Гейден (Зубова) Елизавета Николаевна
[21 декабря 1833 (2 января 1834), Петербург — 6 (18) мая 1894, там же]
Графиня, великосветская дама, занимавшаяся благотворительной деятельностью, с которой дружил в последние годы жизни Достоевский. Жена писателя А. Г. Достоевская вспоминает:
«Из лиц, с которыми Федор Михайлович любил беседовать и которых часто посещал в последние годы своей жизни, упомяну графиню Елизавету Николаевну Гейден, председательницу Гегориевской общины. Федор Михайлович чрезвычайно уважал графиню за ее неутомимую благотворительную деятельность и всегда возвышенные мысли».
Более подробно рассказывает о встречах Достоевского и Гейден дочь писателя Л. Ф. Достоевская:
«У Достоевского был еще один друг — женщина, которую он, правда, реже видел, но к которой относился с еще большим почтением. Это была графиня Гейден, урожденная графиня Зубова. Ее муж был генерал-губернатором Финляндии, она же жила в Петербурге, где основала большую больницу для бедных. Там она проводила целые дни, занимаясь больными, интересовалась их судьбой и пыталась их утешить. Графиня Гейден была большой почитательницей Достоевского. Встречаясь, они говорили о религии; мой отец излагал ей свои идеи о христианском воспитании. Зная, какое большое значение Достоевский придавал нравственному воспитанию своих детей, графиня Гейден подружилась с моей матерью и пыталась оказывать влияние на меня. Только после ее смерти, оставившей в моей жизни большую пустоту, я поняла, сколь многим я обязана этой истинной христианке» (Достоевская Л. Ф. Достоевский в изображении своей дочери. СПб., 1992. С. 179).
«Добрейший Федор Михайлович, — пишет Гейден в недатированной записке к Достоевскому, — я положительно скучаю от запрещения вашего приехать к вам до будущей недели. Что мне устройство квартиры? Мне хочется вас видеть и послушать. Если позволите, то приеду сегодня в 3 часа, а если нельзя, то скажите, как лучше, в понедельник или во вторник» (Ланский Л. Р. Достоевский в неизданной переписке современников (1837–1881) // Литературное наследство. Т. 86. С. 530). Однако Л. Р. Ланский не прав, когда пишет, что «напыщенные, холодно-экстатические письма Гейден к Достоевскому дают некоторое представление о характере их взаимоотношений. Написаны они неправильно, не по-русски звучащим языком; эгоцентрические нотки то и дело прорываются сквозь густые волны фимиама, на который не скупится корреспондентка. Можно усомниться, что Достоевскому всегда были приятны встречи и беседы с Гейден» (Там же). 2 июля 1880 г., после блестящей речи Достоевского на Пушкинском празднике, Гейден пишет ему:
«Вся Россия внимала вам на Пушкинском празднике и, принимая непосредственно из ваших уст ваше исповедование русских идеалов, она шла за вами, как один человек, в разоблаченную действительность, которую вы исходили трудами и слезами, и потому Россия признала за вами право оглашать ее и звать за собой в тихое пристанище любви, откуда вы взираете на нас со властью. В эту минуту вас все понимали, и глубоко заронилось ваше слово в юных сердцах, ищущих с чистым восторгом задач своей жизни. Благословенны вы за это руководительство.
Я была в Петербурге и слышала обо всем торжестве, радовалась сердечной радостью, а здесь, в деревне, встретившись месяцем спустя с сыном-студентом, который был на этом празднике, он мне с умилением сказал: "Всю жизнь не забуду слова Достоевского".
— Если я сама была под сильным влиянием сочувствия и восторга — зачем же я раньше не писала вам? — спросите, может быть. Оттого, что вы принадлежали в это время истории, окружающим, корифеям слова. Я одного для себя жаждала, прочесть ваше слово в полном его подлиннике, что и теперь не получила, так как оно еще не явилось во всем своем объеме в печати. Но я предчувствую его во всей вашей силе» (Там же. С. 521–532).
9 августа 1880 г. Гейден следующим образом отозвалась на письмо Достоевского (не сохранилось):
«Надеялась ли я когда-нибудь получить от Достоевского, которого высоко чтила не как писателя, не как таланта, а как человека с пророческой душой, с отзывчивым сердцем — такое письмо, какое лежит теперь перед моими глазами, которое я перечитала несколько раз, которое прямо, лично и близко ко мне относится? Знаете ли, когда я его получила и с трепетом радости прочла, во мне заходило самомнение, гордость, торжество — его читали и другие, потому что все из моей семьи захотели видеть и прочесть, что пишет маме Достоевский — мне показалось, что вы меня подняли на пьедестал какой-то в их глазах, и стало совестно. Тот ли я человек в самом деле, к которому пишет Достоевский, которому он предлагает свою дружбу: нет ли во мне чего такого, что в самом корне подсекает божественные дарования. Я хочу познать ваш характер, говорите вы, а что, если узнав его поближе, вы заклеймите его, как содержащий слишком много пустоты и себялюбия? Я в борьбе, это правда, и благодаря Божиему наставлению, через посредство обстоятельств и услышанных слов, путем чужого горя и собственных испытаний, я дошла до трезвости души, часто омрачающейся, но вновь прозревающей во мне, по милости Божией. И вот этого прозрения я всегда жажду и потому ищу общения с теми людьми, которые могут способствовать этой трезвости, подтягивая во мне препоясание чресел. Достаточно ли этого состояния, чтобы получить доступ к вашей дружбе, Федор Михайлович? Или, может быть, ратуя за величайшую идею — христианства — вам нужны только люди сильные вокруг себя? Вот что я спросила у себя, когда остыл во мне первый пыл после прочтения вашего письма; мне слышался в нем какой-то призыв делить могучие интересы, но могу ли? Не заблуждаетесь ли вы относительно моего нравственного содержания, из-за моей восприимчивости? Не вредно ли мне, несовершенной христианке, пить вино возбуждения? Я отложила на несколько дней дорогие ваши строки и не заглянула в них, пока не улеглось мое волнение, и я не вошла опять в свое будничное настроение, где я не отличаюсь, кажется, от всех окружающих меня. И вот, прочитав теперь ваше письмо, я чувствую себя умиленной, мне радостно каким-то тихим, полным чувством — хожу с своим спокойным созерцанием по живописным дорожкам своего сада, всё вокруг меня еще так полно здоровой жизнью, солнце греет, но не жжет, воздух и тепел и свеж, всякое веяние притаилось, всякая травка, всякое дерево так привольно живут своею жизнью, и душа моя вторит им, объята невозмутимым счастьем. Переходя от этой внешней оболочки, где я занимаю свое место наряду с каждой козявкой, — я переношусь в иной мир отвлеченных отношений и тут мне кажется, что я обогатилась новым сокровищем, сулящим мне радости живые, в общении мысли и духа» (Белов С. В. Л. Ф. Достоевская и ее книга об отце //
(Достоевская Л. Ф. Достоевский в изображении своей дочери. СПб., 1992. С. 12–13).
В другом письме от 18 августа 1880 г. Гейден делится своими впечатлениями от только прочитанного «Дневника писателя» с Пушкинской речью Достоевского:
«...Аксаков назвал Вашу речь событием, и вправду сказал, потому что Вы указали начало совместимости всем враждебным и взаимоотрицающим друг друга направлениям в России, утешив и обрадовав каждую отрасль мысли, что она выросла последовательно на почве народной и грешила только односторонностью. Открытие было так просто и неожиданно. Вы сорвали маску отчуждения с противящихся друг другу родных братьев — развернув им так ясно историческую правду, вырвав из груди их ту сокровенную тайну их бытия, в которой, по обнаружении ее, они должны были признать чувство только девственное, единокровное» (Белов С. В. Ф. М. Достоевский в неизданной переписке // Север. 1991. № 11. С. 157).
Прочтя в «Новом времени» 28 января 1881 г. заметку о болезни Достоевского, Гейден сразу же пишет А. Г. Достоевской:
«...Сейчас поражена была прочитанным в газетах известием о тяжкой болезни Федора Михайловича! Страшно, я всё о нем думала эти дни (сама заболела, лежала в постели), беспокоилась его заботой о "Дневнике", хотела вам писать, да своею немощью отвлеклась. Меня сегодня никак не выпускают, но душа моя рвется к вам обоим — я теперь чувствую, как вы мне дороги и как хотелось бы послужить вам. Дня через два вырвусь, но до тех пор скажите, Бога ради, не нужно ли вам кого-нибудь, чего-нибудь? Хорошего врача, моего преданнейшего друга? сестру для ухода? или что или кого? Если у вас есть бюллетень, пришлите, иначе скажите два слова о нем моему посланному — я знаю, что вам некогда писать!...» (Ланский Л. Р. Достоевский в неизданной переписке современников (1837–1881) // Литературное наследство. Т. 86. С. 530).
Ответом на это письмо Гейден явилось единственное сохранившееся письмо (черновое) к ней Достоевского от 28 января 1881 г., продиктованное умирающим писателем жене:
«26-го числа в легких лопнула артерия и залила наконец легкие. После 1-го припадка последовал другой, уже вечером, с чрезвы<чайной> потерей крови с задушением. С ¼ <часа> Фед<ор> Мих<айлович> был в полном убеждении, что умрет; его исповедовали и причастили. Мало-помалу дыхание поправилось, кровь унялась. Но так как порванная жилка не зажила, то кровоистечен<ие> может начаться опять. И тогда, конечно, вероятна смерть. Теперь же он в полной памяти и в силах, но боится, что опять лопнет артерия».
Сохранилось 6 писем Гейден к Достоевскому (РГБ. Ф. 93.II.2.73; РГАЛИ. Ф. 212.1.66.)