Александр Адабашьян поставил «Бедных людей» в Театре кукол

В Театре кукол Образцова 28 января ожидается большая премьера. Александр Адабашьян представит свою версию «Бедных людей». Москва заинтригована — известный режиссер и художник никогда с куклами дел не имел, к тому же материал не из легких — первый роман Достоевского выстроен на письмах и дневниках, в которых стенаний и страданий больше, чем драматургии. Как это перенести на сцену? О людях и куклах, об эпидемии насилия и фигах в карманах художников режиссер рассказал «Российской газете».

— Александр Артемович, никогда ранее вы не работали в театре кукол, почему вдруг решили попробовать?

— Идея пришла на съемках фильма «Судьба барабанщика», который мы недавно снимали вместе с Анной Чернаковой. Я был художником и сценаристом, она — режиссером. Небольшую роль у нас играл Владимир Беркун, актер Театра кукол Сергея Образцова. Он и предложил: «Не хотите ли что-то сделать на нашей сцене?» Мне стало крайне интересно, потому что я действительно никогда не работал в этом жанре. Анна тоже загорелась — когда-то давно она хотела поставить в театре кукол первый роман Достоевского «Бедные люди», написанный им еще до всего того ужаса, что писателю пришлось пройти: Петропавловская крепость, казнь, отмененная в последний момент, ссылка... Я подумал, почему бы и нет, и вместе с Аней мы придумали эту историю.

— В романе «Бедные люди» отношения чиновника Макара Девушкина с сиротой Варварой Доброселовой развиваются по переписке. Это, конечно, близко современным зрителям, которые всё чаще дружат, влюбляются и «встречаются» в соцсетях, а не в жизни. Но как поставить такую переписку на сцене Театра кукол?

— Наш спектакль скорее по мотивам «Бедных людей». Мы нашли, как нам кажется, те пластические образы, которые позволяют инсценировать отношения Макара с Варенькой. Она — это материализация его невысказанной мечты: кого-нибудь обожать. Как мы знаем из романа, он никого не любил, и его никто кроме маменьки не любил. Но откуда ему взять предмет обожания, если он в буквальном смысле живет за столом и только и делает, что переписывает бумаги?

В нашем спектакле письменный стол — это и метафора, и главное место действия. И всё, что есть на столе, — чернильница, бумага, пресс-папье, цветочек... — всё участвует в истории, живет. Вареньку Макар, по сути, тоже создает из подручных средств. И вот появляется она, а вместе с ней и смысл жизни.

Еще из наших находок. Обычно в театре кукол тот, кто куклу «ведет», тот за нее и разговаривает. У нас же ведет один актер, озвучивает — другой. Из-за этого между актером и куклой возникают более сложные отношения, и это тоже интересно...

— Может, это тоже метафора отношений современных людей, которые насоздавали себе аккаунтов в соцсетях и пытаются там «играть» лучшую версию себя самих — а в итоге выходит, что друг с другом взаимодействуют «куклы», а не люди?

— Возможно. Но никакого такого подтекста в наш спектакль я не вкладывал. И никакой прямой связи с современностью тут нет, для меня — это история о вечном.

— Вы никогда не убедите критиков в том, что в спектакле нет подтекста...

— Да ради бога, пусть ищут подтексты. Критики меня не любят, потому что я в свое время ляпнул, что критика — это рассуждение евнухов о любви.

— Вот и я о любви! Вернее, о ваших трактовках отношений между героями, которые, как мы знаем, заканчиваются печально. Едва лишь Девушкин осознает, насколько любовь его преобразила, как Варенька уходит к другому. У Достоевского, как на сеансе у психолога, здесь виноваты все. А у вас?

— У всех, безусловно, своя правда и своя неправда. Вареньке была непонятна та философия жизни, которую исповедовал Девушкин. Он считал: одни рождаются, чтобы быть генералами, носить мундир, эполеты, а другие — чтобы повиноваться генералам, начальникам. И за пределы, которые обозначила судьба, вылезать нет смысла. «Как-то лучше там, где привыкнешь: хоть и с горем пополам живешь, а все-таки лучше».

Варенька же в силу своей юности мечтает вырваться из рутины, хочет чего-то большего. Тем более, что Геранька — еще один персонаж с письменного стола — рассказывает Вареньке, как там «наверху» всё прекрасно! И тут появляется корнет. Еще один персонаж, которого не было в романе, но это образ того иного мира, о котором девушка мечтает. Права она или нет, когда идет за ним, не нам судить.

— Подозреваю, что она повторит судьбу Гераньки, которой сначала восхищались, а потом выбросили в окно за ненадобностью. Ведь и звучащий в спектакле романс на стихи Некрасова «Что ты жадно глядишь на дорогу» намекает на то же... Думаете, нашему времени не хватает таких вот мрачных историй?

— Я не думаю, что время, которое мы сейчас переживаем, мрачнее того, что было до или будет после. Это определенная полоса нашей жизни. Не более. Это еще пока не апокалипсис... Доброселова у Достоевского в романе говорит: «Несчастие — заразительная болезнь». Я же считаю, что заразительно насилие. Мы переживаем всемирную умственную эпидемию насилия. Распространяется она воздушно-капельным путем, как и всякая эпидемия. Единственный способ спастись от нее — не ходить на собрания, не смешиваться ни с какими толпами, не лизать ни чужих задов, ни чужих тарелок, а стараться жить своей головой и опираться на те заповеди, которые ты исповедуешь. Вот и всё.

— Легко сказать — а как в такую пандемию насилия выживать художнику с его ранимой душой?

— Важно чтобы то, чем ты занимаешься, соответствовало твоим внутренним искренним побуждениям и ни в коем случае не становилось отражением того, что лежит вне тебя. Следование необходимости, моде, тренду, всему, что может принести тебе успех, — это путь в сторону от себя. В этом случае ты становишься рабом чужих идей, чужих принципов, требований. Надо стараться от этого держаться подальше.

— А разделять чужие взгляды (идеи, принципы), по-вашему, — значит, перестать быть художником?

— Я думаю, да. Поэтому диссидентство меня никогда не привлекало, это всегда отрицание. То есть на всякое официальное «да», которое провозглашается с трубами и фанфарами, ты вынужден говорить втихаря «нет» или существовать с фигой в кармане. Это привычно называется у нас «позицией». Но это не позиция, это поза.

Если взять наших великих и всемирно признанных классиков, то ни у кого из них фиги в кармане не было. Я не заметил ее ни у Чехова, ни у Толстого, ни у Пушкина. Это были люди со своими принципами, со своими представлениями о мире — в своих произведениях они их свободно выражали. В тех же «Бедных людях» никакой фиги нет, а если бы была, то это был бы уже не Достоевский.

— В программке вашего спектакля «Бедные люди» стоит возрастной ценз 12+. А по вашему мнению, какому поколению нужнее ваша версия романа?

— Молодежи, взрослым. Тем, кто читал роман. Тем, кто в принципе читал Достоевского. Хотя бы что-то. Я не очень понимаю такой термин как «целевая аудитория». Например, когда мы с Анной Чернаковой делаем детское кино, мы договариваемся, что оно обязательно должно быть многослойным. Представьте этажерку, у которой много полок. Не все могут доставать до верхних, но это не значит, что этих полок там не должно быть. В спектакле мы постарались построить и наполнить смыслами много полок. Каждый дотянется до своей.

В этом и есть секрет русской классики, она всегда на вырост.

Текст: Максим Васюнов / Российская газета

Все фото: Александр Иванишин / Отдел маркетинга Театра кукол Образцова