Рублев С. Рисунки Э. Неизвестного к «Преступлению и наказанию» в издании США
Иллюстрации Эрнста Неизвестного к «Преступлению и наказанию» Достоевского известны более 50 лет: в 1970 году 24 рисунка Мастера были воспроизведены в издании романа, подготовленном для серии «Литературные памятники» (далее — ЛП).
«...Чтобы выпустить мое издание Достоевского, — “говорит” иллюстратор, — была разработана интрига, равная интригам государственным. Разработал ее парторг издательства “Наука”, причем все считали, что он мой враг, а я знал, что он мой друг, он просто страдал за культуру, мы с ним познакомились из-за моих работ. Он втянул в эту интригу многих, около 30-ти крупных академиков и лауреатов, и дошел вплоть до Косыгина, не получая за это ни выгоды, ни денег, просто ради того, чтобы хорошая книга получилась» (Неизвестный Э. Говорит Неизвестный. Frankfurt am Main, 1984. С. 116).
«А как самозабвенно работали мы над иллюстрациями к роману Достоевского “Преступление и наказание” для академического издания, — вспоминал Ю. Ф. Карякин. — Наш друг Анатолий Кулькин в издательстве “Наука” придумал это издание в надежде протащить графику Неизвестного. (Так и получилось, несмотря на яростное сопротивление идеологических надсмотрщиков, учуявших опасность!)» (Карякин Ю. Ф. Перемена убеждений: (От ослепления к прозрению). М., 2007. С. 84).
Сопротивление действительно имело место. «Отпечатанная книга, — пишут составители аннотированного каталога “Литературных памятников”, — вызвала неудовольствие Комитета по печати помещенными в ней на вклейках оригинальными рисунками Э. Неизвестного. Издание было задержано, им занимался Отдел культуры ЦК КПСС, но иллюстрации все-таки удалось отстоять, тем более что подписи к ним были напечатаны на смежных текстовых страницах, так что изъять их без разрушения набора не представлялось возможным» (Литературные памятники: аннотированный каталог. 1948–2011. М., 2012. С. 183).
В 1982 г. Неизвестный, покинувший к тому времени СССР («Мои идеи метафизичны, а значит, противоречат официальной советской философии»), выпустил в США небольшую (всего 90 страниц) книгу «О синтезе в искусстве» (далее — ОС), «богато иллюстрированную репродукциями с графических работ всемирно известного мастера» (из аннотации на задней обложке). Этот альбом, напечатанный, по всей видимости, малым тиражом в небольшом американском городе Анн-Арбор, давно стал библиографической редкостью и почти неизвестен отечественному читателю. Здесь (С. 29–55) воспроизведены 27 иллюстраций к «Преступлению и наказанию», львиная доля которых, датированная самим художником 1966–1968 гг., оказалась «за бортом» советского издания.
В ОС иллюстратор не включил 11 рисунков, напечатанных в ЛП («Раскольников», «Арифметика», «Болезнь», «Смеющаяся старуха (Сон)», «Внутренний мир Свидригайлова», «Самоубийство Свидригайлова», «Несвершившееся величие», «Сон (Всеобщее убийство)», «Соня», «Вера — отчаяние», «Открытый финал»), а в подписи к некоторым работам внес ряд корректив.
Укажем для начала на одни и те же иллюстрации, наличествующие в ЛП и ОС под разными названиями. Так, рисунки «Личина Раскольникова» и «Матереубийца», как они именованы в ЛП, репродуцированы в ОС с новыми подписями «Расколотый сон Раскольникова» (С. 32, № 4) и «Убийца – детоубийца – самоубийца» (С. 44, № 16) соответственно. Вместе с тем Неизвестный заменил 5 иллюстраций, напечатанных в ЛП («Раскольников», «Болезнь», «Внутренний мир Свидригайлова», «Самоубийство Свидригайлова», «Соня»), другими, но имеющими те же «имена» (ср. в этой связи подписи в ОС к иллюстрациям № 13 и № 24). То есть за пределами ЛП осталось 14 рисунков: «Раскольников» (№ 2), «Убитый ребенок» (№ 7), «Болезнь» (№ 8), «Грешная» (№ 11), «Соня и Раскольников» (№ 12), «Соня и крест» (№ 13), «Полифония» (№ 14), «Внутренний мир Свидригайлова» (№ 19), «Крик» (№ 20), «Самоубийство Свидригайлова» (№ 21), «Язва всеобщего убийства» (№ 22), «Соня» (№ 23), «Соня и крест» (№ 24), «Очищение» (№ 26).
Отдельного комментария требуют еще две иллюстрации, помещенные в ОС одна за другой: «Полифония» (С. 42, № 14) и «Голоса» (С. 43, № 15). Последняя воспроизведена и в ЛП (вклейка между стр. 192 и 193), но названа тут «Полифония (Голоса)»; однако напечатанная в ОС «Полифония» является самостоятельной иллюстрацией, не включенной в корпус графических работ художника к ЛП.
«Альбомы Достоевского, — признавался график, — у меня связаны с его внутренними темами. Например, “Двойники”, “Всё дитя” и т. д. То есть намечена отдельная тема, которую я нащупываю в разных романах, причем если углубиться в чтение Достоевского, то можно увидеть, что его героями являются не персонажи, а идеи, которые насквозь проходят через все его романы, все статьи, все дневники и все записные книжки. Поэтому его творчество можно сравнить с творчеством Данте, у которого “Божественная комедия” — это комплекс философских и религиозных идей, замкнутых в данном случае в конструкцию одного произведения. Мы знаем, что и у Достоевского тоже была подобная конструкция, но она не в одном романе, а в целом мировоззрении. <...> Визуальное иллюстрирование Достоевского недостаточно. Достоевский — художник идеи, темы, а не художник сюжета, фабулы. Она для него является той средой, внутри которой он работает. У нас были прекрасные иллюстрации Достоевского. Например, иллюстрации Шмаринова, Добужинского и др. Это почтенная, серьезная работа. Однако эти художники иллюстрировали ситуацию и визуальный дух. Мне же хочется иллюстрировать внутренний дух, внутреннюю тему. Скорее, я не иллюстрирую Достоевского, а отмечаю некоторые идеи, отмечаю их графическими средствами. Почему это сейчас стало возможным? Потому что сейчас наша семантика в изобразительном искусстве дает возможность иллюстрировать внутреннюю тему Достоевского. Это было невозможным до того, как наша семантика воспринималась чисто визуально.
Мне нравится портрет Достоевского, написанный Перовым. Я тоже сделал портрет Достоевского. Я старался сделать его без конкретных психологических состояний, сделать его как новую маску, тайну. Но это тоже недостаточно. Дело в том, что через облик Достоевского очень трудно изобразить его внутренний мир, так как Достоевский чрезвычайно многогранен. Если Толстой, например, похож на себя, то Достоевский внешне достаточно не похож на себя. Я представляю себе целую серию портретов Достоевского, например, Достоевский — “бабка” (ухмыляющийся Достоевский). Можно представить себе Достоевского, жестоко ухмыляющегося, или плачущего, или задумчивого. Это были бы все локальные портреты. Если говорить о глубоком проникновении во внутренний мир Достоевского через портрет, то это мне кажется очень сложным.
В свое время я занялся тем, что проанализировал пространство и цвет Достоевского. И я берусь утверждать, особенно взяв книгу “Преступление и наказание”, что пространство у Достоевского — метафизично. Это не петербургский пейзаж, это пространство не трехмерно. Всё, что у него описано, носит определенный фантастический характер. Переход из пространства в пространство носит глубоко идеологический характер, а не визуальный. Не случайно в “Преступлении и наказании” природа только один раз мощно врывается, в момент прозрения Раскольникова, когда он бросается на колени перед Соней, на каторге. Там есть пейзаж, пространство и воздух. До этого не было воздуха. Были только две-три стены, какие-то странные лестницы, странные переулки. Всё это метафизическое пространство, больное пространство, пусть даже Петербург.
То же самое и с диалогом. Диалог Достоевского невозможно просто перевести в сценическую среду, не перетрансформировав его кардинально. Потому что задыхающаяся фраза Достоевского как чтение содержит в себе необычайное напряжение, которое при восприятии в зрительном зале теряется. “Нетеатральность” Достоевского заключается в том, что, начав читать его произведения, мы сразу попадаем в центр интриги, не понимая, что там происходит, мы не знаем начала и конца. Здесь тайна интеллектуальная. <...> Сила Достоевского в том, что он беспощаден. Это как сон во сне. Например, вам снится, что в окно лезет вор, убийца. Вы в ужасе просыпаетесь, опускаете ноги на пол, а он продолжает лезть в окно. Вы в ужасе еще раз просыпаетесь, а он всё лезет. Вот это метод ужаса, который нагнетает на нас Достоевский. Мы читаем, и нам кажется, что дальше уже невозможно выдержать, что даже можно умереть вместе с героями, но в это время появляются новые лица, и позор продолжается еще, еще и еще. В зрительном зале это невозможно восстановить с тем же количеством персонажей, которые отмечены у Достоевского. Потому что словесная ткань не может быть переведена в зрительно-звуковую. Здесь семантическая связь глубокая и типологическая, но ни в коем случае не поверхностная и не чисто внешняя» (ОС. С. 19, 20–21, 22).
В самом начале 1971 г. М. М. Бахтин скажет польскому журналисту Збигневу Подгужецу: «Иллюстрации Э. Неизвестного произвели на меня огромное впечатление. Я впервые в иллюстрациях почувствовал подлинного Достоевского. Ему удалось передать универсализм образов Достоевского. Это не иллюстрации, это — эманация духа писателя. Затем, Неизвестному удалось передать незавершенность и незавершимость человека вообще, и в частности героев Достоевского. Ему удалось передать своеобразную иерархию Достоевского, когда отдельные моменты приобретают решающее значение. В то время как Достоевского иллюстрируют так, как если бы это были драматические или бытовые события. В лучших иллюстрациях, какие я знаю, удалось только показать Петербург Достоевского. Это еще по плечу тем художественным методам, которыми работают иллюстраторы. А в иллюстрациях Э. Неизвестного я впервые увидел универсального человека. Они интересны и с чисто художественной точки зрения. Это совсем не иллюстрации. Это продолжение мира и образов Достоевского в другой сфере, сфере графики» (Бахтин М. М. Собр. соч.: в 7 т. М., 2002. Т. 6. С. 465).
Сергѣй Рублевъ