Рязанцева Н., Шепитько Л. «Село Степанчиково и его обитатели». Литературный сценарий

Печатается с устранением явных опечаток по машинописи, хранящейся в фонде Ларисы Шепитько в РГАЛИ (Ф. 3223. Оп. 1. Ед. хр. 47. 83 л.). Написание сакральных имен (Бог, Боже, Господь, Создатель, Спаситель) восстановлено по прижизненным изданиям повести.

Н. Рязанцева, Л. Шепитько

«Село Степанчиково и его обитатели»

(Сценарий по повести Ф. М. Достоевского)

К концу пути, верст за десять до Степанчикова, такая приключилась скверная поломка, что пришлось повернуть к кузнице, и мало того, что повернуть, но и лошадей выпрягли. Кучер толкал тарантас сзади, а наш путешественник, студент из Петербурга, тянул спереди.

Дорога за заставой раздваивалась, и еще раз раздваивалась, и возле самой кузницы обращалась в бесконечное, какое-то кривое пространство с глубокими колеями, высокими буграми и внезапными черными лужами. Наш студент с молодой сноровкой перескакивал эти лужицы, и вот, наконец, миновали два столба, изображавшие ворота, то ли бывшие ворота, то ли будущие, колея резко пошла под уклон, и кучер на радостях так пихнул тарантас, что студент едва удержался на ногах и долго бежал, чуть не на четвереньках, спасая спину от своего резко прыгавшего экипажа. Лошади, меж тем, сторонясь от луж, разбрелись по полю в разные стороны. Кучер пошел за ними. А наш путешественник оказался в гуще двора, забитого экипажами и людьми, говорящими между собой чрезвычайно громко и как-то без толку:

— ...Гришка! Не ворчать под нос! Выпорю!

— Выпорешь! Ори еще больше!..

Студент стоял, удерживая спиною тарантас, и поза его была неловкая для беседы. Однако ему непременно хотелось вступить в беседу вот хотя бы с тем толстым барином, очень толстым барином, одетым широко и удобно, но отнюдь не по моде.

— Как неприятны иногда бывают задержки в дороге... — произнес он любезно, имея в виду не свою неприятность, а ту, что случилась у барина с его коляской. Но тот, словно и не заметив, поворотился к нему всей спиною и продолжал перебранку со своим Гришкой.

— Что?! Что ты сказал? «Ори еще больше!» Грубиянить вздумал!

— Слова сказать нельзя!

— Слышите? На меня же ворчит, а мне и не взъедаться? — без всякой связи и неизвестно к кому обращаясь, кричал толстяк. Гришка, седой старинный слуга в длиннополом сюртуке и с большими бакенбардами, в долгу не оставался.

— Да за что я буду ворчать?

— А то небось нет? За то, что я от обеда уехал — вот за что!

— А по мне — хошь совсем не обедайте! Я на экипаж ворчу.

— ...Да, неприятны иногда бывают задержки в дороге, — повторил погромче студент и пошел к толстяку, установив свой тарантас на прочном месте.

— Нет, ты на меня ворчишь, а не на экипаж!

— Да что вы, сударь, в самом деле, пристали!?

— А чего ты всю дорогу сычом сидел? Говоришь же в другие разы!

— Муха в рот залезла — оттого и сидел. Что я вам, сказки, что ли, буду рассказывать? Сказочницу Маланью берите с собой, коли сказки любите!..

Пока наш студент придумывал что-нибудь любезное и пытался открыть рот, чтобы вовремя встрячь в беседу, во дворе происходило еще одно событие. Из окна закрытого каретного кузова, с незапамятных времен стоявшего без колес у кузницы, выглянула заспанная, неумытая и непричесанная физиономия. С появлением этой физиономии между мастеровыми раздался всеобщий смех. Толстый барин и сам оживился и принял участие в потехе.

— Да это Васильев? Да как он туда попал?

— Загулял, сударь, — разъяснил старший из работников. — Последний струмент заложил. Вот стамеску просит.

— Эх, Архипушка! Деньги — голуби: прилетят и опять улетят! Пусти, ради небесного Создателя! — молил Васильев тонким, дребезжащим голосом, высунув из кузова голову.

Все насмеялись вдоволь, с оглядкой на барина, а барин и сам похохатывал, и лицо его из грозного и угрюмого сделалось довольным; и с ласковым снисхождением, глядя на хмельную непроспавшуюся физиономию, словно как на зверька в зверинце, толстый барин вдруг совершенно неожиданно обратился к студенту.

— А ведь столяр такой, что и в Москве поискать! Да вот так-то всегда себя аттестует, мерзавец.

Студент опять хотел было поддержать разговор, но тут кто-то вынул гвоздь, которым забили каретную дверцу, чтобы позабавиться над Васильевым, и столяр показался на свет Божий, замигал от солнца и покачнулся; потом осмотрелся кругом.

— Ну, с добрым утром, братцы, с наступающим днем!

— Да ты смотри, сколько дня-то ушло, человек несообразный!

— И не стыдно тебе, Васильев? — сказал толстый барин.

— С горя, сударь, Степан Алексеич, с горя!

— С какого горя, дурак?

— А с такого, что досель и не видывали: Фоме Фомичу нас записывают.

— Кого? Когда? — закричал толстяк. Студент тоже сделал шаг и прислушался: дело и его касалось.

— Да всех капитоновских. Наш барин, полковник, — дай Бог ему здравия, — всю нашу Капитоновку Фоме Фомичу пожертвовать хочет.

— Да врешь! Этого еще недоставало! — толстяк опять побагровел и забегал вокруг своей коляски, суетясь и задыхаясь. — Тьфу! Пропадайте вы совсем! Фома, приживальщик — в помещики!

— Позвольте спросить вас, — начал студент, двигаясь вслед за барином, — сейчас вы изволили упомянуть о Фоме Фомиче; его фамилия, если только не ошибаюсь, Опискин. Я желал бы... Я имею собственные причины интересоваться этим лицом и очень желал бы узнать, в какой степени можно верить словам этого доброго человека, что барин его, Егор Ильич Ростанев, хочет подарить вторую свою деревню Фоме Фомичу... Меня это чрезвычайно интересует...

— Эй вы, кончай скорее! Домой! — заорал барин, не обращая внимания на нашего путешественника.

— Воронка еще перековать надо, — промолвил мрачно слуга Григорий.

— Воронка. Я тебе такого задам воронка! — ворчал барин в пространство, однако распаляясь всё более. А тут студент как раз и попался ему на глаза. — Да я вам такое могу рассказать, что вы только рот разинете, да так и останетесь до второго пришествия с разинутым ртом! Ведь я прежде и сам его уважал...

— Господина Опискина? — вставил осторожно студент.

— Каюсь, открыто каюсь: был дураком! Ведь он и меня обморочил. Капель он мне давал: ведь я, батюшка, человек больной, сырой человек. Вы, может, и не верите, а я больной. Ну, я с его капель-то чуть вверх тормашками не полетел. Ведь он-таки полковника-то до кровавых слез доведет! Уж кругом весь околоток раззнакомился с ними из-за Фомки треклятого. Ведь всякому, кто ни приедет, оскорбления чинит. Чего уж мне — значительного чина не пощадит! Да чего! Дворовых людей по-французски учить выдумал! Хотите — не верьте. Это, дескать, ему полезно, хаму-то, слуге-то! А на что холопу знать по-французски? Да на что и нашему-то брату знать по-французски, на что? С барышнями в мазурке лимонничать, с чужими женами апельсинничать? А по-моему — графин водки выпил — вот и заговорил на всех языках. Вот как я его уважаю, французский-то ваш язык! Небось и вы по-французски: «тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота!»

Студент захохотал. Толстый барин запнулся и впал в какой-то испуг. Лицо его словно свело параличом.

— ...А позвольте и вас спросить, сударь, с какой стороны изволите интересоваться... С какого боку... — Студент всё смеялся, передвигая вместе с кучером свой тарантас.

— Смеяться изволите?

— Напротив. Вы так оригинально выражаетесь, что я даже готов записать ваши слова...

— То есть, как это, батюшка, записать? Я тебе всё расскажу, как дурак, а ты возьмешь да и опишешь меня где-нибудь в сочинении. Вон и Фома грозился меня описать да в печать послать... — Толстяк надвигался на студента всей своей грозной фигурой. Позади него стояли две приведенные кучером лошади. Толстяк закрывал им дорогу среди тесного двора, и лошади вежливо сторонились.

— Ты, сударь мой, кто такой будешь, что я тебе всю подноготную... — Толстый барин натолкнулся на свою коляску и рассердился. — Эй! Готово аль нет? Да ты кто такой будешь?!..

— Воронка еще перековать надо, — отвечал Григорий.

— Я племянник Егора Ильича Ростанева. Из Петербурга еду. В Степанчиково, — представился, наконец, наш путешественник.

— Батюшки! Сергей! — Толстяк бросился к нему, тряхнул и облобызал. — Ученый-то человек! Вот он кто — ученый-то человек! Да там вас ждут не дождутся, в Степанчикове! Сережа! Сергей Александрович! — Барин снова бросился с объятиями и зашептал доверительно: — Спаси, спаси, спаси дядюшку, ты один можешь, на тебя одна надежда, ученый ты человек...

***

Сергей появился в доме дядюшки в послеобеденный тихий час. Все спали, повсюду было пусто, и Сергей, пройдя нижнюю гостиную и веранду, вышел на заднее крыльцо и прислушался.

Во дворе, у конюшен, раздавались какие-то голоса и перемещались длинные тени невидимых отсюда людей.

— Не хотим! Опричь тебя — никого не хотим!.. — сбивчивым хором говорили мужики за конюшней.

Сергей тихо обошел клумбу и какие-то неуместные грядки неправильных форм, образовавшие лабиринт на самой дороге и уставленные огородными пугалами, на которых, однако, спокойно сидели вороны, удивился этому фантастическому хозяйству, где огурцы чередовались с душистым горошком, помидоры с тыквами, и всё неспроста, для опыта, пожал плечами и оглянулся на дом. Вдруг раздался звонкий женский смех и быстро смолк. Все занавески в доме были опущены.

Сергей переступил последнюю грядку и увидел мужиков за конюшней и крупную фигуру дядюшки, и тотчас откуда-то из-за кустов появился старый слуга Гаврила, в очках и с тетрадкой в руках, и, роняя по пути очки и тетрадку, бросился к нему, обнял.

— Сергей Александрович! Батюшка! — Старик говорил шепотом и переступал на цыпочках. — Батюшка! Егор Ильич! — тоже шепотом, но суетясь и размахивая руками, позвал он полковника. — Батюшка, кто приехал-то!..

Егор Ильич показался из-за конюшни, увидел племянника, и как будто бы испуг пробежал по его лицу. Он исчез за спинами мужиков и через секунду снова показался и пошел к Сергею. При этом глаза его сияли неподдельным радушием, а огромная, чуть нескладная фигура выражала крайнюю озабоченность и торопливость.

— ...Выдумали! Выдумали... — еще обнимая Сергея, жаловался дядя. — Выдумали, что я отдаю их, всю Капитоновку, Фоме Фомичу!..

— Так это неправда, дядюшка?

— И в голове не было! И не думал. — Егор Ильич вдруг нахмурился: что-то вспомнил. — Раз как-то с языка сорвалось, вот и пошло гулять мое слово. И отчего им Фома так не мил? — он оглянулся на дом и перешел на шепот. — Вот подожди, Сергей, я тебя познакомлю... Тш-ш... — Дядя вдруг бросился в кусты. — Вот опять!.. Опять комаринский! — Там, за кустами, тихонько звенела балалайка. Дядя пропал. Сергей остался в недоумении. Балалайка разыгралась и резко смолкла. Сзади с карканьем поднялись вороны.

— Тш-ш! Тш-ш, проклятые! — кинулся к ним Гаврила и выронил тетрадку. Сергей поднял. Увидел французские слова — русскими буквами.

— Неужели и тебя учат по-французски?

— Учат, батюшка, на старости лет, как скворца.

— Сам Фома учит?

— Умнеющий, должно быть, человек, — прошептал Гаврила и вздохнул. — По китрадке учит.

— Вот дурак, — усмехнулся Сергей, полистав тетрадку.

— Где же, батюшка, где же он дурак, коли господами нашими так заправляет?

Со стороны конюшни опять послышались голоса мужиков:

— Вы отцы, а мы ваши дети!

— Не давай, батюшка, в обиду Фоме Фомичу! Вся бедность просит!

Сергей прошелся вдоль дома. Отсюда ему виден был весь задний двор и странные передвиженья дяди и Гаврилы, повторившиеся в том же порядке: дядя, размахивая руками и всё оглядываясь, прогонял мужиков и уговаривал шепотом, потом вновь вступала балалайка за кустами, и дядя отскакивал назад, в кусты, Гаврила кидался на ворон, роняя очки, балалайка наяривала комаринского, словно назло, и затихала внезапно... Сергей вздрогнул и оглянулся: откуда-то на него слетела шишка. Скользнула по плечу и упала. А деревьев поблизости не было...

Вдруг перед ним возник дядя.

— Только знаешь, друг мой, не говори там, в гостиной, что я с мужиками здесь объяснялся... Я нарочно их за конюшнями принял... — Дядя опять суетливо оглядывался и говорил полушепотом. — Подарю-ка я им что-нибудь, а? Подарить или нет? — Дядя хмурился, словно от солнца, на самом же деле оттого, что постоянно перед всеми испытывал жгучую неловкость и постоянно хотел загладить какую-то свою вину и придумывал, как бы это сделать, и от этого вечная гримаса озабоченности, усилия блуждала по его лицу.

— Да что у вас, дядюшка, тут происходит? Я, признаться, удивился, получив ваше письмо...

— Ах да, письмо!

— Вы, кажется, и не помните, что писали мне?

— Писал, писал! Вся надежда теперь на тебя! А уж как я тебя дожидался! Ты прости, Сережа: я, понимаешь, в некотором смятении... Такая минута... Решительная минута! Все на меня сердятся... На тебя, брат, тоже сердятся...

— Да меня и не видел еще никто!

— Сердятся, сердятся... Так что ты не оплошай. Ты можешь всё поправить... Я, видишь ли, обещал жениться. Матушке обещал. Да вот всё тяну, тяну, они и сердятся...

— Кто они?

— Матушка. Да и Фома Фомич. И что им понадобилось непременно меня женить? Ну богатая она, богатая... Наследство на нее свалилось. Да не в том же счастье! — Они подходили к дому. Полковник то и дело заглядывал Сергею в глаза и искал сочувствия. При своих сорока годах и огромной фигуре он выглядел чуть не мальчиком рядом с Сергеем, следящим за ним с невозмутимостью и насмешливостью столичного гостя. — Матушка чуть не каждый день меня упрекает: «ты, мол, детей по миру пустишь, все по миру пойдем!» Но это всё пустое, манера у нее такая... Причина-то в другом.

— А в чем же причина? — спросил Сергей. Вдруг откуда-то сверху ему на голову упал платочек с кружевами. Раздался короткий смешок. Сергей задрал голову и ничего не увидел. Только занавеска дернулась во втором этаже.

— Татьяна Ивановна, — сказал дядя, не выказав никакого недоумения. — Шалунья, — прибавил он мрачно. — Второй месяц здесь гостит. Предобрейшая, благороднейшая, между прочим, девица! Уже в летах, правда... Отойдем, отойдем, тут могут слушать... Есть у меня одно место... — И дядя повел Сергея в ту часть дома, которую, видимо, давно решено было усовершенствовать, но пока что валялись какие-то доски и бочки, и часть стекла была выбита, и стояли козлы и лесенки, и несколько экзотических растений, приготовленных для будущего зимнего сада. Пробираясь среди всего этого, дядя привел Сергея в свое укромное место, весьма пыльное и неказистое.

— Так это и есть ваша невеста? — спросил Сергей.

— Покамест еще нет. Держусь! Осаду они, брат, повели такую...

— Да я вижу, дядюшка, вам совсем и не хочется жениться! Так не женитесь! Кто вас может приневолить?

Дядя повел головой уклончиво.

— Надо же и мне в конце концов что-нибудь сделать для семьи... Впрочем, я еще не решился, не решился! — тут же спохватился дядя. — Вот коли бы ты, Сергей, коли бы ты меня послушал... Она тебе понравится, непременно понравится... Настенька...

— Это та гувернантка, про которую вы писали?

— Она прелесть, красавица... И воспитание я ей дал: французский, книжки всякие... Умница! Она сюда еще ребенком попала. Катерина Павловна, ангел мой покойный, души в ней не чаяла. А теперь вот... — И дядюшка потупился.

— Да что ж теперь?

— Вот коли ты бы женился на Настеньке, ты бы спас меня, ты бы спас! И Фома бы Фомич тогда успокоился, и мне бы, может, и жениться не пришлось... на Татьяне Ивановне. Впрочем, она тоже... добрейшее существо...

— Да какая же связь, дядя? Я ничего не понимаю! Объясните же наконец, какая связь между моей женитьбой и вашей, и при чем тут Фома Фомич? Кто такой этот Фома Фомич? Что он тут делает в Степанчикове?

— Как что? Живет. Живет... Прежде у матушки жил, у покойного генерала Крахоткина. Матушка, когда овдовела, за генерала Крахоткина вышла. Вздорный был старик! Тиран, что говорить! И она от него натерпелась, и Фома у них вроде шута был, в постоянном унижении: анекдоты генералу рассказывал и даже зверей изображал. А когда генерал скончался, матушка сюда переселилась и Фома заодно. Да еще и Анна Ниловна, генеральская родственница. А потом уж они и Татьяну Ивановну выписали. Тоже сирота, чья-то дальняя родственница. Впрочем, существо предобрейшее и несчастное... — опять прибавил дядя. — А Фома — человек особенный, человек ученый и с талантами.

— Поглядеть бы на этого Фому! Всё только и слышу про него...

— Человек особенный, выдающийся... — Они выбрались на веранду. — Пойдем, все уже к чаю собираются. Ты увидишь, увидишь... — Дядюшка опять стал как-то робко озираться. — Хотя... он, кажется, на меня обижен... в дурном расположении нынче... Он, как обидится, так заступ берет и копает. Репу копает, что попало копает... Глянь, и сейчас копает... — Сергей посмотрел вдоль грядок и заметил вдалеке маленькую согнутую фигурку. — Так что ты, брат, не оплошай, со всем почтением с ним... — продолжал дядя. — Лучше эдак... не высказывайся.

— А почему вы думаете, дядя, что я намерен «эдак высказываться»? — улыбнулся Сергей. Но дядя уж[е] не слушал его.

***

В том конце веранды появилась светловолосая девушка с гордою прямой осанкой и с правильным, но неярким, даже каким-то потухшим лицом. Увидев Егора Ильича вместе с гостем, она остановилась, будто смутилась чего-то, соскочила с крыльца и, обогнув клумбу, скрылась среди деревьев.

— Настя! — запоздало крикнул Егор Ильич.

— Это и есть, дядя, причина вашего письма? — спросил Сергей.

— Она, она... Настя. — Дядя посмотрел на него пристально, допытываясь ревниво, как ему понравилась Настя.

— Илюша! Сашенька! — звучал за деревьями ее голос. Она звала из сада детей.

***

Наверху, в отведенном ему мезонине, Сергей поспешно одевался к чаю и разглядывал свое жилье, так что и не заметил бесшумно скользнувшего в дверь слугу.

— Аделаидина цвета изволите галстук надеть или этот, с мелкими клетками? — с приторной учтивостью обратился к нему молодой человек, одетый не хуже иного губернского франта. На ходу он как-то особенно приседал, вероятно, находя в этом самую высшую деликатность.

— Так этот галстук аделаидина цвета?

— Аделаидина-с.

— А аграфенина цвета нет?

— Нет-с. Такого и быть не может-с.

— Это почему?

— Известно-с, — отвечал лакей с невозмутимою деликатностью, — Аделаида иностранное имя, облагороженное-с; а Аграфеной могут называть всякую последнюю бабу-с...

— А тебя как зовут? — с усмешкой спросил Сергей.

— Видоплясов, — ответил лакей, потупясь и перебирая кончики ногтей. — Необлагороженная фамилия-с...

— Какая? — не расслышал Сергей, но в это время в приоткрытую дверь постучался и вошел долговязый молодой человек, чуть постарше Сергея, и сказал довольно развязно:

— Надеюсь, что вы позволите мне с вами познакомиться? — И протянул руку. Видоплясов принужден был попятиться к двери и скрыться, и следует заметить, что во время всего нижеследующего разговора пришедший молодой человек (звали его Мизинчиков) то и дело выглядывал с беспокойством, опасаясь, видимо, Видоплясова.

— Вы курите? — спросил Мизинчиков. — Так, вероятно, позволите и мне закурить? Там не позволяют, и я, признаться, стосковался... Да... — Он внимательно посмотрел Сергею в глаза и словно угадал его мысли. — Всё это очень похоже на сумасшедший дом... Я живу здесь уже месяц. Я вам откровенно скажу: мои обстоятельства такого рода, что я должен дорожить здешним гостеприимством... Я вас ждал!

— Меня?

— Именно вас! Я вам верю! И потому должен открыть вам все свои обстоятельства...

— Но я нисколько не претендую на вашу откровенность...

— Я, видите ли, пришел к вам с небольшой просьбой... Но перед этой просьбой я имею к вам еще другую просьбу, предварительную... — Молодой человек стал заметно смущаться, снова выглянул за дверь и заговорил торжественно, словно выучил наизусть: — Я бы попросил вас покорнейше дать мне честное слово дворянина и порядочного человека, что всё, услышанное вами от меня, останется между нами в глубочайшей тайне... — Мизинчиков снова оглянулся. На пороге стоял Видоплясов:

— Просят к чаю-с...

***

Матушка Егора Ильича, генеральская вдова шестидесяти двух лет, сидела за отдельным столиком в середине столовой, напротив распахнутых на веранду дверей. Она смотрела вдаль, через головы собравшихся за большим столом, взглядом многозначительным и исполненным печали. Вокруг генеральши суетилась Анна Ниловна Перепелицына, похожая на хозяйку дома ежеминутным и молчаливым выказыванием своего дурного настроения, и добрая тетушка Прасковья Ильинична. У дивана генеральши словно несли по ком-то траур.

— ...А теперь, матушка, позвольте вам рекомендовать... — начал Егор Ильич. Старуха смотрела вдаль. С ее места ей видна была маленькая черная фигурка, орудующая граблями. Она отодвинула поднесенную к ней чашку, всем видом показывая, что есть и пить теперь не может. — ...Вот наш молодой человек, Сережа... Помните, он у вас был в гостях, маленький, меньше нашего Илюшеньки... — Полковник отошел, понимая, что матушку не стоит сейчас беспокоить. И зашептал Сергею: — Это ничего, это она так, главное — сердце у нее доброе, доброе...

— Да, сердце, сердце! Главное — сердце! — подхватил внезапно звонкий голос. Это была Татьяна Ивановна, престранная на вид дама, одетая пышно и чрезвычайно юношественно, хоть ей было лет тридцать пять. Она беспрерывно волновалась, вертелась на стуле и вдруг заливалась самым простодушным, детски-веселым смехом. — Постойте! Постойте! Вы ужасно похожи на одного молодого человека, очаровательного молодого человека! Сашенька, Настенька, помните? — Возле нее сидела пятнадцатилетняя Саша, дочь Егора Ильича, и гувернантка, которая всё время порывалась встать, но Татьяна Ивановна за руку ее удерживала.

— Скажите, — начала немолодая дама рядом с Сергеем, — вы в Петербурге обучались?

— Сережа занимался науками. Минералогией, — наклонился к ней дядя.

— ...Еще мы катались и встретили... — продолжала Татьяна Ивановна. — Верхом и в белом жилете... Еще он навел на меня лорнет, бесстыдник!

— ...Это что камушки разные рассматривают, да, Поль? — обратилась теперь дама к своему сыну, сидящему напротив. Это был молодой человек, одетый с дурным шиком, с тонкими тараканьими усами и неудавшейся бороденкой, предназначенной предъявлять человека независимого и, может быть, вольнодумца. Он улыбался с какой-то выделанной язвительностью и наводил на Сергея свое стеклышко.

— А как звучит благородно — наука минералогия! — сказал дядя. — Не правда ли?

— Ах, Егор Ильич, опять вы со своими науками! — весьма небрежно отозвался Поль. — Наш дорогой полковник откопал где-то на большой дороге какого-то чудодейственного практического философа, господина Коровкина, и ждет его со дня на день с чрезвычайным нетерпением, из любви к науке, разумеется...

— Кто такой? Про кого он? — воскликнула со своего места генеральша.

— Гостей Егор Ильич наприглашали, по большим дорогам ездят, их собирают! — пропищала девица Перепелицына.

— Ах да, я и забыл! — стал оправдываться дядя. — Человек науки, человек останется в столетии... — Он заметил, что и Сергей иронически улыбается. — Глупо, да? Опять глупость сказал? Нельзя сказать: останется в столетии? — Полковник озирался, ища какой-то невидимой опоры.

— Папочка! — с досадой крикнула Саша.

— Что, Сашенька? Ах, Боже мой, я прервал вас, Павел Семеныч... — Егор Ильич совсем смутился.

— ...Сашенька, помнишь, — продолжала Татьяна Ивановна, — я еще закрылась вуалью и закричала ему «бесстыдник!». — Она глядела в упор на Сергея круглыми остановившимися глазами. — Так вот, тот господин был ужасно как похож на вас, господин Коровкин!

— Я не Коровкин, — только успел выговорить Сергей, но Татьяна Ивановна почему-то захлопала в ладоши и вскочила со стула.

— Коровкин, Коровкин! — Она приплясывала по комнате, сорвала с горшка розу, кинула ее на пол возле Сергея и исчезла, растаяла на веранде в лучах заката.

И вдруг генеральша выпрямилась, приподнялась с дивана и, притопнув ногой, закричала:

— Вон! Вон из дому! Вон! Чтоб и духу его не было! Вон! Это Коровкин! Мое сердце предчувствует...

— Матушка, это Сережа, Сережа... — вскочил полковник.

— Вздор! Это Коровкин! Он приехал Фому Фомича выживать! Его выписали!.. Вон, негодяй! — Старуха кричала, никого вокруг не видя, словно наслаждаясь сама своим гневом.

— Маменька, ведь это Сережа...

— Если так, то я, извините меня... — встал Сергей.

И вдруг одно маленькое событие вывело старуху из ее театральной позы: восьмилетний Илюша играл самодельным луком и стрелою. Он стоял в дверях и направлял стрелу в сторону генеральшиного столика.

— Ааа! — завопила она и упала на диван, закрываясь. — Убей! Убей! Убейте бабиньку...

— Воды! Воды! — крикнула Перепелицына и заметалась по комнате. Кто-то подал ей остывшего кипятку из самовара. — Да воды же! — Она в крайнем раздражении выплеснула кипяток в сторону, в спину Анфисы Петровны, матери Поля. Егор Ильич отобрал у мальчика лук, а Настя увела Илюшу подальше от стола.

— Ай-яй-яй!.. Нехорошо с бабинькой шутить... бабинька испугаться могут, — произнес, входя в комнату вслед за Илюшей, маленький сутулый человечек в засаленной фуражке, надетой как-то набок, видимо, для потехи. — Это я имениннику лук привез да стрелу, сам целое утро мастерил. Кто у нас завтра именинник?

— Фома Фомич! — отозвался тотчас Илюша. Над ним засмеялись с каким-то особым смыслом. Вошедший человечек потрепал Илюшу по голове.

— Илюша у нас завтра именинник... — И прошел мимо полковника, подмигивая и быстро бегая по сторонам маленькими лукавыми глазками. — Где главная особа, туда и я... — Он подошел к генеральше. — Прости, матушка-барыня, прости дурака, позвольте платьице ваше поцеловать, а то я губами ручку-то вашу, золотую, генеральскую, замараю. — Генеральша, успокоившись, довольно благосклонно подала ему руку. Вообще приход его развеселил общество. Он изображал какого-то добровольного шута, он кланялся слишком низко и шаркал и строил гримасы. — Позвольте, Александра Егоровна, позвольте и ваше платьице поцеловать. От вас, барышня, яблочком пахнет и всякими деликатностями... Анфиса Петровна, сегодня за вас Бога молил, на коленях и со слезами Бога молил и за сыночка вашего, чтоб ниспослал ему всяких чинов и талантов. Особенно талантов! — Поль слушал это с кислою гримасой, отвернувшись. — Кстати, уж и Ивану Ивановичу наше всенижайшее... — Остановился старик возле Мизинчикова, равнодушно сидевшего на краю стола. — Пошли вам Господь всё, что сами себе желаете, потому что не разберешь, чего сами-то вы желаете: молчаливенькие такие... — Старик погрозил ему пальчиком, подошел к гувернантке и поцеловал ее в лоб. — Здравствуй, Настя. Вся наша мелюзга тебе кланяется...

— Я думал, она сирота... — сказал Сергей дяде.

— Отец, отец, — торопливо прошептал Егор Ильич. — Пречестнейший, преблагороднейший человек; из службы за язычок исключили; бедность, брат, страшная, восемь человек детей... — И Егор Ильич замолк, потому что мнительный старик косился на него через стол и прислушивался.

— А это, верно, племянничек ваш, что в ученом факультете воспитывался? — Бочком двигался к ним старик. — Пожалуйте, сударь, ручку... — Он изогнулся всем телом, и Сергей невольно отдернул руку.

— Да ведь я только пожать ее у вас просил, батюшка, а не поцеловать. А вы уж думали, что поцеловать? Нет, отец родной, покамест еще только пожать... Вы, благодетель, верно меня за барского шута принимаете?

— Сергей вскочил — придвинуть старику стул.

— Нет, помилуйте, я... — Он увидел глаза Насти. Она сидела неподвижно, прямо и гордо держа голову, но глубокое страдание отражалось в ее взгляде.

— То-то! Коли я шут, так и другой кто-нибудь тут! — проговорил старик, усаживаясь. — Фортуна заела, оттого я и шут. Знал бы, так с раннего молоду в дураки бы записался, ведь дурачком-то лучше на свете проживешь. А то как рано захотел быть умником, так и вышел теперь старый дурак.

Прасковья Ильинична подала ему чаю.

— Скажите, пожалуйста, всё я забываю вашу фамилию... — Поль навел на старика свое стеклышко, — зачем вы, когда входите, тотчас назад оглядываетесь?

— А фамилия моя Ежевикин. Ежевикин, батюшка. Евграф Илларионович. — Старик оглянулся и спросил как бы невзначай, но предвкушая всеобщее смятение: — А что же чай нынче без главного благодетеля, без Фомы Фомича? — И тогда уж ответил Полю: — Зачем оглядываюсь? А всё мне кажется, батюшка, что меня сзади кто-нибудь [хочет] ладошкой прихлопнуть, оттого и оглядываюсь...

— Не знаю, право... Я уже посылал за ним... — Поднялся дядя. — Разве самому мне сходить? Право, может быть, не в расположении духа...

— Не в расположении... — таинственно проговорил старик и продолжал негромко, да так, чтобы все прислушивались. — Я ведь к нему к первому побежал поклониться... Сказали, что они и сухой хлебной корочкой могут быть сыты... «Не пойду, — говорят, — там теперь ученый приехал, так уж где нам быть подле такого светила».

Лицо Егора Ильича сделалось страдальческим.

— Так я и думал! Господи! Это он про тебя, Сергей...

— Так и сказал «подле светила»... — подтвердил Ежевикин.

— По-моему, это такой смешной отказ...

— Именно... — опять поддакнул Ежевикин.

— Ох, братец, не знаешь ты ничего! — И дядюшка, кажется, собрался бежать за Фомою.

— Да уж теперь нечего горевать, — ввязался голос девицы Перепелицыной. — А всё оттого, что вы эгоисты-с... и родительницу не любите... Они вам мать...

— Да чем же, Анна Ниловна, я-то виноват?

— А я вам неправды не стану говорить, я сама подполковничья дочь, а не какая-нибудь-с...

— Оттого, что ты мрачный эгоист, Егорушка, — произнесла вдруг сама генеральша, покачивая головой, словно в глубоком горе.

— Матушка, матушка! Где же я мрачный эгоист? — горестно всплеснул руками полковник. — Я долго молчал, матушка, вы не хотели слушать меня...

— И теперь не хочу, — сказала старуха и закрылась рукой.

— Нет, пусть-де теперь люди меня услышат! — не вытерпел, наконец, полковник. — Сергей, друг мой! Ты человек посторонний, так сказать, зритель... Проезжал через наш город бывший начальник мой, генерал Русапетов с супругою, и ко мне обещал быть... Ну, у нас, конечно, возня... повара, музыку выписываю. Не понравилось Фоме Фомичу, что я рад и смотрю именинником! «Вы, — говорит, — мною пренебрегаете, вы генералами теперь занимаетесь... вам генералы дороже... Я не хуже их, — говорит, — зовите тогда и меня “ваше превосходительство!”». Ну не вздор ли?

— А именины Илюши? — вдруг выкрикнула Сашенька. — Позавидовал и говорит, что его именины тоже!

— Рожденье, рожденье, не именины, а рожденье! — скороговоркой перебил полковник. — Это он так назвал — «именины», а у него завтра день рождения.

— Вовсе не рожденье, папочка! Это вы неправду говорите, чтоб Фоме Фомичу угодить!

Все замерли.

— Саша, Саша, опомнись! — прикрикнула гувернантка. Но Саша не унималась.

— Он еще рассердился, что не было камелий в нашем букете. «Я, — говорит, — люблю камелии, потому что у меня вкус высшего общества, а вы для меня пожалели». Целый день киснул да куксился.

— Экую волю дают, — изумилась генеральша.

— Уморить хотят бабиньку! — крикнула Анна Ниловна.

— Потому что Фома Фомич всех нас погубит! — выскочила из-за стола Саша.

— Что с тобой, Саша?! Замолчи!

— Не хочу молчать, папочка! Не хочу! — в каком-то самозабвении кричала Саша. — Потому что ему все толкуют, что он умный, великодушный, благородный, смесь из всех добродетелей, а Фома Фомич, как дурак, всему и поверил! Другому бы совестно стало, а Фома Фомич скушал всё да еще просит!

— Саша, опомнись... — проговорила Настя, ни жива ни мертва.

— Я папочку защищаю, потому что он сам себя защитить не умеет! Я бы этого Фому сейчас же прогнала со двора! — И Саша бросилась вон из комнаты. Все замерли.

— Всё ты, змея, твое учение, — прошипела девица Перепелицына в сторону Насти.

— Саша! — воскликнул Егор Ильич, кидаясь вслед за дочерью, и вдруг остановился как вкопанный. Настала такая тишина, что звон упавшей ложечки отозвался у всех в ушах... Какая-то птичка пропищала на веранде, будто предупреждая об опасности. С заднего двора стал слышен звон балалайки, опять играли «комаринского». И на всех лицах отразилась какая-то тоска и вина за то, что опять этот «комаринский»...

В комнату тихо вошел Фома Фомич.

Генеральша словно восстала после тяжелой болезни и вмиг обратилась в довольно еще крепкую и красивую женщину с оживленными, блестящими глазами. Она приготовилась подать руку, но Фома прошел мимо, не сказав никому ни слова, и тихо занял пустующее кресло. Он был мал ростом, с лицом обыкновенным, невыразительным, лет ему было под пятьдесят. Он явился в шлафроке, но с аккуратным, по-детски отложенным воротничком. Ничего демонического не выражала его педантская фигурка.

— Чаю, чаю, сестрица, — захлопотал полковник, — послаще только... Фома Фомич любит послаще. Ведь тебе послаще, Фома?

По опущенным глазам Фомы дядюшка никак не мог понять, слышал ли тот Сашин бунт, но на всякий случай старался загладить...

— Вам бы всё, что послаще... — проговорил, наконец, Фома Фомич. Была в его взгляде какая-то потусторонняя отрешенность. Он обратился к Полю. — Вы слышите? — Балалайка, как назло, слышалась теперь еще громче. — То ли еще услышите!

— Фома! — начал полковник с облегчением: кажется, Фома не знал про Сашину выходку. Впрочем, нельзя было с уверенностью сказать... — Фома, рекомендую: племянник мой...

Сергей привстал.

— Удивляюсь я, — не взглянув на Сергея, произнес Фома, — вы всегда как-то систематически любите перебивать меня, полковник. — Он отвернулся и от полковника и продолжал говорить, глядя вдаль. — Народ пляшет «комаринского». А кто такой этот комаринский? Этот комаринский мужик? Чем прославился, чем заслужил такую бессмертную славу?

— Возможно, подлостью, — сказал Поль и хихикнул.

— Подлец, батюшка, настоящий подлец! — сказал Ежевикин, непонятно, то ли в шутку, то ли всерьез.

— Этот мужик, — продолжал Фома, — вместо того чтобы трудиться на благо своего семейства, напился пьян, пропил в кабаке полушубок и побежал по улице. В этом, как известно, и состоит содержание этой поэмы... — Ежевикин услужливо хихикнул. Поль произнес язвительно:

— Фолькле-ор...

— Вот нравственность, которую вы посеяли, которая взошла и которую вы теперь поливаете... — Теперь Фома обращался прямо к полковнику. Но тот не вникал в смысл речи и только кивал головой.

— Именно, именно, именно...

— Именно вы, полковник. Впрочем, с вас и спрос невелик. — Дядя осекся, пристыженный, и нахмурился. А Фома продолжал:

— Но удивляюсь я, что же делают все эти современные литераторы, поэты, ученые, мыслители, как не обратят они внимания на то, какие песни поет русский народ, под какие песни пляшет русский народ? Что же делали до сих пор все эти Пушкины, Лермонтовы? Это социальный вопрос! Зачем же не напишут они более благонравных песен для народного употребления и не бросят свои... незабудочки? Пусть изобразят они мне мужика... но мужика облагороженного, так сказать... Пусть изобразят этого сельского мудреца, пусть даже и в лаптях — я и на это согласен, — но преисполненного добродетелями, которым — я это смело говорю — может позавидовать даже какой-нибудь слишком прославленный Александр Македонский!..

— Сто рублей я тебе должен, Фома Фомич, за такие слова! — сказал Ежевикин с восхищенным видом и лукаво прибавил шепотом, для Сергея: — Польсти! Польсти!

— Я знаю Русь, и Русь меня знает, — продолжал Фома, — потому и говорю это. Пусть изобразят мне мужика в душной избе, пожалуй, еще голодного, но довольного, не ропщущего, благословляющего свою бедность и равнодушного к золоту богача. Пусть сам богач в умилении души принесет ему наконец свое золото; селянин и вельможа, столь разъединенные на ступенях общества, соединяются, наконец, в добродетелях, — это высокая мысль! Иван Иваныч, вы согласны со мной? — вдруг почему-то обратился он к Мизинчикову.

— Я?.. Я согласен, — вяло ответил Мизинчиков.

— Да, это вы хорошо изобразили, — промолвил Поль. — Сельского мудреца!

— Именно, именно! — весело сказал Егор Ильич, потирая руки. — Тема-то какая завязалась, многосторонний разговор!..

— Полковник, — сказал Фома с терпеливым видом, словно увещевая малого ребенка, — нельзя ли вас попросить, конечно, со всевозможною деликатностью...

— Фома Фомич, вот мой племянник, он тоже занимался немного литературой...

— Позвольте нам докончить наш разговор, — всё более раздражаясь, сказал Фома. — Не расстраивайте нашей беседы. Занимайтесь хозяйством, пейте чай... но оставьте литературу в покое. Она от этого не проиграет. Да... Мы говорили о литературе нашей... — Фома поморщился, силясь вспомнить мысль. — А вы тут Бог знает о чем трактуете!

— Да, мы-то с умом говорили, — подхватил Ежевикин, подливая Фоме чай. — Ума-то у нас так, немножко, занимать приходится, разве-разве что на два министерства хватит, а нет, так мы и с третьим управимся — вот как у нас!

— Польсти, польсти! — с тонкой улыбкой передразнил его Фома и погрозил старику пальцем. — «Вот как у нас!» Польсти, польсти! А всё потому, полковник, что вы хозяин этого дома. Вы сможете сыскать себе прихлебателей, лизоблюдов, партнеров, можете даже выписывать их из дальних стран и тем усиливать свою свиту... Но Фома Опискин никогда не будет ни льстецом, ни прихлебателем вашим! Я беден, я проживаю у вашей родительницы...

— Эх, Фома! Не понял ты меня, Фома! Выслушай...

— Меня могут счесть за вашего раба, за приживальщика, — с тихим достоинством, но всё более распаляясь, говорил Фома. — Ваше удовольствие — унижать меня перед незнакомыми, тогда как я вам равен, слышите? Равен во всех отношениях...

— Конечно, равен, Фома...

— ...Может быть, даже я вам делаю одолжение тем, что живу у вас, а не вы мне...

— Конечно, Фома!

— Мы говорили об изящном, о литературе, ну почему бы вам не послушать? «Нет, дай же и я словечко вставлю!» Вы в изящном, полковник, смыслите столько же, сколько смыслит, например, хоть бык в говядине! Это резко, грубо, но... справедливо.

— Конечно, Фома! Наверно, наверно, Фома, это так...

— Это не услышите вы от ваших льстецов, полковник.

— Верно, верно, Фома, благодарю...

— Правда не пуховик...

— Верно, Фома, — поспешно кивал полковник, — надо знать дело, а потом уж и рассуждать о нем. Я знаю, ты как друг меня останавливаешь, для моей же пользы, благодарю и воспользуюсь... — И вдруг Егор Ильич смешался. Он и сам понимал, что увлекся в своих оправданиях, а тут вдруг увидел Сашу. Она стояла в дверях и смотрела на него с презрением. Он хотел позвать ее, но осекся — вспомнил нынешнее происшествие. Саша повернулась и ушла. Егор Ильич вскочил, махнул рукой и кинулся за ней.

— Илюша, нам пора, — тихо встала Настя и увела мальчика.

Сергей тоже встал и поспешил вслед за дядей.

Он увидел его тут же, в соседней комнате. Он стоял посередине, странно ссутулившись, словно его приковала к месту какая-то внезапная мысль. Почувствовав спиной, что кто-то появился сзади, он тотчас ушел в боковую дверь.

— Простите... — Позади Сергея раздался голос Насти. — Я хотела бы с вами поговорить. — Сергей с готовностью обернулся.

— Конечно...

— Я отведу Илюшу и вернусь.

Настя уходила по коридору. Сергей смотрел ей вслед. Внезапно за его плечом вырос Мизинчиков. Он был возбужден. Выражением лица напоминал игрока в самую решительную, азартную минуту.

— Представляете, — прошептал он, — какой будет гром, если полковник возьмет да и женится на гувернантке!

— На ком?.. На Насте? — не понял Сергей.

— А вы не знаете?! Да они уж давно влюблены друг в друга! Весь дом знает... — Он отвел Сергея в сторону. — А коли он сейчас не решится, так Ежевикин ее совсем увезет... Слышите? — Они прошли мимо открытых дверей маленькой гостиной. Оттуда раздавался женский смех, и кто-то потихоньку на рояле осваивал «комаринского». — Слышите, Татьяна Ивановна Фому дразнит! — восхищенно прошептал Мизинчиков. Сергей стоял, пораженный новостью, и уже не слушал Мизинчикова. — Кстати, я хотел бы поскорее изложить вам свой план...

— Сейчас я занят... Я должен... — И, не договорив, Сергей скрылся — разыскивать дядю. Прошел одну комнату, другую, запутался в доме и наконец попал в какую-то дверь, которая вела в то разгромленное помещение, где дядя прятался от всех. Он и сейчас был там. Сергей не сразу различил в сумерках его фигуру среди экзотических деревьев. Полковник стоял в глубокой задумчивости, говоря сам с собою...

— ...Не надо мне твоих одолжений, Фома, не надобно... — полковник поднял руку с мягким, неопределенным жестом. Сергей решил его не окликать, попятился и осторожно прикрыл за собою дверь. Повернулся и вздрогнул. Из темноты коридора на него глядела Настя.

— Он... там? — спросила она.

— Там.

Видимо, когда полковник бывал «там», это означало для домашних приближение каких-то перемен.

— Скажите, зачем вы приехали? — начала Настя прямо, без предисловий, и как будто торопясь куда-то. — Скажите, мне надо знать!

— Признаюсь, я... — Сергей был застигнут врасплох. — Получив приглашение от дяди погостить в Степанчикове, я, признаюсь, не ожидал...

— Егор Ильич писал вам обо мне? — Настя смотрела таким открытым и решительным взглядом, что Сергей как-то невольно отводил глаза. Его положение в этом доме оказывалось весьма непонятным, и он еще не придумал, как себя вести. — Мне важно знать! Он вам писал?

— Кажется... упоминал...

— Будьте откровенны! Теперь уж всё равно! Я попросила отца приехать за мной. Я уезжаю. Но мне надо знать...

— Вы уезжаете?

— Это решено. Но, пожалуйста, будьте со мной откровенны. Ведь я, может быть... больше никогда не увижу... Степанчикова... Но мне важно знать: дядя просил вас жениться на мне?

Этот прямой вопрос совсем поставил в тупик Сергея.

— Н-нет, — сказал он неуверенно. — Он совсем о другом писал, впрочем, я не вправе выдавать то, что имеет отношение... — Он почувствовал, что ложь его слишком заметна. — Скажите, Анастасия Евграфовна, я слышал, что дядюшка давно влюблен в вас, или, может, тоже здешние выдумки? В вашем доме чего только не наговорят...

— Коли был бы влюблен, так не предлагал бы меня другому, — выговорила Настя твердым и как будто безразличным тоном и пошла.

— Постойте, Настя! — догнал ее Сергей. — Зачем вам уезжать? Не лучше ль, если кто-нибудь другой отсюда уедет?.. Мне кажется, я бы мог помочь вам, я имею влияние на дядюшку...

Настя уходила не оглядываясь. Только чуть-чуть улыбнулась на самоуверенные слова Сергея.

Сергей вслед за Настей повернул к веранде, и вдруг какая-то фигура мелькнула перед ним: выглянула из-за угла и скрылась, прикрывшись шалью. Он узнал Анну Ниловну. Она явно подглядывала и подслушивала за ними.

Настя тоже увидела ее, обернувшись, и во взгляде ее отразилось презрение, уже нескрываемое.

Сергей сделал резкий шаг в сторону и пуганул Анну Ниловну. Она с визгом удрала на лестницу.

Настя выбежала из дома, словно из темницы, и глубоко вздохнула. Спустилась в сад. За кустами кто-то щелкал по-птичьи. Настя сразу узнала это щелканье и свернула с аллеи. В тихом месте, на скамье, спрятанной в зарослях, ее поджидал отец.

— Папа, поедем сейчас же, сегодня же!

— Отчего ж до завтра не погодить? — со своей лукавой улыбкой произнес Ежевикин. — Останемся до праздничка.

— Кому праздник, а я больше не могу здесь быть! Обещай, что завтра мы уедем!

— Уедем, уедем... — кивал старик. — Сядь, Настенька...

***

Стемнело.

Сергей искал свечи по углам своего мезонина и зажигал их, всё более освещая лицо и фигуру своего гостя, который стоял немного согнувшись и чуть не упираясь головой в косой потолок. Гостем был Мизинчиков.

— ...Дело, в сущности, очень простое... Очень простое...

— Так смелее же!

— Я теперь в долгах и без копейки. Жил глупо, задавал тону, играл, пил. Промотал деньги не только свои, но и сестры своей. Ну да скучно об этом... — Этот молодой человек с благообразным личиком и тоненькой шеей вовсе не похож был на кутилу и гуляку, а скорей на прилежного начинающего чиновника. И Сергей разглядывал его с ироническим любопытством. — Я, видите ли... хочу увезти Татьяну Ивановну и жениться на ней. Разумеется, тайно увезти. Если предложить ей увоз, побег, что-нибудь романическое, эффектное, то она тотчас пойдет. Разумеется, это завершится законным браком.

— Да почему же вы так уверены, что она с вами убежит?

— Совершенно уверен! Она способна завести амурное дело решительно со всяким встречным!

— Стало быть, она совсем сумасшедшая? — спросил Сергей.

— Нет, нет! В этой мании к амурным делам я не вижу особого сумасшествия. — Мизинчиков говорил торопливо и страстно. — Она до прошлого года была в ужасной бедности, замуж никто не просил, ну, понимаете: мечты, желания, пыл сердца, вечные муки от благодетельниц — это могло довести до расстройства чувствительный характер. И вдруг она получает наследство! Все надежды ее воскресли. На вздохи, на записочки, на стишки ее тотчас можно приманить...

— Значит, вы хотите воспользоваться слабоумием этой несчастной девицы и просите меня в свидетели, в товарищи?!

— Да вы подумайте! — горячо отвечал Мизинчиков. — Да ее надо, надо увезти! Не то ведь вашего дядюшку заставят на ней жениться! Старуха задумала округлить состояние, а у Фомы Фомича, у того свой резон: ведь если хозяйкой дома явится такая добросердечная особа, он на всю жизнь останется ими помыкать! Ну и зачем же самому Егору Ильичу, доброму, благородному человеку, да еще и влюбленному бесконечно, идти на такой расчетливый, гнусный поступок?

— Вы сами называете этот поступок гнусным...

— Позвольте! Смотря по обстоятельствам!.. Ну да... гнусный, но это я, в моей крайности, решился пожертвовать собою: более для сестры... Ну, конечно, и для себя... Но мы ведь таким образом сделаем и полковнику одолжение: ведь когда я увезу ее ночью, с вашей помощью, тут уж никакая генеральша, никакой Фома его не заставят! Воротить такую невесту — это же скандал!.. — Мизинчиков стоял на месте и поворачивался вслед за Сергеем, который расхаживал возле него и перемещал свечи, то и дело освещая большие напряженные глаза и нервно подергивающий рот Мизинчикова. Ему пришла в голову странная догадка.

— Постойте! Да вы, может, просто увлечены Татьяной Ивановной, и всё это выдумали...

— Нет, расчет, один только расчет! — с каким-то испугом поспешно отвечал Мизинчиков.

— А у вас уж были с ней тайные свидания?.. Прогулки, записки, стишки...

— За этим дело не станет! — заносчиво отозвался гость и как-то неопределенно пошевелил рукою. — Я уж наметил... план... — Он смутился на секунду и выпалил вдруг: — Прошу вас: если вы задумали воспользоваться этой моей идеей, то это было бы неблагородно!..

— Что? Что вы сказали? — Сергей отскочил в угол: в комнату через балкон влетела летучая мышь. Они оба с Мизинчиковым боялись мышей, и каждый отгонял от себя это неприятнейшее существо... Сергей стал задувать свечи.

— Если вы сами хотите воспользоваться моей идеей, это нечестно, вы дали мне слово! — волновался Мизинчиков, натыкаясь в полутьме на предметы.

— Уйдите! Уйдите, оставьте меня, — ответил Сергей со злостью.

— Оставляю... Ухожу... — Мизинчиков исчез в темноте. — А вы подумайте... подумайте... Впрочем, вы уже думаете, я вижу... — Сергей задул последнюю свечу. — Я знал, что вы сумеете оценить мою идею, — добавил из темноты вкрадчивый голос.

***

Когда Сергей спустился к ужину, все сидели на своих вчерашних местах, Фома Фомич в своем кресле во главе стола и, кажется, в весьма благодушном настроении. Он говорил, все слушали.

— ...Почему, почему я готов сейчас же идти на костер за мои убеждения? — говорил Фома. — А почему из вас никто не в состоянии пойти на костер? Почему? Почему? К вам обращаюсь я, молодые люди, если у вас есть убеждения... — Он обращался к Полю и к Мизинчикову.

— Да ведь это уже и лишнее будет, Фома Фомич, — сказал старик Ежевикин. — Ну что толку? Во-первых, и больно-с, а во-вторых — сожгут, что останется?

— Что останется? Благородный пепел останется. Но где тебе понять, где тебе оценить?.. Для вас не существует великих людей, кроме каких-то там Цезарей да Александров Македонских! А что сделали твои Цезари? Кого осчастливили? Что сделал твой хваленый Александр Македонский? Всю землю-то завоевал? Да ты дай мне такую же фалангу, так и я завоюю, и ты завоюешь, и он завоюет... — С этими словами он обернулся к Егору Ильичу, но тот, и до того сидевший с опущенными глазами, теперь совсем нахмурился, заерзал на стуле и отрицательно повел головой. И вдруг спросил:

— А кого, Фома, ты, например, осчастливил?

Фома на мгновенье растерялся, потом улыбнулся снисходительно.

— Полковник... прежде кто вы были? На кого похожи вы были до меня? А я заронил в вас искру... маленькую искру того небесного огня, который горит теперь в душе вашей... Заронил ли я в вас искру иль нет? — Молчание дяди раззадорило Фому еще больше. — Отвечайте же: горит в вас искра или нет?

— Да ответьте же, Егорушка! — сказала генеральша капризным голосом, переглядываясь с Фомой не без кокетства.

— Позвольте вам заметить, что я жду... — Но дядя заупрямился. Он молчал. — ...Так, по-вашему, я так ничтожен, что даже не стою ответа? Ну, пусть будет так; пусть я буду ничто... — Фома заметил стоявшего на веранде Гаврилу. — Пусть я могу только веселить благородную публику и смягчать здешние нравы французским диалектом... Иди сюда! — крикнул он старому слуге.

— Экзаментик обещали сделать... — пробормотал Гаврила, весь дрожа.

— Встать тут! Ну, француз, мусье шематон, знаешь урок?

— Вытвердил!

— А парле-ву-франсе?

— Вуй, мусье, же-ле-парль-эн-пе...

Все так и покатились со смеху, лишь только Гаврила пошевелил языком. Даже генеральша изволила засмеяться. Гаврила не выдержал, плюнул и с укоризною произнес себе под нос:

— Вот до какого сраму дожил на старости лет...

— Что? Что ты сказал? — оглянулся Фома.

— Я же, сударь, Фома Фомич, хотя и господский холоп, но ить всяк человек образ Божий на себе носит, образ его и подобие... за какие грехи срам-то такой?!

— Ну, полно, полно, Гаврила! — заволновался дядя.

— Пусть, пусть говорит! Говори, Гаврила, говори... — кивнул Фома. — Это ведь все ваши плоды...

— Да я в людскую теперь не могу сойти: «француз ты, говорят, француз!» — Старика от волнения стало трясти. — Нет, сударь, Фома Фомич, не один я, дурак, а уж добрые люди говорят, что вы как есть злющий человек теперь стали, что вы, породой, может, и енеральский сын, но такой злющий, как, то есть, должен быть настоящий фурий!

Наступила полная тишина.

Фома Фомич сказал негромко и даже с улыбкой, полуобернувшись к генеральше:

— Да это будет...

— Раб! Халдей! — Генеральша вскочила. — На конюшню! Выпороть!

— Ты осмелился назвать меня фурией... — начал Фома своим тихим, размеренным тоном, и старик стал от страха всхлипывать и трястись всем телом. Ноги его подкашивались. К нему подбежала Настя. Поднялась суматоха.

— Сей же момент накажи его! А не то... — орала генеральша на Егора Ильича.

— Пойдем, Гаврила, пойдем... — Настя пыталась сдвинуть обмякшего, трясущегося старика. Он заливался слезами и бормотал под нос:

— Руки свяжут, язык не завяжут!

Фома вдруг вскочил из кресла и мелкими шажками, словно приплясывая, бросился к старику, схватил его под другую руку.

— Пойдем, Гаврила, пойдем! Воды! Воды! — пропищал он не своим голосом. — Видишь, и мамзель об тебе старается, чтоб ты в обморок не брякнулся. Ты ей щечку-то подставь, она и поцелует, она всем услужить готова, что холопу, что барину! — Он проговорил это Насте в лицо, за спиною старика... Потом подтолкнул их с веранды и повернулся ко всем, приняв величественную позу молчаливой укоризны. Словно вопрошая, сумеют ли они отомстить за Фому...

Но полковник, кажется, слышал последние слова его к Насте. Он встал и вышел навстречу.

— Что ты сказал, Фома?

— Вернись, Фома, куда ты? — ласково и боязливо крикнула генеральша.

— Воротись, Фома! — строго крикнул Егор Ильич. Но Фома не слушался. Он повернулся и стал медленно сходить вниз.

— Фома! — побежала за ним генеральша. Егор Ильич остановил ее на ступенях. Вид у него был довольно решительный. Но всех опередил Сергей. Он бросился вслед за Фомой, обогнал его и сказал весьма насмешливым тоном:

— Должен вам заметить, что я в этом случае совершенно согласен с мнением Гаврилы!

Фома чуть вздрогнул и покосился назад. Но защиты не последовало. Что-то изменилось вокруг него в доме...

А Сергей, чувствуя необыкновенное облегчение после своей выходки, подбежал к Мизинчикову, спросил:

— Вы готовы осуществить свой план?

— В любую минуту, — просиял Мизинчиков.

— Дядя! Дядя! — позвал Сергей полковника. — Я должен вам немедленно сказать одну важную вещь... Пойдемте ко мне наверх...

Они поднялись в мезонин. Сергей сразу усадил полковника в угол, поудобнее, сделал небольшое приготовление — зажег свечу и начал:

— Слушайте, дядюшка, мне явилась одна прекрасная мысль... Вам надо выгнать Фому! Выгоните Фому!

— Как это... выгнать?

— А очень просто! Одно движение... неприятный момент... зато всё устроится, все будут счастливы! Представляете — Фомы — нет! Нет Фомы! Вы забудете, как его и звали! Вы должны выгнать Фому!

— Нет, нет, Сергей... Ты молод... Ты еще в самом деле молод... Ты вникни. Фома, конечно, человек болезненный... человек огорченный...

— Предвижу, дядюшка, ваши возражения, но вы должны! Вы обязаны! Вы просто боитесь, боитесь самого момента... Ваша добрая натура... тоже, впрочем, болезненно добрая... боится потревожить себя... да не обижайтесь, дядюшка, себя потревожить этой неприятностью: ведь надо произнести... «уходи, Фома...» Только и всего! Вся экзекуция!

— Нет, Сергей, ты не понял... Не боюсь я... Но Фома... С такого униженного судьбой скитальца нельзя строго и спрашивать, напротив, надо кротостью уврачевать его раны... Может, еще в детстве, оскорбленный бедностью, постоянным страданием самолюбия, он озлобился, стал недоверчив ко всему человечеству...

— Только низкая душа, выйдя из-под гнета, сама гнетет!

— Вдвое надо быть деликатнее с человеком, которого одолжаешь... Может, все эти странности прикрывают натуру особенную, даже даровитую, — кто это знает?.. — Дядя умолк. Глаза его часто мигали от света свечи, и всё лицо выражало крайнюю неуверенность и даже беспомощность. — Я и сам, видишь, иной раз теряюсь с ним... Ну да, если решусь жениться... Кстати... как тебе... Настенька? — выдавил Егор Ильич с особенным усилием.

Сергей помолчал, прямо глядя на дядюшку. Тот потупился.

— А она обижена на вас, очень обижена... И уедет завтра, коли вы ее не остановите.

— Как уедет? — вскочил полковник. — Да ты что ж... сказал ей что-нибудь не к месту... комплимент какой-нибудь... Она не любит! — Дядя уж готов был бежать скорей из комнаты.

— Дядюшка, да я вижу, что вы сами всё запутали, — встал за ним Сергей. — Любите вы ее, как больше и любить нельзя, и она вас любит! Что ж вы такое надумали, от доброты своей, от деликатности?..

— Нет, нет, я не позволю ей уехать, я на всё пойду!.. — бормотал дядя в смятении. И уже не слушал, торопясь на лестницу.

— Задумали своей жертвою всех осчастливить... одним махом!

— Да ты-то как же заметил? — вдруг простодушно спросил дядя, остановившись на лестнице.

— Что? Что она вас любит?

Дядя махнул рукой и как-то съежился, убегая со стыдливостью, весьма неожиданной для его возраста.

Сергей распахнул дверь на балкон, и тотчас из душной жаркой ночи к нему снова прилетела летучая мышь. Одна, за ней другая... Он пытался их выгонять, размахивая своим сюртуком, но не выгнал и сам вышел — спасаться от них на балконе. И услышал множество переплетающихся между собой звуков, наполнявших ночь какой-то тревогою... Внизу кто-то молился у раскрытого окна... С другой стороны шелестели кусты, и кто-то в них прятался. Из-за деревьев слышалась кокетливая и напряженная французская речь, потом смех, звонкий и ненатуральный. По соседству с Сергеем, за освещенным окошком, тоже послышался смешок. Потом появилась веревочка с грузиком, обернутым запиской. Это уж были проделки Татьяны Ивановны. Кусты зашевелились. Сергей свесился с балкона, но никого не увидел.

— Иван Иванович! — прошептал он сверху. В кустах всё стихло.

Под балконом прошла генеральша, в светлой шали, оживленная, говоря что-то по-французски. За ней двигался Фома Фомич, неся на руках кошку. Генеральша обернулась и поиграла с кошкой.

Сергей вышел в полутемный коридор. Летучая мышь вылетела за ним и стала биться о стены. Кто-то кинулся к ней и стал ловить платком. К удивлению, это оказался Иван Иванович. Он был навеселе. Он обнял Сергея и повис на нем.

— Едем! Едем! В деревню, за лошадьми!.. Сейчас... поехали?

— Куда теперь? Завтра поедем!

— Пойдем, Сережа, водки выпьем... Обсудим как следует...

— Тшш...

Кто-то поднимался по лестнице. Сергей утащил Мизинчикова в сторону, и тут они увидели Анну Ниловну, которая со свечой, в светлом пеньюаре, бесшумно скользнула к ним и, узнав, просияла.

— Иван Иваныч!

— Всё шпионите? — усмехнулся Сергей. Лицо ее внезапно омрачилось ужасной обидою. Она опустила свечу и молча смотрела им вслед. Слезы выступили у нее на глазах.

Они, уже не видя ее, снова оказались над лестницей. Там кто-то задержался внизу.

— Ах, не надо, Фома, право, не надо... Пустяковое ожерелье, — необыкновенно ласково говорила генеральша. Фома что-то искал у ее ног. Она придерживала на груди разорвавшееся ожерелье, а другой рукой хотела поднять Фому. — Право, я Федосью пришлю, она и соберет. — Она опустила другую руку, и всё ожерелье рассыпалось.

— Да половину и растащат! — Фома усердно ползал. — Не в меру вы доверчивы к рабам своим. Всё растащат да и проглотят! — Фома взял из собранной пригоршни бусинок одну и сделал вид, что проглотил.

— Да оставь, Фома! — улыбнулась генеральша, протягивая ладони. Фома переложил ей в ладонь бусинки, а другую ручку поцеловал да и перевернул и выплюнул на ладонь бусинку.

— Шутник ты, Фома... — вздрогнула от неожиданности генеральша.

Они поднимались.

Сергей снова оттащил Мизинчикова от лестницы.

— А свидание, свидание у вас уже назначено?

— Свидание? — спьяну удивился Мизинчиков. — Будет и свидание.

дальше →