Рублев С. О книге М. Уральского и Г. Мондри «Достоевский и евреи»

«Эх! Писали бы вы, паразиты, на своем говенном жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли. И оставили бы совсем, совсем русскую литературу. А то они привязались к русской литературе, как иногда к широкому, умному, щедрому, нежному душой, но чересчур мягкосердечному человеку привяжется старая, истеричная, припадочная блядь, найденная на улице, но по привычке ставшая любовницей. И держится она около него воплями, угрозами скандалов, стравливая клеветой, шантажом, анонимными письмами, а главное — жалким зрелищем своей болезни, старости и изношенности. И самое верное средство — это дать ей однажды ногой по заднице и выбросить за дверь в горизонтальном направлении». Эти строки из письма А. И. Куприна Ф. Д. Батюшкову невольно всплывают в памяти, когда закрываешь последнюю страницу книги М. Уральского и Г. Мондри «Достоевский и евреи» (СПб., 2021).

Если не знать фамилии авторов, может сложиться впечатление, что книга написана вовсе не ими, а широко известным в узких кругах Сашей Невзоровым (к слову, евреем по матери: Галина Георгиевна Невзорова, дочь А. А. Ашкенузи, похоронена в родовой могиле Ашкенузи на Преображенском еврейском кладбище Санкт-Петербурга). Невзоровщиной от увесистого томика разит за версту, и я бы ничуть не удивился, если бы где-нибудь сзади красовался логотип «Эха Москвы».

Обещанный в аннотации «всесторонний анализ многолетней научно-публицистической дискуссии» об отношении Достоевского «к “еврейскому вопросу” в России и еврейскому народу в целом» (С. 4) на поверку оказался пшиком, завернутым в красивый издательский фантик. Под одну обложку авторы загнали монструозные отрывки из критической и мемуарной литературы, десятки раз появлявшиеся в печати, а также слухи, «клубничные» сплетни, вранье и «фантастику».

Какое отношение к «еврейскому вопросу» имеют, скажем, диффамации Венгерова, записанные в пьяном угаре Ф. Ф. Фидлером, или письмо Страхова Толстому, М. Уральский, похоже, и сам не знает. Показательны в этом плане книги, рекомендованные автором для «полезного» чтения: Кашина-Евреинова А. А. Подполье гения. Сексуальные источники творчества Достоевского (1923); Фрейд З. Прообразы братьев Карамазовых (1928); Слоним М. Три любви Достоевского (1953). Чувство брезгливости утрачено навсегда.

Сразу об ошибках и опечатках. Я бы не стал заострять на этом внимание, но в «Достоевском и евреях» ляпсусы обнаруживают себя в таком количестве, что игнорировать их не получится при всем желании. Орфографические и пунктуационные ошибки, пропуск букв и лишние буквы, незакрытые скобки и кавычки «живут» в книге почти на каждой странице.

В первых главах, «бессмысленных и беспощадных», М. Уральский повествует о родителях и современниках Достоевского, о постоянной нужде «неудачливого игрока», о зависимости «от щедрот сильных мира сего» и о зависти писателя чуть ли не всем коллегам по перу (особенно Толстому). «Самым парадоксальным образом, — пишет автор, — в его душе плебейская неприязнь к русским барам из числа своих собратьев по литературному ремеслу <...> одновременно уживалась с тягой к аристократии и мечтой стать помещиком: только ранняя смерть помешала Достоевскому приобрести имение! Пафос Достоевского еще и антиномичен, т. к. из уничижительного в его устах замечания “проприетеры” следует, что эти его коллеги в своем творчестве свободные люди, т. к. материально не зависят от работодателей — редакторов, владельцев журналов и издательств, а он сам, по сути, — “пролетарий литературного труда”. Здесь явно борются между собой плебейский гонор и бытийная горечь человека подневольного труда» (С. 36–37). Предвзятое отношение к писателю проходит красной нитью через всю книгу: парочка «пожелтевших» беллетристов не отправила в адрес Достоевского ни одного доброго слова. Да и о каких реверансах может идти речь, если главный герой — «визионер», «консервативно-охранительская активность» которого раздражала «либерально-демократическую и революционную часть общества» (С. 75), «великодержавный шовинист» (С. 68) со своими «националистическими фантазиями» (С. 69), «фанатик», «христианский антисемит», водивший дружбу с «христианским филосемитом В. С. Соловьевым» (С. 83), и «жидоед-охранитель, превращающийся в либерала-прогрессиста» (С. 597)?

«Со своей стороны, — продолжает ослепленный ненавистью к писателю М. Уральский, — горячие поклонники Достоевского, из числа главным образом православных и консервативно ориентированных мыслителей, курили ему фимиам, превозносили до небес, называя великим психологом, профетическим духовидцем, а сегодня в России так даже “богословом”» (С. 75); «В лагере писателей-символистов, несмотря на интерес к Достоевскому, отношение к его личности было двояким: ему и курили фимиам и жестоко критиковали» (С. 179); «Хотя Мережковский и осмыслял наследие Достоевского критически, он преклонялся перед его гением. Да и другие символисты, несмотря на все их критические замечания в целом, курили ему фимиам» (С. 183–184).

Достоевский по Уральскому, «несомненно, сугубо ангажированный власть имущими литератор», чья «охранительская риторика, ура-патриотизм и монархизм во многом определялись требованиями вельможного “социального заказа”», ставший по сути «к концу жизни, так сказать, “идейным рупором и символом” царского правительства» (С. 39). Разворачивается это так: «Три великих русских писателя могут быть отнесены к разряду “ангажированных”, поскольку отрабатывали социальный заказ российских правителей — это Пушкин, Достоевский и Максим Горький. Примечательно, что все они в молодости заявляли себя как “бунтари” и подвергались репрессиям со стороны правительства (ссылка, каторга, изгнание), а в зрелые годы становились “охранителями”» (Там же, сноска).

Уже на следующей странице М. Уральский противоречит сам себе: «Однако сановная элита и не собиралась опираться в своей практике на проекты Достоевского. Для нее он был не политик, а, что называется, “политический мыслитель”. В этом качестве Достоевский оперировал представлениями, по большей части являвшимися плодами его богатой писательской фантазии, а его футуристические идеи носили чисто визионерский характер. Поэтому никакого влияния на государственную политику Достоевский не оказывал и, пребывая в мире своего артистического воображения, не мог оказывать» (С. 41).

Так «отрабатывал социальный заказ» и был «ангажированным» «охранителем» или «никакого влияния на государственную политику не оказывал и не мог оказывать»? Мятущийся автор путается в своих же «показаниях», сообщая затем о Каткове, Мещерском и Победоносцеве, «друзьях-покровителях» писателя, которые «для придания особого идейного содержания своим политическим амбициям <...> умело использовали и гениальное перо Достоевского-публициста, и его имидж “христианского мыслителя”. Катков, например, щедро оплачивает его наиболее резонансное публицистическое выступление — знаменитую Пушкинскую речь, немало не смущаясь несовпадением ряда высказанных в ней концептуальных идей с пропагандируемым им и Победоносцевым политическим курсом» (Там же). Ну чем не невзоровщина?

Чтобы авторская позиция не вызывала сомнений, приведу несколько колоритных умозаключений, отправленных с «еврейской улицы» (любимейшее выражение М. Уральского и Г. Мондри, количественно уступающее только всему «консервативно-охранительскому»): «Порицал Константин Леонтьев и оголтелый православный шовинизм Достоевского, и его ненависть к католицизму» (С. 345); «В среде религиозных мыслителей оголтелый национализм и православный шовинизм Достоевского и его единомышленников также вызывал законную критику» (С. 396); «Итак, при знакомстве с эпистолярием Федора Михайловича Достоевского и его “заметками по случаю” можно воочию убедиться, что писатель в интимной сфере общения однозначно выказывает себя ксенофобом, воинствующим антисемитом» (С. 514); «Как отмечалось выше, власть имущие сполна оценили заслуги Достоевского перед Престолом и Отечеством: и пенсию Анне Григорьевне дали вполне солидную, и детей писателя выучили на государственный кошт. Среди этих заслуг, — отметим еще раз! — немалая доля, несомненно, приходится на одобрение идеологической линии, которую писатель страстно и убежденно отстаивал в своей публицистике и одним из непременных составляющих которой являлся антисемитизм. В следующих двух царствованиях эта линия стала определяющей во внутренней политике Российской империи» (С. 529–530); «Тему “кровавого навета”, которая, несомненно, его очень волновала, Достоевский, однако, не решился поднять в “Дневнике писателя”, но все остальные клеветнические измышления в адрес евреев и Талмуда в той или иной степени использовал в своих рассуждениях» (С. 559); «Здесь опять-таки налицо явный парадокс: почему речь идет о ВОПРОСЕ? — когда весь представленный выше документальный материал дает основание УТВЕРЖДАТЬ: великий русский писатель и христианский мыслитель Федор Михайлович Достоевский смолоду был радикальным русским националистом, более того — русским шовинистом. А непременной составляющей такого рода мировоззрения всегда является антисемитизм» (С. 560).

«Ксенофобские выходки Достоевского были замечены его современниками уже в конце 1840-х гг.» (Там же, сноска); «Все они (обвинения Достоевского в адрес евреев. — С. Р.), так или иначе, основываются на национал-охранительной “презумпции виновности”: еврей, независимо от того, дурен он или хорош в нравственном отношении, богат или беден, образован или нет — суть вредная и опасная для русского социума фигура» (С. 577).

Непростительной ошибкой было бы думать, что писателя не интересовало посещение петербургского салона «придворного еврея» барона Г. Гинцбурга, где собиралась чуть ли не вся передовая русская интеллигенция — И. С. Тургенев, И. А. Гончаров, М. Е. Салтыков-Щедрин, П. Д. Боборыкин, А. Ф. Кони, С. П. Боткин, И. Н. Крамской, Вл. С. Соловьев. По мнению М. Уральского, «дистанцирование от дома столь известной и влиятельной в придворных, общественных и литературно-художественных кругах персоны явно было со стороны Достоевского “знаковым жестом”, хорошо понятным современникам, и, по-видимому, в немалой степени способствовало закреплению за ним характеристики “юдофоб”» (С. 622–623).

Какая горькая насмешка в свете приведенных выпадов слышится в этом «К 200-летию со дня рождения Ф. М. Достоевского».

Наградив писателя «своего рода “Эдиповым комплексом” — мучительными воспоминаниями об отце» (С. 72), М. Уральский далее (С. 72–73) цитирует К. В. Мочульского, у которого на мемуары Достоевского (не существующие в природе) нет и намека. Но одной глупости ему не хватило. К вопиющим должен быть отнесен случай, когда после приведенной цитаты он «накидывает» отцу Достоевского десять лет жизни. «Уточняя» К. В. Мочульского, верно указавшего год смерти М. А. Достоевского, М. Уральский затем пишет: «...Трагическая смерть отца имела место не в детстве писателя, а в зрелом возрасте, когда ему было 28 лет» (С. 73). А к Петрашевскому на «пятницы», с томиком «Бедных людей» в придачу, М. А. Достоевский не заглядывал «на огонек»? Эту ахинею тем более удивительно лицезреть, если знать, что книга М. Уральского и Г. Мондри испещрена ссылками на наш сайт, причем на тот самый раздел, в котором и публикуются сведения об окружении Достоевского.

О евреях в «Парадоксах и антиномиях Федора Достоевского» (так названа первая глава) Уральский почти не говорит, но мимоходом упоминает об отношениях писателя с «евреями-выкрестами братьями Николаем и Антоном Рубинштейнами» (С. 65), «с неприязнью» в то же время относившегося к музыке антисемита Вагнера. Автор с трудом принимает этот медицинский факт.

Среди «парадоксальных высказываний из записных книжек Ф. М. Достоевского», которыми Уральский завершает главу, не приведя ни одной (!) ссылки на источник, выделю такое: «Если кто погубит Россию, то это будут не коммунисты, не анархисты, а проклятые либералы» (С. 137). Полагаю, Уральскому будет небезынтересно узнать, что цитата, которую он поместил рядом с настоящими записями автора «Бесов», приписана Достоевскому Г. П. Климовым в книге «Божий народ» (Краснодар, 1999), внесенной в Федеральный список экстремистских материалов России (№ 1456). При этом, будучи знакомым с моей публикацией, он всё равно умудрился напечатать фальшивку в книге. Этого «парадокса» уже достаточно, чтобы сделать соответствующие выводы о качестве его работы.

Следующие главы не менее беспомощны: описание отношений Достоевского с Белинским и Тургеневым, выдержки из дневника цензора Никитенко, воспоминания Анастасии Блудовой о Бутырлине, история «еврейского вопроса» в целом, какие-то таблицы («Причины отчуждения евреев от российского гражданского общества, согласно Положения 1844 г., и меры правого характера, направленные на преодоление этого отчуждения», «Либеральные реформы в отношении евреев Александра II»), стишки Льва Мея и Василия Курочкина (С. 253–254), краткое изложение биографии Александра II и отзывы о нем его современников, нигилисты и нигилизм...

Далее Уральский включает меня, в том числе, в список исследователей, «продолжающих рассуждать о якобы нейтральном, не оскорбительном по отношению к евреям» «звучании» Достоевского (С. 255).

Я никогда не говорил о том, о чем, подменяя понятия, сообщает автор. Обе мои статьи («Достоевский и «Русско-еврейский диалог» А. Дикого» и «Фальшивый антисемит Достоевский»), будь М. Уральский хоть немного внимательнее, посвящены не отношению Достоевского к евреям, а цитатам «под Достоевского». Казалось бы, зачем сочинять небылицы, когда легче воспроизвести настоящую цитату и подкрепить ее ссылкой на авторитетный источник (академическое Полное собрание сочинений, прижизненное издание или архив)? Однако подлинные тексты писателя, относящиеся к так называемому «еврейскому вопросу», фальсификаторов не устраивают. Из различных публицистических и художественных (!) произведений выдергиваются фразы, где «неудобные» слова меняются на «удобные».

Любопытна «библиографическая» хронология лжи:

1921 г. Митрополит Антоний (Алексей Павлович Храповицкий) выпускает в Софии «Словарь к творениям Достоевского» («Не должно отчаиваться»). К надерганным репликам из диалогов персонажей (!) художественных произведений писателя (отождествление «герой — автор») присовокупляется отсебятина. Повторюсь: фальсификации здесь принадлежат высшему (!) церковному иерарху, на которого по сей день ссылаются авторитетные ученые!

1935 г. К 50-летию со дня рождения А. П. Храповицкого в Белграде выходит «Сборник избранных сочинений блаженнейшего Антония, митрополита Киевского и Галицкого», в который включен «Словарь» 1921 года, озаглавленный «Ключ к творениям Достоевского».

1965 г. Под редакцией и с предисловием архиепископа Никона (Рклицкого) в Монреале (Канада) увидела свет книга А. П. Храповицкого «Ф. М. Достоевский как проповедник возрождения». Митрополит уже в Лучшем из Миров, но фальсификации его «живее всех живых»: «Словарь к творениям Достоевского» занимает третью главу. Текст без перемен.

1970 г. В Нью-Йорке выходит «Русско-еврейский диалог» А. Дикого (Занкевича) с главой «Ф. М. Достоевский о евреях». Фальсификации А. П. Храповицкого послужили основой для новых манипуляций.

1971 г. Второе издание предыдущего. Текст без перемен.

1972 г. Репринтное издание книги А. П. Храповицкого «Ф. М. Достоевский как проповедник возрождения» (1965).

1986 г. К 50-летию со дня смерти А. П. Храповицкого в Монреале выходит второе издание «Сборника избранных сочинений блаженнейшего Антония, митрополита Киевского и Галицкого» (1935). Текст без перемен.

1994, 1995, 1998, 2000 гг. Московская фирма «Витязь» четыре раза печатает брошюры «Еврейский вопрос» с фальсификациями А. Дикого (Занкевича) из «Русско-еврейского диалога».

2010 г. А. В. Белов при участии О. А. Платонова выпускает «Дневник писателя» Ф. М. Достоевского с цитатой-фальшивкой в аннотации. Текст ее, с вероятностью 99%, взят из брошюр «Витязя» (1994–2000). Как утверждают составители, для предисловия ими были использованы, в том числе, статьи Б. Бразоля, при этом в указанном томе его «Речей» (Нью-Йорк, 1943) нет ни одного антисемитского пассажа.

«У некоторых исследователей, — пишет М. Уральский, — см., например, [РУБЛЕВ], подлинность публикуемых текстов переписки Достоевского и Грищенко вызывает сомнение, в том числе и по причине их тенденциозного искажения при перепечатке или цитирования в антисемитской прессе. Однако в примечании к письму Н. Е. Грищенко за № 729 в Полном собрании сочинений Ф. М. Достоевского, выпущенном под наблюдением крупнейшего авторитета в области достоевсковедения академика Г. М. Фридлендера, никаких сомнений насчет подлинности этих писем не высказывается <...>» (С. 510).

Аттестацию Г. М. Фридлендера как «наблюдателя» за первым академическим Полным собранием сочинений Ф. М. Достоевского в 30 томах (Л., 1972–1990) необходимо расценивать как хамство. В Советской России (до середины 50-х годов) за выходом книг «наблюдал» совсем другой человек (если вообще можно назвать человеком цензурного террориста) — Д. И. Заславский. Г. М. Фридлендер не «наблюдал» за ПСС, а фактически был его главным редактором (официально, до смерти В. Г. Базанова в 1981 г., — заместителем) и руководителем Группы Достоевского в ИРЛИ. Отсутствие у комментаторов ПСС сомнений в подлинности письма, которое якобы Достоевский якобы отправил Н. Е. Грищенко, не делает автоматически этот эпистолярный текст аутентичным (замечу, что при сходных обстоятельствах М. Ю. Лермонтов вот уже более ста лет считается автором стихотворения «Прощай, немытая Россия», якобы «списанного с подлинника» поэта, хотя принадлежит оно, с большой долей вероятности, перу Д. Д. Минаева). Рукописного оригинала не только нет, но и неизвестно, существовал ли он вообще. Редколлегия ПСС могла включить это письмо в издание еще и потому, что оно зарегистрировано А. Г. Достоевской в ее «Библиографическом указателе...» (С. 152). Правда, здесь есть тонкость: Анна Григорьевна регистрирует не само письмо, как таковое, а номер суворинского «Нового времени», где оно напечатано. И такая регистрация вовсе не означает, что она видела подлинник своими глазами. Рукопись письма и газетные строки — не одно и то же. Я не утверждаю, что Достоевский точно не писал Н. Е. Грищенко, однако на сегодняшний день все факты «против», а не «за». И не против писателя, а против А. С. Суворина. Через десять (!) лет после смерти Достоевского объявляется некий Н. Е. Грищенко, все годы «бережно хранивший» драгоценный манускрипт, и несет его не одному из ближайших родственников писателя (в 1891 г. были живы вдова, дочь Любовь, младшие брат и сестра — Андрей и Варвара), а издателю «Нового времени». «Письмо Достоевского» оказывается в руках антисемита Суворина, который печатает его «целиком, за исключением только мест, не представляющих никакого интереса» (Новое время. 1891. 18 марта. № 5406, «Маленькая хроника»). Нужно ли говорить, что, обнародовав «письмо Достоевского» в таком виде (без начала) и с таким примечанием, издатель косвенно подтвердил, какие «места» «представляют» для него «интерес»? Разумеется, ни Уральский, ни Мондри не считают нужным обращать на это внимание и как-то сие комментировать.

Не забыв другое письмо Достоевского, адресованное О. А. Новиковой и свидетельствующее о том, что автор «Дневника писателя» «недоброжелательно отнесся к решению суда, оправдавшего обвинявшихся» по «Кутаисскому делу» («Как отвратительно, что кутаисских жидов оправдали. Тут несомненно они виноваты» — 30₁; 59), Г. Мондри в то же время признает, что «Дискурс частного письма <...> есть жанр, который предполагает взаимопонимание между двумя сторонами, адресатом и адресантом, и вполне вероятно, что Достоевский “подыгрывал” в этом письме, подстраиваясь под тон адресата» (С. 789). Но почему одному адресату (О. А. Новиковой) Достоевский мог «подыгрывать», «подстраиваясь» под его тон, а второму (Н. Е. Грищенко), если мы примем на веру, что такое письмо существовало, — нет?

В седьмой главе М. Уральский пишет: «Рассказывая о наблюдавшейся им в остроге исключительной терпимости русских сидельцев в отношениях с их товарищами по несчастью евреями, Достоевский тут же сообщает, что последние, напротив, “выражали гадливость и брезгливость к русскому”. В обоих случаях он использует один и тот же прием — озвучивание собственных фантазий», так как «никаких “евреев”-арестантов, кроме Исайи Фомича Бумштейна <...> в Омском остроге, где отбывал каторгу Достоевский, не было», а Н. Ф. Кац, солдат-арестант из кантонистов, «был крещенным, а значит евреем не считается» (С. 587). Логические рассуждения М. Уральского просты до безобразия: если в «Записках из Мертвого дома» выведен лишь один еврей (Исай Фомич), а большее их число появилось только через много лет (в «Дневнике писателя»), значит, Достоевский врет! Сидел Федор Михайлович и занимался по ночам антисемитским мифотворчеством, подготавливая для печати «собственные фантазии». Может ли критик, ругающий автора «Братьев Карамазовых», заблуждаться? Никогда! Может ли находиться в плену фантазий «визионер», «столь часто поминающий “жидов”»? Без вариантов! Ведь никаких жидов в реальности не было — они «являлись по существу идейным концептом, но отнюдь не реальными евреями» (С. 571), да и вообще «все “евреи” и всё “жидовство” Достоевского — это мыслительные конструкты, плод его художнической фантазии, а не отражение наблюдаемой им реальности <...> как у того же Вагнера» (С. 600).

Сюда же следует отнести еще один перл М. Уральского. Заигравшись в национальный вопрос, автор на голубом глазу представляет читателю еврейского диссидента Андрея Донатовича Синявского как «единственного в истории отечественной литературы русского (так! — С. Р.) писателя <...> взявшего себе еврейские имя и фамилию [Абрам Терц] в качестве псевдонима» (С. 246–247). Комментарии, как говорится, излишни.

В заключение, для вящей убедительности, авторы публикуют высказывание «современного иудейского экзегета», частное мнение которого, по всей видимости, для них является (а для других должно стать) истиной в последней инстанции: «“Записки из подполья” Федора Достоевского <...> одно из немногих художественных произведений, которые занимают почетное место в моей библиотеке, где преобладает иудаика. <...> Но! — Федор Достоевский ненавидел евреев, а я еврей. Достоевский, продукт царской России и русского православия, которые были выраженно антисемитскими, отражал реалии времени, в котором он жил. Так неужели нужно уничтожить гений русского автора как воплощение языка вражды? Неужели пришло время убрать книги Достоевского “Преступление и наказание” и “Братья Карамазовы” из собрания памятников письменной культуры, сформировавших нашу цивилизацию? Да, Достоевский — ожесточенный (так! — С. Р.) христианин, белый мужчина, воплощение того несправедливого патриархата, который сегодня призывают уничтожить. <...> Достоевский ненавидел евреев и возненавидел бы меня. Но я взрослый человек. Уволить этого великого писателя и мыслителя — значит избавиться от истории или, что еще хуже, переписать ее, чтобы поддержать современную идеологию. Мы предаем себя, высокомерно заявляя, что правда существует только у нас. Достоевский меня обижает, но буду жить с этим» (С. 798–799).

Сергѣй Рублевъ