Лосский Н. О. К. Мочульский. Достоевский. Жизнь и творчество. YMCA-PRESS, Париж, 1948
Художественное изображение мира, действительного или воображаемого, стоит ближе к божественной правде, чем философское, потому что оно имеет конкретный характер. Всё мировое бытие, действительное и возможное, предстоит пред разумом Божиим во всей конкретной полноте, как осознанное и опознанное Им в подлиннике. Такое знание есть доведенная до абсолютного совершенства «разумная интуиция», сочетающая в себе, по определению отца Павла Флоренского, дискурсивную дифференцированность (расчлененность) до бесконечности с интуитивною интегрированностью до единства.
В божественно совершенной разумной интуиции конкретно художественное созерцание мира сочетается с дискурсивно-философским пониманием его. В земном человеческом уме две эти стороны целостной истины в значительной мере обособлены друг от друга и, к тому же, каждая из них несовершенна, далека от полноты: художник осуществляет конкретное созерцание тех или других значительных частей мира, без достаточно глубоко анализа; философ глубоко анализирует некоторые стороны мира, но дает лишь систему отвлеченных истин о нем.
Такой гениальный художник, как Достоевский, самым выбором тем своего творчества и выпуклостью изображения сторон жизни, которые он считает значительными, намечает основы своего миропонимания. Однако на долю историка литературы и философа остается еще не малая работа анализа творчества и исследования жизни художника, чтобы выразить усмотренный им смысл мира в форме абстрактных идей. В конкретности подлинного художественного произведения, как и в самой жизни, таится столько абстрактных идей, что исчерпать их невозможно. Неудивительно поэтому, что о смысле творений Достоевского написано уже множество книг и будет написано еще больше.
Книга недавно скончавшегося Константина Васильевича Мочульского (1892–1948) много дает для понимания творчества Достоевского, но, конечно, и она не исчерпывает темы. В своем замечательном исследовании «Духовный путь Гоголя» Мочульский показал, что жизнь Гоголя на всем ее протяжении была мучительною религиозною драмою. В этой книге он обнаружил свой талант историка литературы и вместе с тем философа. В еще большей мере требуется это сочетание двух талантов для изучения жизни и произведений Достоевского. В своем исследовании Мочульский, как историк литературы, уделяет много места изучению стиля Достоевского и процессу развития его творений, но использует результаты этого труда для более глубокого проникновения в идейную сторону его творчества. Символисты (Мережковский, Вячеслав Иванов и др.), — говорит он, — открыли философскую диалектику Достоевского, а современные исследователи разрушили окончательно «миф об эстетической бесформенности и стилистической небрежности автора «Братьев Карамазовых» (стр. 8).
Гений Достоевского, действительно, «нечеловеческий» (<стр.> 112). Поэтому многие люди неспособны воспринимать эстетические достоинства его творений. Нужно много раз читать романы Достоевского, чтобы научиться при чтении мучительных драм, изображаемых им, сохранять то самообладание, которое необходимо для эстетического восприятия их. Они стоят на границе того, что человек способен воспринимать.
Пользуясь изданными в Советской России записными тетрадями Достоевского и уже произведенными в России исследованиями, Мочульский показывает, что «десятки вариантов фабул, сотни ситуаций и образов проносились в его голове; у него не хватало сил закрепить их на бумаге, он изнемогал от этих вихрей воображения. Как бы ни были перегружены его романы, всё же они только ничтожная часть первоначальных замыслов (<стр.> 112). Увлекаясь проповедью своих любимых идей, но в то же время заботясь и о занимательности, Достоевский выработал «новый повествовательный стиль»: пользуясь авантюрной бульварной литературой, романом приключений и уголовным романом, он возвел эти «вульгарные и второсортные литературные формы на вершину высокого искусства», создал роман-трагедию (<стр.> 173). Л. Гроссман исследовал чтение Достоевского и искание им увлекательной формы и показал, как возник этот своеобразный стиль его романов.
Не картинность Тургенева или Льва Толстого, а динамичность характерна в творчестве Достоевского (<стр.> 353). «За много лет до Пруста, Джойса, символистов и экспрессионистов Достоевский разбивает условность логической литературной речи и пытается воспроизвести поток мыслей и образов в их непосредственном ассоциативном движении» (<стр.> 451). «Каждое действующее лицо погружено в свою словесную стихию», — говорит Мочульский и на примерах из романа «Бесы» показывает это мастерство Достоевского (<стр.> 383).
Центральное место в романах Достоевского занимает «борьба Бога с дьяволом в сердцах людей». Крайнее напряжение ее изображено в главе «У Тихона» (исповедь Ставрогина), которую Катков отказался напечатать, хотя она, как показывает Мочульский, есть необходимое звено в художественном целом романа «Бесы». Безбожный гуманизм в своем логически необходимом развитии кончается богоборчеством. У мощных натур оно сочетается с «гордым уединением» и безграничною свободою, которую они считают себя в праве присвоить себе, но в социальной жизни безграничная свобода «богооставленного человечества» заканчивается безграничным деспотизмом и стремлением построить «муравейник» (<стр.> 536). Понимая неизбежность такого процесса, Достоевский предвидел страшные социальные катастрофы и ожидал борьбы европейского Антихриста с русским Христом. Он надеялся, что Святая Русь, благодаря своей свободе от «мещанства» и благодаря своему православию, сущность которого есть человеколюбие во Христе, спасет Европу. В своей пушкинской речи он изображает миссию России как «всепримирение идей».
Предвиденные Достоевским социальные катастрофы осуществились на наших глазах, но самая страшная из них происходит в России. Вместо всепримирения идей Советская Россия стремится насадить во всем мире самую мелкую, наиболее бедную содержанием идеологию исторического материализма. Дух мещанства, которого не было в России, теперь воспитывается советским режимом в русском народе. Зощенко обличал в советском человеке мещанские идеалы и, вероятно, поэтому ему запрещено писать.
Мочульский, по-видимому, сочувственно относится к софиологии, характерному учению русской религиозной философии, согласно которой высшее существо тварного мира есть святая София, содействующая мировой гармонии согласно воле Божией и вступившая в исторический процесс, как Матерь Божия. Поэтому он охотно подчеркивает «софийный опыт» Достоевского и особенно те места, где Достоевский говорит о Матери Богородице и Матери-Земле (<стр.> 381, 460). Его почвенничество связано с этими мыслями о Земле.
К числу замечательных открытий Достоевского принадлежит видение им «метапсихического общения человеческих сознаний» и дополнения одного человека другим, например, Ставрогина Петром Верховенским, Ивана Карамазова Смердяковым (<стр.> 318–320). В наше время наука начинает постепенно подходить к этим таинственным связям и влиянием существ друг на друга.
В начале своей книги Мочульский говорит, что «в XVIII веке одна из ветвей древнего литовского рода Достоевских переселилась на Украину» (<стр.> 9). Удивительно, как многие люди поверили дочери Достоевского Любови, будто ее отец — полулитовец. В настоящее время этого уже нельзя сказать благодаря исследованию М. В. Волоцкого «Хроника рода Достоевских» (Москва, 1933). Документальные сведения о роде Достоевских имеются начиная с 1506 г. В этом году пинский князь Федор Иванович Ярославич выдал своему боярину Даниле Иртищевичу грамоту на владение частью села Достоево (в Пинском уезде Минской губернии). После этого потомки боярина Иртищевича (по другим документам Иртища) стали называться Достоевскими. Князь Федор Иванович Ярославич «принадлежал к московской ветви Рюриковичей; отец его, князь Иван Васильевич, «бежал в Литву в княжение Василия Темного в 1456 г. Боярин Данило Иванович Иртищ мог быть или из местных уроженцев, или, не исключена возможность, что он или его отец эмигрировали в Литву из Московского государства, может быть, в свите своего князя». Прозвище родоначальника Достоевских — Иртищ — напоминает великорусский род Ртищевых (<стр.> 24). Итак, родоначальник Достоевских — или великоросс, или белорус. Вероятнее всего, что в Достоевском сочеталась кровь всех трех ветвей русского народа — великороссов, белорусов и украинцев, с преобладанием великорусского элемента.
Вопрос о религиозной жизни Достоевского в книге Мочульского недостаточно разработан. Он говорит, что, познакомившись с Белинским, Достоевский «принял весь его атеистический коммунизм». «И это не мимолетное заблуждение, а долгая душевная трагедия. Через восемь лет после обращения в атеистическую веру Белинского Достоевский писал из Омска жене декабриста Фонвизина: “Я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки”. Человек, создавший самую гениальную в мире атеистическую аргументацию (Иван Карамазов), человек, которого “всю жизнь Бог мучил”, совмещал в своем сердце пламеннейшую веру с величайшим неверием» (<стр.> 99–<100>). Религиозная жизнь Достоевского подвергнута мною детальному исследованию в книге «Достоевский и его христианское миропонимание», написанной мною десять лет тому назад и напечатанной в 1944 г. по-словацки (русский текст и английский перевод его до сих пор еще не напечатаны). Достоевский говорит, что он «утратил было Христа». Но пламенная любовь ко Христу сохранялась у него и при общении с Белинским, и в кружке Петрашевского; очевидно, он утратил только веру в Богочеловечество Христа. В 1847 г. он вместе с доктором Яновским пошел к причастию, следовательно, вернулся к Христу как Богочеловеку. Его атеизм и отпадение от христианства длились не более чем полтора года. Говоря о своем неверии и сомнении «до гробовой крышки», он имеет в виду не бытие Бога и Богочеловечество Христа, а некоторые проблемы теодицеи и традиционной церковной веры.
Лосский Н. О. К. Мочульский. Достоевский. Жизнь и творчество. YMCA-PRESS, Париж, 1948 // Новый журнал. 1949. № 22. С. 290–294.