Шах-Азизова Т. Уроки христианского поведения [О фильме Р. и Ю. Григорьевых «Мальчики»]
Премьера фильма «Мальчики» была решена необычно. До ее начала в фойе Белого зала Дома кинематографистов, где справа публика толпится у буфетной стойки с колбасой и кофе, слева предлагали иное — церковные календари, пасхальные принадлежности, отлично изданный Новый Завет. Предлагали молча, без рекламы, никого не зазывали, но публика, на ходу теряя наработанный за день лихорадочный ритм, стекалась, всматривалась, вникала, уносила с собой в зрительный зал Новый Завет и там же принималась читать. Перед показом фильма было церковное песнопение — чистые, красивые голоса детей; дети же читали стихи о России, и всех покорил трехлетний, по видимости, карапуз, бойко продекламировавший тютчевское «Умом Россию не понять...» Потом был фильм. По окончании его с короткой одобрительной речью выступил священник, и только после этого на сцену вышла съемочная группа и началось представление картины. Всё это действо было отнюдь не случайным, но прямо работало на фильм и находило опору в нем.
Сценарий фильма представлял собой извлечение из огромного романа одной короткой линии, связующей Алексея Карамазова, ушедшего из монастыря в «мир», с «детворой» — от встречи его с Илюшей Снегиревым до смерти мальчика. Операции такого рода, как известно, заранее были предписаны автором и осуществлялись в искусстве не раз. (Тот же сюжет из «Братьев Карамазовых» в обработке В. С. Розова в 70-е годы обошел многие сцены страны.) В фильме извлечение сделано любовно, бережно, дабы не повредить без надобности ткани романа; без того, что называют теперь «резкой интерпретацией», и даже без тех вариаций и добавлений, которых часто требует кинематограф. Добавление — существенное — одно, и уже за границей сюжета. В финале, когда всё кончится, Илюшу схоронят у большого камня, и отзвучит знаменитая речь Карамазова, наступит апофеоз — с колокольным звоном, с пасхальным великолепием явленный крестный ход. А в стороне от процессии, как нестеровский отрок, со свечкой в руке притулится Илюшечка Снегирев...
Саша Суховский — Илюша Снегирев
Финал этот, перекликаясь с тем, что было до и после фильма, говорит о «сверхзадаче» его, которую здесь не таят, не шифруют. Состоит она, видимо, в том, чтобы пробудить в публике чувства добрые, обратив ее к вере, дав наглядный урок «христианского поведения». (Так в недавно опубликованных беседах английского философа К. С. Льюиса обозначен извечный кодекс нравственности, целая палитра добродетелей: благоразумие и воздержанность, справедливость и стойкость, вера, надежда и любовь, а сверх того — целомудрие, прощение, смирение...)
Фильм учит этому прямо, не от противного, как часто теперь бывает, когда урок добра дается через отвращение к злу. Он просветлен и ясен с начала и до конца: даже самые острые сцены в нем (как драка детей камнями) и самые тягостные события (как смерть чахоточного Илюши) не подавляют, не пугают, не ранят. У Достоевского одна из главок, о посещении Алешей убогого жилища Снегиревых, называется «Надрыв в избе». Так вот, этого надрыва ни в избе, ни где-либо во всем фильме нет. В тональности его, с отдаленными песнопениями за кадром, в скромной поэзии передвижнически снятых пейзажей разлиты покой и легкая, умиротворяющая печаль. Вместо лихорадки и аритмии Достоевского — плавное, ровное повествование. Одни за другим мелькают эпизоды, словно перелистываются страницы: монастырь, улица, гимназия, поле, бедная изба Снегиревых... Из множества равноправных эпизодов, где нет явных акцентов и предпочтений, лепится экранное бытие героев, складываются их портреты.
Алеша Достоевский — Коля Красоткин
Герои здесь скорее от Диккенса, чем от Достоевского. Нет, впрочем, для Диккенса нужны более острые углы и интенсивные краски. Дурного ни о ком не скажешь: милые дети, особенно Илюша Снегирев (Саша Суховский), нежный мальчик, напрасно изображающий озлобление, — видно, что добр и приличен, как и его школьные противники. Лидер их Коля Красоткин (Алеша Достоевский) забавный, как всякий взрослеющий и важничающий подросток, лишен, однако, той магической незаурядности и той ранней печати судьбы, что так тревожат и притягивают в романе.
Что до Алеши Карамазова (Дмитрий Черниговский), «раннего человеколюбца» с милым и добрым лицом, то он прежде и более всего сама ясность, собрание всех вышеназванных добродетелей, без тени тех сомнений, той «диалектики души», что есть у него в романе. Прощальная речь у камня тепла, и только; ничто в этом фильме не обжигает так, как было когда-то в памятном спектакле А. Эфроса, но светит мягким и тихим светом.
Дмитрий Черниговский — Алеша Карамазов
На первый взгляд причиной тому — выбор актеров, вернее, исполнителей этих ролей. Ведь Д. Черниговский и не актер вовсе, а натуральный (будущий) священнослужитель, семинарист. Дети приглашены из детского же театра, поэтому у них неплохие манеры, они в состоянии произнести старинного склада текст, но лишены той непосредственности, того живого нерва, что отличает нынешних детей в кино. Режиссеры как будто облегчали свои задачи, выбирая таких исполнителей, которые в той или иной мере были подготовлены к фильму (профессией своей, как Черниговский, или навыком игры, как дети). Но вот профессиональный актер, вернее, режиссер, Е. Ташков в роли Снегирева-Мочалки. Этот несчастный Мочалка, трагический шут с его «остервенением», внутренней «судорогой», «злым и юродивым вывертом», сыгран в чеховских мягких тонах, интеллигентно и деликатно. В работе артиста есть сочувствие герою и ироническая подсветка его, но всё — в «нормальной» температуре, и даже сцена с деньгами, безумный «фокус» нищего и гордого человека, не поражает тем электрическим разрядом, которого ждешь.
Евгений Ташков — Николай Снегирев
Впрочем, ожидания, воспоминания о привычном напрасны. Всё в фильме продуманно, не случайно, и стилистических сбоев в нем нет. Словно подхватив настроение, которое возникло в фойе у столика с Новым Заветом, он стремится к воздействию щадящему, мягкому; мирит с безжалостным ходом судьбы: вселяет — вопреки всему — ощущение гармонии бытия. И здесь вдруг оказывается, что верность автору идет поверху — взят внешний слой, канва сюжета, контуры характеров, но то, что у Достоевского клубится, клокочет внутри и сполохами прорывается наружу, исчезло. Оказывается, что сила страдания и страсти, заполняющая роман, не может быть отменена — сопротивляется материал. Ведь Достоевский намеренно проводит своих героев через потрясения, искус, страдания. Его призыв «пострадать» мы долго не хотели понимать (так же, как призыв Л. Толстого к самоусовершенствованию), но ведь без этого ничего не достичь; не обновится, не выправится душа. А такого душевного труда ни у героев фильма, ни, следовательно, у зрителей нет...
Правнук Ф. М. Достоевского Д. А. Достоевский (эпизодическая роль)
Путь к цели — воспитанию добра — здесь упрощен и сглажен. Но глубоко ли внедрится такое незакаленное, невыстраданное добро, сможет ли противостоять тому, что встретит зрителей в жизни? Смогут ли в их воображении заслонить собой нынешних героев зла и тьмы кроткие герои фильма, лишенные здесь того противоборства с судьбой и с собственными страстями, в котором они участвуют у автора все? По праву ли венчает эту картину такой торжественный и высокий финал? Не знаю. И еще: не дает мне покоя этот трехлетний малыш с тютчевскими стихами и то умиление, срежиссированное заранее, которое он вызвал в зале...
Пока не принято говорить об этом, но кажется мне, что уже назревает — в искусстве и в жизни — новая массовая тенденция. Ведь у нас без этого никак нельзя; даже лучшее, редкое, что надо бы бережно использовать и не поминать всуе, в тенденцию превращаем. И вера, религия — даже в случаях искреннего, органического обращения к ней — часто выглядит как панацея от всех бед, как сильное готовое средство, лекарство, существующее вне нас. Если у автора, пусть и классика, это не вполне так, то его несколько подправляют; могут и вступить в соавторство или в спор с ним...
Шах-Азизова Т. Уроки христианского поведения // Экран. 1991. № 3. С. 10–11.