Мирецкий Александр

[1822, Краков — ?]

Каторжник Омского острога. Происходил «из дворян, не утвержденных герольдией». Мирецкий окончил Краковскую гимназию и начал учебу в университете. В связи с материальными затруднениями семьи выехал в 1840 г. по «законному паспорту» в Королевство Польское: был администратором железоделательных фабрик в Сухедневе, затем поступил землемером и архитектором в Несвижское имение князя Витгенштейна. На средства князя поехал в Берлинский университет, изучал там «инженерию, относящуюся к гражданскому ведомству» и кончил курс в октябре 1844 г. Приехав затем в Варшаву, поступил на службу к генералу инженерной службы Дену, у которого занимался «сниманием планов некоторых экономических строений». Примерно с этого времени был связан с революционной конспирацией, а в феврале 1846 г. участвовал в подготовке восстания в Королевстве Польском, сотрудничая с К. Рупрехтом, с которым подружился во время учебы в Берлинском университете, Б. Домбровским, С. Добричем и другими видными революционерами-конспираторами. По конфирмации царского наместника в Варшаве И. Ф. Паскевича Мирецкий был лишен всех прав, получил 500 ударов шпицрутенами и 10 лет каторжных работ в крепостях.

В «Статейном списке» от 19 июня 1850 г., опубликованном К. Николаевским в 1898 г., сказано, что Мирецкий прибыл в Омскую крепость 22 августа 1846 г. «за участие в заговоре к произведению в Царстве Польском бунта», 28 сентября 1848 г. «переведен в разряд военносрочных арестантов с освобождением от оков», «в дурных поступках не замечен, но в нравственности сомнителен».

В «Записках из Мертвого дома» Достоевский пишет о Мирецком: «С М-ким я хорошо сошелся с первого раза; никогда с ним не ссорился, уважал его, но полюбить его, привязаться к нему я никогда не мог. Это был глубоко недоверчивый и озлобленный человек, но умевший удивительно хорошо владеть собой. Вот это-то слишком большое уменье и не нравилось в нем: как-то чувствовалось, что он никогда и ни перед кем не развернет всей души своей. Впрочем, может быть, я и ошибаюсь. Это была натура сильная и в высшей степени благородная. Чрезвычайная, даже несколько иезуитская ловкость и осторожность его в обхождении с людьми выказывала его затаенный, глубокий скептицизм. А между тем это была душа, страдающая именно этой двойственностью: скептицизма и глубокого, ничем непоколебимого верования в некоторые свои особые убеждения и надежды <...>. С М-ким и не ссорился, но никогда его не любил <...>.

Между тем М-кий с годами все как-то становился грустнее и мрачнее. Тоска одолевала его. Прежде, в первое мое время в остроге, он был сообщительнее, душа его все-таки чаще и больше вырывалась наружу. Уже третий год жил он в каторге в то время, как я поступил. Сначала он многим интересовался из того, что в эти два года случилось на свете и об чем он не имел понятия, сидя в остроге; расспрашивал меня, слушал, волновался. Но под конец, с годами, все это как-то стало в нем сосредоточиваться внутри, на сердце. Угли покрывались золою. Озлобление росло в нем более и более. "Je hais ces brigands" ["Ненавижу этих разбойников" — фр.], — повторял он мне часто, с ненавистью смотря на каторжных, которых я уже успел узнать ближе, и никакие доводы мои в их пользу на него не действовали. Он не понимал, что я говорю; иногда, впрочем, рассеянно соглашался; но назавтра же опять повторял: "Je hais ces brigands". Кстати: мы с ним часто говорили по-французски, и за это один пристав над работами, инженерный солдат Дранишников, неизвестно по какому соображению, прозвал нас фершелами. М-кий воодушевлялся, только вспоминая про свою мать. "Она стара, она больная, — говорил он мне, — она любит меня более всего на свете, а я здесь не знаю, жива она или нет? Довольно уж для нее того, что она знала, как меня гоняли сквозь строй..." М-кий был не дворянин и перед ссылкой был наказан телесно. Вспоминая об этом, он стискивал зубы и старался смотреть в сторону. В последнее время он все чаще и чаще стал ходить один».

И. Богуславский свидетельствует, что «Вася», то есть плац-майор В. Г. Кривцов ненавидел и преследовал Мирецкого, который был «парашником», т. е. чистил отхожие места: «Бедный Олех [Мирецкий] совершенно потерял обоняние, и до сих пор оно не восстановилось». Более подробно об этом вспоминает каторжник Ш. Токаржевский: «Плац-майор Кривцов сильно ненавидел Мирецкого. Взяв у него все его пожитки, "Васька" приказал назначить его на самые тяжелые работы, проверяя, чтобы его приказание исполнялось в отношении Олеха самым точным образом. Приходя несколько раз днем и вечером в каземат, плац-майор набрасывался на Мирецкого с бранью и раз приказал дать ему сто розог. За что? Ни Мирецкий, никто другой, даже сам "Васька" не знал этого. К счастью наказываемого, дежурный офицер Купленников принадлежал к порядочным людям и не наказал Мирецкого, строго наказав солдатам хранить тайну.

Повод к такой ненависти навсегда остался неизвестным. "Васька" всегда повторял Мирецкому: "Ты мужик — тебя бить можно!" Когда прибыли в каторгу, Токаржевский и другие поляки, Мирецкий исполнял самую неприятную и унизительную работу: он был "парашником". Очищение клоак происходит обыкновенно ночью — от десяти часов вечера далеко за полночь. Не раз несчастный Олех на веревках спускался на дно тех мерзких мест. В этой работе он утратил обоняние. При Токаржевском Мирецкий исполнял обязанности парашника в течение четырех месяцев с кратким перерывом».

В «Дневнике писателя» за 1876 г. Достоевский снова вспоминает Мирецкого:

«Мне встретился поляк М-кий, из политических; он мрачно посмотрел на меня, глаза его сверкнули и губы затряслись: "Je hais ces brigands!", — проскрежетал он мне вполголоса и прошел мимо <...>. Но мне не мечталось; сердце билось неспокойно, а в ушах звучали слова М-кого: "Je hais ces brigands!" <...>. Встретил я в тот же вечер еще раз и М-кого. Несчастный! У него-то уж не могло быть воспоминаний ни об каких Мареях и никакого другого взгляда на этих людей, кроме "Je hais ces brigands!" Нет, эти поляки вынесли тогда более нашего!»

В «Записках из Мертвого дома» Достоевский рассказывает об освобождении Мирецкого из Омского острога 17 ноября 1851 г.:

«Раз поутру, в двенадцатом часу, его потребовали к коменданту. Комендант вышел к нему с веселой улыбкой.

— Ну, М-кий, что ты сегодня во сне видел? — спросил он его.

"Я так и вздрогнул, — рассказывал, воротясь к нам, М-кий. — Мне будто сердце пронзило".

— Видел, что письмо от матери получил, — отвечал он.

— Лучше, лучше! — возразил комендант. — Ты свободен! Твоя мать просила... просьба ее услышана. Вот письмо ее, а вот и приказ о тебе. Сейчас же выйдешь из острога.

Он воротился к нам бледный, еще не очнувшийся от известия. Мы его поздравляли. Он жал нам руки своими дрожащими, похолодевшими руками. Многие арестанты тоже поздравляли его и рады были его счастью.

Он вышел на поселенье и остался в нашем городе. Вскоре ему дали место. Сначала он часто приходил к нашему острогу и, когда мог, сообщал нам разные новости. Преимущественно политические очень интересовали его».

Эти слова Достоевского подтверждаются найденным В. С. Вайнерманом в ГАОО документом о том, что после каторги Мирецкий преподает в Омске французский язык, хотя исследователь совершенно неправомерно считает, что Мирецкий «во многом послужил автору "Записок из Мертвого дома" "натурой" при создании образа Горянчикова», не учитывая совсем специфику этого образа.