительный путь от религиозности к атеизму, готовность взорвать весь мир при серьезной практической работе в государстве, своеобразная революционность и самопожертвование при маниакальности господствующей идеи — все это отмечает одного из выдающихся героев Достоевского резкими чертами исторического прототипа». Вполне возможно, что некоторые черты Тимковского вошли равномерно в образы Алеши и Ивана Карамазовых в «Братьях Карамазовых».