Крафт

Участник кружка Дергачева, логический самоубийца. Аркадий Долгорукий и увидел его впервые на собрании «дергачевцев». «Крафтово лицо я никогда не забуду: никакой особенной красоты, но что-то как бы уж слишком незлобивое и деликатное, хотя собственное достоинство так и выставлялось во всем. Двадцати шести лет, довольно сухощав, росту выше среднего, белокур, лицо серьезное, но мягкое; что-то во всем нем было такое тихое. А между тем спросите, — я бы не променял моего, может быть, даже очень пошлого лица, на его лицо, которое казалось мне так привлекательным. Что-то было такое в его лице, чего бы я не захотел в свое, что-то такое слишком уж спокойное в нравственном смысле, что-то вроде какой-то тайной, себе неведомой гордости <...> Крафт прежде где-то служил, а вместе с тем и помогал покойному Андроникову (за вознаграждение от него) в ведении иных частных дел <...>». Крафт, выполняя волю Андроникова, передал Подростку важный документ, могущий помочь Версилову в его тяжбе с князьями Сокольскими.

У Крафта, как и у Подростка, есть своя всепоглощающая «идея», которая приводит его к логическому самоубийству. Идея эта в передаче Дергачева выглядит так: «Он вывел, что русский народ есть народ второстепенный <...> которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и...»

Крафт зачастую выступает прямо-таки alter ego автора — Достоевский доверил этому герою самые свои наболевшие мысли-размышления.

Крафт:

«Нынешнее время <...> — это время золотой средины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею».

Достоевский:

«Нынче же всякий и прежде всего уверен <...>, что всё принадлежит ему одному. Если же не ему, то он даже и не сердится, а мигом решает дело <...> И застреливается. <...> Уверяют печатно, что это у них от того, что они много думают. <...> Я убежден, напротив, что он вовсе ничего не думает, что он решительно не в силах составить понятие, до дикости неразвит <...> И при этом ни одного гамлетовского вопроса». («Дневник писателя», 1876, январь).

Или вот еще, к примеру, «из Крафта»: «Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. <...> Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России <...>». А вот непосредственно уже сам Достоевский: «Земледелие в упадке, беспорядок. Например, лесоистребление <...>. Что будет с Россией без лесу? Положение хуже Турции. <...> Вместе с тем истреблять и леса, ибо крестьяне истребляют с остервенением, чтоб поступить к жиду» (Из рабочей тетради 1875—1877 гг.) Но при явной перекличке мыслей главное различие между писателем и его героем состоит в том, что Крафт поверил во «второстепенность» России, русского народа и на этом успокоился («упокоился»!); автор же «Подростка» болел этой проблемой, мучился ею, но принять ее и поверить в нее не мог. В основе идеи Крафта лежит первое «Философическое письмо» П.Я. Чаадаева (1829), о котором (письме) Достоевский еще в записной тетради 1864—1865 гг. пометил-высказался однозначно — «гадкая статья Чаадаева».

А то что подобная идея может довести человека до самоубийства, причем именно даже и не коренного русского, Достоевский узнал от А.Ф. Кони, близкий знакомый которого по фамилии Крамер покончил с собой и в предсмертном дневнике объяснил это любовью к русскому народу, который, якобы, призван послужить «лишь удобрением для более свежих народов». Этот Крамер и послужил, вероятно, прототипом Крафта. Из предсмертного дневника Крамера буквально «списал» Крафт и такую поразительную бытовую деталь: хотел перед самым самоубийством выпить рюмку коньяка, но вспомнил, что алкоголь усиливает кровотечение и побоялся сильно «напачкать». А еще один самоубийца, некий А. Ц–в из Пятигорска, о котором написал «Гражданин» (1874, № 46), «подарил» в предсмертный дневник героя Достоевского такую подробность: самоубийство совершается в сумерки, но самоубийца боится зажечь свечу, дабы не сделать после себя пожара, и пишет последние строки предсмертного дневника в темноте, едва разбирая буквы... И какому писателю, даже и Достоевскому, можно было выдумать-нафантазировать, что в такой «важный час» мысли в голову залетают «всё такие мелкие и пустые»? Пятигорский самоубийца подсказал: он фиксирует на бумаге не размышления о бессмертии а, к примеру, то, что «начинает сильно чесаться нос».

Надо подчеркнуть, что идея Крафта о второстепенности русского народа посещала голову и Версилова, только Андрей Петрович убивать себя из-за этого не собирался. Более того, он старается верить не во второстепенную роль русской нации, а в «особенную» ее роль (капитально эту идею Достоевский разовьет позже в своей «Пушкинской речи») и чрезвычайно гордится принадлежностью к родовому русскому дворянству. Немудрено, что Версилов высказался однажды определенно: «В последнее время началось что-то новое, и Крафты не уживаются, а застреливаются. Но ведь ясно, что Крафты глупы; ну а мы умны <...>».