Долгомостьев Иван Григорьевич

[20 июля (1 августа) 1836, Калуга — декабрь 1867, Петербург]

Публицист, переводчик (псевдоним Игдев). Был учителем латинского языка в Калужской гимназии (1853–1859). Участвовал в журналах братьев Достоевских «Время» и «Эпоха», был членом их литературного кружка, а после смерти старшего брата писателя М. М. Достоевского активно помогал Достоевскому по делам «Эпохи». В разработке почвеннического направления в журналах Долгомостьев критиковал «казенную школу», противопоставляя ей педагогику Л. Н. Толстого (Некоторые педагогические и научные тенденции // Время. 1863. № 2; Сказание о «Дураковой плеши» // Время. 1863. № 3 (по поводу распри «Современника» с «Ясной Поляной»; Заметки по истории книжного (школьного) просвещения в России // Эпоха. 1864. № 8, 11). В статье «Чтобы кончить. Последнее объяснение с "Современником"» Достоевский привел две цитаты из неопубликованной статьи Долгомостьева «Герой "Современника"» (РГБ. Ф. 93. II. 3. 33) и объяснил причину отказа в публикации тем обстоятельством, что «г-н Игдев сам с ними схватывается и даже ругается, ну а уж это значило их баловать».

Жена писателя А. Г. Достоевская вспоминает: «Как-то раз, когда я пришла [к Достоевскому], я застала у него Долгомостьева, но когда потом уходила, то решительно бы его не узнала. Мне он показался очень высоким, когда он на самом деле среднего роста. Он что-то толковал с Федей, потом взял какую-то рукопись и пошел читать ее в комнату Паши; потом прочитал и принес в эту комнату, где мы писали, и отдал Феде, раскланялся и ушел. Федя мне объяснил, что это был Долгомостьев, литератор, скромный человек честности удивительной, но несколько ленивый, говорил, что тот предлагает ему издавать религиозный журнал, но что они никак не могут согласиться в главных условиях» (Достоевская А. Г. Дневник 1867 года. М., 1993. С. 333).

В марте 1868 г. критик Н. Н. Страхов сообщал Достоевскому о судьбе Долгомостьева:

«Долгомостьев умер страшно; он сошел с ума у меня на квартире, и я был свидетелем зрелища почти невыносимого» (Шестидесятые годы. Материалы по истории литературы и общественного движения. М.; Л., 1940. С. 257), а в своих воспоминаниях о Достоевском Н. Н. Страхов подробно рассказал об этом: «Один из сотрудников "Времени" и "Эпохи", Иван Григорьевич Долгомостьев, умный и благородный молодой человек, на моих глазах подвергся сумасшествию, за которым скоро последовала смерть. Это было в 1867 году, два или три года после прекращения "Эпохи" и рассеяния всего ее кружка. Я давно знал Ивана Григорьевича, знал все его мысли и занятия; некоторое время после падения "Эпохи" мы жили вместе с ним. На этот раз он жил отдельно, но в начале декабря, при наступлении жестоких морозов, он вдруг является ко мне и со слезами жалуется на нестерпимые козни и преследования, которым он будто бы подвергается в своей меблированной комнате. Чтобы успокоить его, я предложил ему остаться у меня, довольно ясно понявши его состояние. Через несколько дней, когда я, около часу ночи, вернулся домой, он, против обыкновения, еще не спал и стал из своей комнаты говорить мне что-то, довольно странное, как и все его речи в последнее время. Я настоятельно попросил его не разговаривать и спать, улегся сам и заснул. Через час или полтора меня разбудил какой-то говор. В темноте слушаю и слышу, что мой гость лежа говорит сам с собою. Разговор, очевидно, начат был шепотом, но становился с каждою минутою громче и громче; наконец, он сел на своей постели и всё продолжал говорить. Я понял, что это полный бред сумасшествия. Что было делать? Толкаться среди ночи к доктору или в больницу было бы для всех большим беспокойством, и едва ли бы я выгадал много времени. Я решился ждать рассвета. И вот в продолжение пяти или шести часов, лежа в темноте, я слушал этот бред. Так как мне известны были все мысли и всякий способ выражения моего приятеля, то для меня с удивительной ясностию открылась тайна сумасшествия, по крайней мере этого сумасшествия. Это был хаос давно знакомых мне слов и мыслей; как будто вся душа несчастного Ивана Григорьевича, все его мысли и чувства были изорваны в клочки, и эти клочки путались и перепутывались самым неожиданным образом. Нечто подобное бывает с нами, когда мы засыпаем и когда образы и слова, наполняющие наш ум, приходят в странные, бессмысленные сочетания.

Но во всем этом бреде была, однако же, руководящая мысль; больной уже не имел власти над своим воображением и своими понятиями, но в нем неизменно действовало желание подгонять этот беспорядочный поток к известной цели. Эта цель, эта мысль была — новое направление почвенников. Читатель едва ли себе представит, с каким ужасом и с какою жалостию я слушал этот бред; в этих исковерканных и изорванных в клочки мыслях отражались споры и рассуждения, которые несколько лет, днем и ночью, занимали небольшой кружок людей. Для меня не могла быть тайною причина сумасшествия; причина заключалась в тех невероятных излишествах, которым предавался когда-то наш приятель и которые совершенно его истощили; но, когда этому организму пришлось погаснуть, последняя его вспышка показала только, что всего больше его интересовало, чем питался его ум. Повторяю, Иван Григорьевич был человек умный и благородный, и в его сумасшествии это было для меня ясней, чем когда-нибудь» (Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1990. Т. 1. С. 403–404).

«Как жалко мне Долгомостьева», — писал Достоевский в ответ на сообщение о его смерти.

Долгомостьев мог дать толчок к созданию образа Льва Николаевича Мышкина в романе «Идиот».