Скверный анекдот

Рассказ Достоевского остался незамеченным современниками. Лишь Н. Н. Страхова «Скверный анекдот» привлек своей «блестящею отделкою» (Отечественные записки. 1867. № 2. С. 553). Замечания, касающиеся этого произведения, встречаются у А. М. Ремизова, И. Ф. Анненского и других, однако в целом они носят весьма разрозненный, если не сказать случайный характер. Для литературоведов «анекдот» Достоевского представляет интерес в нескольских аспектах.

Наряду с другими произведениями так называемых малых жанров «Скверный анекдот» оставляет «литературную эмбриологию Достоевского»: в них («малых жанрах»), по словам Н. К. Михайловского, можно «найти задатки всех последующих образов, картин, идей, художественных и логических приемов» писателя (Михайловский Н. К. Статьи о русской литературе XIX — начала XX века. Л., 1989. С. 157). В связи с этим тщательному изучению подвергаются вопросы преемственности «Скверного анекдота» с произведениями эпохи. История генерала Пралинского оказывается в одном ряду с заметкой «Образцы чистосердечия» (Время. 1861. № 3), где, как утверждает Е. И. Кийко, писатель также говорит о несоответствии идей «деловых» людей их поступкам, противоречащим «принципам гуманизма». «Скверный анекдот» служит своеобразным мостом, соединяющим «чиновничьи» повести Достоевского 1840-х гг. с произведениями 1860-х гг., и прежде всего с «Записками из подполья». В частности, на типологическую общность ситуаций в «Двойнике» и «Скверном анекдоте» указывает В. С. Нечаева (Нечаева В. С. Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских «Время» 1861–1863. М., Наука, 1972. С. 122–125).

При изучении «Скверного анекдота» с 1920-х по 1970-е гг. особый акцент делается на элементах сатиры, пародии и гротеска (см. статьи В. С. Дороватовской-Любимовой, 3. М. Ефимовой и др.). В качестве писателей, наиболее близких Достоевскому по идеологическим и художественным позициям в период создания рассказа, называются имена Салтыкова-Щедрина (ср., например, «Сатиры в прозе», 1859–1862) и Гоголя. «Гоголевская» линия выявлена при анализе этимологии фамилий героев «Скверного анекдота», осуществляемом в работах Г. В. Степановой, М. С. Альтмана и других. Гоголевская аллюзия содержится уже в самом названии рассказа, отсылающем к реплике Плюшкина в «Мертвых душах». Однако еще в 1947 г. К. В. Мочульский полагал, что рассказ Достоевского «написан в стиле самых свирепых обличений Щедрина». Это наблюдение перекликается с разработками авторов 2-й половины XX в., согласно которым «Скверный анекдот», продолжая традицию физиологических очерков натуральной школы, в то же время сближается «новыми для автора элементами гротеска с сатирой Щедрина».

Особую актуальность для изучения произведений Достоевского в 1980-х гг. приобретает проблема позиции автора и способов ее выражения. Не случайно этот вопрос становится предметом самостоятельного монографичекого рассмотрения (см., например, исследование М. И. Циц). В ряде работ (Л. М. Розенблюм, Г. М. Фридлендер и др.) дается целостный взгляд на рассказ писателя с учетом пересмотра им своих взглядов после крестьянской реформы 1861 г. Точку зрения «ортодоксального» советского литературоведения на анекдот, рассказанный Достоевским, выражает Н. Утехин: в рассказе изображен «постыдный исход <...> истории хождения казенного либерализма в народ в лице генерала-гуманиста Пралинского», обнаруживающий «невозможность и бесперспективность любого рода либеральных преобразований». В несколько морализаторском ключе трактовка «Скверного анекдота» дана в монографии Р. Г. Назирова, утверждающего, что «рассказ о генерале-реформаторе» есть «жестокое обвинение всему русскому образованному обществу в лицемерии перед собой», попытка «заклеймить позором всякий моральный комфорт» и «призыв <...> осознать эгоистически поверхностный характер либерального реформаторства» (Назиров Р. Г. Творческие принципы Ф. М. Достоевского. Саратов, 1982. С. 50–51). Отметим также оригинальность трактовки рассказа Г. К. Щенниковым: не принимая ни сторону «маленького чиновника», ни сторону «его превосходительства», автор статьи высказывает мысль, по духу близкую Достоевскому, о том, что социальное обновление невозможно без просветления человеческого духа, ибо в противном случае «эмансипированный генерал» предстает лишь фразером, а «освободившийся обыватель» оказывается «хамом, хищником и приспособленцем».

Исследователи «Скверного анекдота» с новой остротой поднимают вопрос о гуманизме писателя, формой выражения которого стал его «черный», «жестокий» юмор. Герои рассказа Достоевского, в интерпретации отечественных литературоведов, представляют собой уже знакомые читателю по другим произведениям Достоевского социальные и этико-эстетические типы. В частности, Е. И. Кийко пишет: «Образ старика Млекопитаева явился новым вариантом "злого шута" типа Фомы Опискина <...> причем многие черты характера этого героя предвещали будущего человека "из подполья"». В Пралинском, по мнению многих исследователей (например, Р. Г. Назирова), находит свое отражение трансформация образа мечтателя, характерного для произведений Достоевского 1840–1850-х гг. («Белые ночи», «Хозяйка»). Тем не менее, будучи мечтателем и романтиком, «Пралинский в сущности остается на "патриархальных" принципах генерала 1840-х гг., с крепостнической формулой: "они уже мои; я отец, они дети..."» (Нечаева). Пселдонимову в восприятии большинства исследователей достается роль «маленького чиновника», которому, однако, в отличие, скажем, от Макара Девушкина, уготовлена «"раблезианская" расправа» — «сцена супружеского провала» (Назиров). При этом «совестью» рассказа Достоевского, выразителем его положительной программы предстает старушка, мать Пселдонимова, или акцент исследовательского внимания смещается в сторону студентов, офицеров, вольных художников, учащихся и канцеляристов, которые «дружно противостояли барским претензиям и замашкам генерала» (Нечаева).

На самом деле герой Достоевского чрезвычайно социализирован и чувствует себя генералом и начальником в каждую минуту своей жизни. Не случайна в этом смысле его «оговорка»: «Дай, думаю, зайду к подчиненному, посмотрю, как мои чиновники веселятся и... женятся». Однако предметом художественного исследования Достоевского в «Скверном анекдоте» является человек, «выпавший» из привычной ему жестко детерминированной обществом сетки отношений. Нетрудно заметить, что всем героям рассказа, за исключением, пожалуй, городового, впервые в столь явном виде писателем был «предоставлен» отдых, «дарован» праздник. Все они, не исключая главного героя, у Достоевского оказались «не у дел», праздно шатающимися, отдыхающими. Лишь в финале мы видим «его превосходительство» в канцелярской обстановке, выслушивающим доклады и делающим распоряжения. Его же основное занятие в рассказе — празднование. В дальнейшем изложении будет предложена интерпретация «Скверного анекдота» на основе анализа праздничного, неофициального, бытового поведения высокопоставленного чиновника как некоей семиотической системы.

Узловыми моментами повествования Достоевского являются праздничные торжества, которые посещает Иван Ильич Пралинский — главный герой рассказа. Но вначале обратимся к фигуре генерала Никифорова, справляющего новоселье и, значит, выступающего в роли организатора и устроителя праздника.

Фигура Степана Никифоровича освящена авторитетом хозяина, старшего по возрасту и — до недавнего времени — по положению, начальника. Не случайно г. Пралинский «до сих пор всегда уважал и даже слушался» Никифорова. Можно сказать, что генерал Никифоров, как человек, который добился в своей жизни большего и раньше остальных, исполняет роль учителя жизни. «Знание» придает его лицу выражение «лукавства» («лукаво слушал»).

Избранный героем «эмблематический» стиль поведения не позволяет ему много говорить. Именно г. Никифоров проронил слово, смысл которого открылся одному из его собеседников не сразу (ср.: «То есть как это не выдержим? — спросил Иван Ильич, удивляясь внезапному и отрывочному замечанию Степана Никифоровича». «"Не выдержал!" — сказал он про себя и в бессилье опустился на стул»). Однако, как правило, Степан Никифорович молчит и лишь подает «знаки», которые безошибочно «улавливают» его бывшие подчиненные.

Пралинский лишь на первый взгляд выступает главным оппонентом Степана Никифоровича, но на деле не расходится с ним по принципиальным пунктам, ибо, по меткому замечанию старого генерала, «человеколюбие всегда следовало». Эту ситуацию вовсе не скандализирует даже то обстоятельство, что бывший подчиненный осмеливается наконец высказать в глаза бывшему своему начальнику мысль о гуманности с подчиненными, «от чиновника до писаря, от писаря до дворового слуги, от слуги до мужика». Однако в «спиче» Пралинского нетрудно заметить преимущественно дидактические, наставительные интонации: «...гуманность первое дело <...>. Гуманность все спасет и все вывезет», «гуманность, говорю я...». Уже теперь, у Никифорова (а не позднее, на свадьбе Пселдонимова), являясь гостем, официально приглашенным, Иван Ильич ведет себя как самозванец, претендующий занять место хозяина и владельца дома. Он выступает в роли нового учителя и законника и тем самым не просто замещает в споре генерала Никифорова, но и делает заявку на то, чтобы сместить его самого, сменить собой. Не случайно и Степан Никифорович замечает, что Иван Ильич их «распекает», т. е. ведет себя подобно отцу, учителю или начальнику, беседующему с нашкодившим сыном, с нерадивым учеником или с провинившимся подчиненным. В то же самое время Пралинский внутренне боится, будут ли его притязания рассмотрены всерьез: «Они, кажется, принимают меня за мальчишку».

Пралинский в конце концов обнаруживает себя «под хмельком» ночью на улице. Хотя дальнейшие «похождения» героя описаны автором в иронических тонах, можно сказать, что Иван Ильич принимает участие во всеобщих народных гуляньях, ибо невольно приобщается к событиям города, который так же, как и он, гуляет — празднует — весь, от кучера до генерала. Так, в доме генерала Никифорова справляется новоселье, у Млекопитаева–Пселдонимова — свадьба, собравшая под окнами зевак («больше женщины в ватных сапогах и в платках на голове»), и даже Трифон сбежал «на свадьбу к какой-то своей куме или к сестре <...>. Здесь же где-то на Петербургской». Благодаря атмосфере праздника, город оказывается опутанным отношениями родства и хотя бы дальнего знакомства и «человек, — как и предполагал Иван Ильич, — уловлен, так сказать, сетями». Объединенные узами родства и деловыми связями, люди, как кажется Пралинскому, будто и на самом деле близки к тому, чтобы в эти праздничные дни обняться нравственно: «Ну, и обнимутся, а тебе что за дело?» — мысленно продолжает свой спор с невидимым оппонентом Иван Ильич. Поэтому неудивительно, что и у него самого возникает мысль явиться на свадьбу подчиненного не просто «свадебным генералом», но и в самом деле посаженным отцом («...я отец, они дети»), а через девять месяцев прийти к нему снова «в качестве кума».

Иван Ильич избирает линию поведения, свойственного «молодому либералисту». Упоминание Достоевского о либеральности Пралинского («Он <...> во многих местах успел прослыть отчаянным либералом») представляется важным потому, что действие рассказа происходит в пореформенной России 1860-х гг.

«Либералисту», согласно Ю. М. Лотману, свойственно «каждый поступок рассматривать как имеющий значение, достойный памяти потомков, внимания историков...» (Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни // Лотман Ю. М. Избранные статьи. Таллин, 1992. Т. 1. С. 332). Пралинский также склонен видеть себя не только «сановником, но даже государственным мужем, которого долго будет помнить вся Россия». Писатель предельно гиперболизирует тщеславие своего героя, которому «даже мерещились... подчас монументы». Поэтому открытая калитка, через которую Иван Ильич «бодро» вошел в дом «регистратора, рублях на десяти», оказывается для него дверью в историю. Однако в историю принято входить прилично и серьезно, а Пралинский оставляет свой след в истории комически, когда ногой попадает в галантир. Тем не менее он убежден, что «Пселдонимов будет детям своим поминать, как сам генерал пировал <...> на его свадьбе!», а те, в свою очередь, расскажут об этом своим внукам.

Наконец, для человека, придерживающегося данного типа поведения, характерен, согласно Ю. М. Лотману, «бравирующий либертинаж», проявляющийся, в частности, в том, что молодой «вольнодумец» стремится сделать что-либо неслыханное и совершенно недозволенное (Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 322).

Свадебный пир воспринимается всеми его участниками как сфера «скорой эмансипации» и свободного, «откровенного», «развязного» самовыражения, не считающегося с церемониями. Но именно генералу Пралинскому дается она нелегко.

Иван Ильич является на «бал» Пселдонимова со своей давней заботой — «нравственную цель обнаружить». В то же время манера Ивана Ильича держаться на людях неминуемо антагонистична по отношению к тем, кто был приглашен на свадьбу, и ведет его к непримиримой конфронтации с гостями, вызывает их сопротивление: присутствующие собрались веселиться, а не внимать нравственные уроки («за столом действительно были враги его и <...> в этом уже нельзя было сомневаться»). Одним словом, Пралинский оказывается в положении человека, которому следует «нести» свою личность, ставшую для других людей увлекательным и живописным зрелищем: «...он видел, что все гости ожидают чего-то, что в обеих дверях столпились даже все домочадцы и чуть не влезают друг на друга, чтоб его поглядеть и послушать».

Попытка стать собой не удается с первого раза: оказавшись в фокусе всеобщего внимания, Иван Ильич «кривляется». Это одновременно понял и он сам («сознавал, что кривляется, но уже совладать с собою не мог»), и гости («Вы пришли ломаться и искать популярности»).

Праздник, по замыслу Пралинского, должен обернуться его триумфом, величанием почетного гостя. Ивану Ильичу важно всех вовлечь в это зрелище, как можно больше людей очаровать собой, включить в свою игру, быть ее демиургом. Поэтому «кривляние» героя — это еще и знак его игрового поведения. Пралинский уподобляет присутствующих актерам: их выход должен быть своевременен и реплики им следует подавать также вовремя и кстати. В этом случае Иван Ильич чувствует, что общение с другими людьми приобретает вид взаимодействия, понимания и сотворчества, приносит ему радость. Но «молодая», вместо того чтобы появиться перед генералом, «тотчас спряталась», а когда пришло ее время вступать в разговор, «на привет генерала она ровно ничего не сумела сказать». Ее мать вообще «не хотела быть ему представленной» и вышла только к ужину. Пселдонимов напоминает читателю начинающего или плохого актера, потому что стоит, «точно он <...> деревянный», и Пралинский им недоволен: «...тут-то бы и улыбаться ослу, и все бы пошло как по маслу». Однако и в другой раз Порфирия «скрючило, но вовсе не так, как надобно было генералу».

Об игровой доминанте в поведении героя Достоевского говорит и его «опрокинутый» статус. Известно, что «в зеркальном мире праздника» нередко происходит мена социальных ролей: появляясь на свадьбе в роли прогрессиста и гуманиста, генерал «готов снизойти до всех, до самых низших...» В тексте Достоевского трансформируется евангельский мотив: «всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк. 14:11): как самый малый и презренный мира сего входит генерал в дом Пселдонимова («Ведь не прогонишь же ты меня, полагаю...»). Осмотревшись, Иван Ильич приходит к выводу: «Они даже не уважают меня». «Я унижаю себя, что так говорю...» — эта мысль генерала настолько отчетлива, что проговорена им вслух. Пралинский чувствует себя не просто униженным, но и низведенным до состояния ничтожества: «Нет, нет! — кричал генерал,— я уничтожен...»

Апелляция ко всем в данном случае придает унижению героя космический масштаб: весь мир становится не только свидетелем, но и участником сцены поругания Пралинского. Не дослушав каламбур Ивана Ильича и не взглянув на него, новобрачная «упорхнула» от него танцевать кадриль, причем офицер, ее пригласивший, «даже не извинился». Жених смотрит на него, «чуть-чуть не говоря: "А чтоб ты провалился, проклятый!"». Студент корчит генералу рожи и в лицо кричит петухом. Кто-то из гостей попадает в него хлебным шариком. «Наклюкавшийся» учащийся дерзко перебивает его превосходительство. И, наконец, сотрудник «Головешки» произносит перед Пралинским обличительную речь. Посрамление генерала проходит под громкие залпы всеобщего хохота и даже аплодисменты. Особо отметим случай передразнивания генерала, принимающий вид улюлюканья, ставшего апогеем унижения генерала.

Достоевский определяет жанр произведения как анекдот — рассказ о забавном или поучительном случае из жизни исторического лица.

Герой-демиург в рассказе Достоевского не просто устраивает скандал или выходит из состояния равновесия, он переживает пароксизм чувства личности, вызванный тем, что любое проявление его личности, с одной стороны, принимается окружающими с неприязнью и даже враждебностью, а с другой стороны, в нем самом возникает и усиливается чувство конфуза, стыда, сомнения за «содеянное» и «сотворенное»: «...стыд, какой-то глубокий, невыносимый стыд всё более и более надрывал его сердце». Катастрофа Пралинского заключается в том, что он не смог удержать границы своего мира («Не выдержал!»). Именно с «демиургической» неудачей Пралинского связаны сцены его стыда, унижения и «уничтожения».

Несостоятельность личности Пралинского означает и то, что мир остается прежним, таким, каким его видят Никифоров и Шипуленко. Это ставит под сомнение будущее Пралинского как реформатора России и в то же время лишает его возможности жить иначе, чем они. В самом начале рассказа два смысловых комплекса — реформа в стране и индивидуальная свобода — реализованы автором в метафоре: глоток вина — глоток воздуха — глоток свободы, в равной мере оказывающий радостное и опьяняющее воздействие: «На него (опьяневшего Пралинского. — Е. К.) подействовал свежий воздух и, так сказать, раскачал его». (Ср. с Шипуленко, который «торопливо откланялся» и тут же уехал). Уже с этого момента рассказ Пралинского связан с мотивом колебания как механического отклонения в сторону. Итоговый призыв Пралинского к «строгости» («Нет, строгость, одна строгость и строгость!») можно интерпретировать как знак возвращения героя Достоевского к своей обычной, повседневной жизни, ведь именно строгость (а не дисциплина!) является стилистической доминантой буден.

Заключительная эмоциональная закрытость Пралинского, его боязнь людей, приобретенная героем к концу рассказа, предвещает в творчестве Достоевского появление «человека из подполья», который начинает обустраиваться уже внутри себя. На типологическое сходство этих героев указывает мотив зубной боли, возникающий в «анекдоте» в связи с Млекопитаевой, якобы «родившейся с зубной болью», с той только разницей, что в произведении 1864 г. тема зубной боли развивается уже непосредственно самим главным героем и из внешнего мира переносится во внутренний план, в его сознание.

Кабакова Е. Г. Скверный анекдот // Достоевский: Сочинения, письма, документы: Словарь-справочник. СПб., 2008. С. 168–172.

Прижизненные публикации (издания):

1862 — Время. Журнал литературный и политический, издаваемый под редакцией М. Достоевского. СПб.: Тип. Э. Праца, 1862. Ноябрь. Отд. I. С. 299–352.

1865 — Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. Вновь просмотренное и дополненное самим автором издание. Издание и собственность Ф. Стелловского. СПб.: Тип. Ф. Стелловского, 1865. Т. II. С. 171–192.

1866 — Скверный анекдот. Рассказ Ф. М. Достоевского. Новое просмотренное издание. Издание и собственность Ф. Стелловского. СПб.: Тип. Ф. Стелловского, 1866. 74 с.