Зеленецкий А. А. Три встречи с Достоевским (Отрывок из воспоминаний)
I
Я был еще совсем юным студентом Санкт-Петербургской духовной академии.
Была пятница Страстной недели. Мне вздумалось пойти к вечерне в лаврскую церковь. Нужно заметить, что в Александро-Невской лавре церемония выноса плащаницы совершается особенно торжественно: плащаница не выносится, а переносится из одной церкви (Св. Духа) в другую (Троицкий собор). При переносе плащаницы, которую несет сам митрополит, поет хор в 120 человек. «Тебе одеющагося» при этом исполняется настолько в совершенстве, что это дивное исполнение многие приезжают послушать издалека. Разумеется, чтобы видеть всю церемонию с начала до конца, нужно идти в Свято-Духовскую церковь, откуда берется плащаница, потом с народом сопровождать ее в Троицкий собор. Но я имел обыкновение заходить сначала в собор, чтобы приложиться к мощам Св. Александра Невского, потому что потом, при большом стечении народа, это трудно уже бывает сделать.
Войдя в собор и приложившись к мощам, я направился уже к выходу, как вдруг заметил человека в меховом пальто, который очевидно чего-то ждал и беспокойно осматривался кругом, ища чего-то своими острыми, бегающими глазами. Черты лица его показались мне знакомыми. Заметив, что он чего-то ждет или ищет, я подошел к нему.
— Если вы мощей ищете, то они вон там, у правого клироса, — сказал я и показал рукою.
— Нет, — сказал он, — я жду выноса плащаницы; но странно, что народа никого нет, а между тем уже два часа. Незаметно никаких приготовлений.
— Вынос плащаницы будет не из этой церкви, а из другой сюда и после вечерни, во время которой и будут сделаны все приготовления.
— А вы не можете мне сказать, из какой церкви будет вынос? Их здесь не одна.
— Да пойдемте со мною: я вам покажу, а мне всё равно по дороге.
— Вот очень вам благодарен, — обрадовался незнакомец, — пойдемте, пойдемте.
Мы вышли и скоро дошли до Свято-Духовской церкви. Я указал ему вход.
— Большое вам спасибо! Не знаю, чем и отблагодарить вас. Если у вас будет какое-либо затруднение или нужда, я помогу. Вот моя карточка. Заходите без церемонии.
Он приподнял шапку и ушел в церковь.
На карточке стояло: «Ѳеодоръ Михайловичъ Достоевскій».
Я бросился за ним в церковь.
В это время выносили из алтаря плащаницу. Достоевский стоял у колонны, смотрел на плащаницу и часто-часто крестился. Слезы градом катились из его глаз. Выражение лица его было растроганное, умиленное.
Я понял теперь его выражение: «Берегите дорогое достояние — веру народную: у него есть чему нам поучиться».
Затем народная волна подхватила меня и скрыла из моих глаз Федора Михайловича.
II
Наступило и прошло лето, подошла и осень. Учащаяся молодежь съехалась из провинции, где она отдыхала на каникулах, и принялась за лекции. Но на голодный желудок лекции плохо воспринимались. А голодающей молодежи было много. Чтобы помочь беде, интеллигенция Петербурга устроивала концерты и различные чтения в пользу нуждающихся студентов.
Принимали участие в этих чтениях и литераторы, например, Григорович, Потехин, Вейнберг, Достоевский.
В России, если присмотреться поближе к ходу ее интеллектуального развития, в каждый период этого развития был духовный руководитель, вождь. Сначала таким вождем (в ХIХ столетии) был Пушкин потом — Гоголь и Белинский, затем — Добролюбов и Писарев. Когда улеглась буря, поднятая «реалистами», взоры всех обратились на Тургенева, вскоре передавшего свое право «первородства» Достоевскому. В описываемый период Достоевский и был этим духовным вождем русской интеллигенции. Он находился тогда в апогее своей славы. Только что на открытии памятника Пушкину в Москве им была произнесена речь, взволновавшая весь русский интеллигентный мир. Как известно, многие во время произнесения этой речи плакали, а один юноша так был нервно потрясен, что упал в обморок.
29 октября 1880 года был назначен литературный вечер в пользу недостаточных студентов Санкт-Петербургского университета в зале Кредитного общества. В чтении участвовали почти все знаменитости. Отправился на этот вечер и я.
Стоял гул от множества молодых голосов, когда я вошел в залу. Масса молодежи толпилась и сновала там взад и вперед. Были тут и длинноволосые студенты, и стриженые курсистки, были и литераторы, были и аристократы. Какое-то тихо-торжественное и вместе радостное настроение господствовало у молодежи. Чувствовалось, что начнется сейчас что-то важное и в высшей степени интересное. Молодежь увидит и услышит сейчас своих любимцев.
— Вот это Потехин, — говорил мне товарищ, указывая на русого, длинноволосого и длиннобородого мужчину средних лет, а это — Григорович, — говорил он о высоком господине с густой гривой волос, ходившем между публикою.
Ударил колокольчик. Толпа перестала сновать. Все заняли свои места и устремили взоры на эстраду. Я в первый раз видел «настоящих» писателей, а потому весь обратился в слух и зрение. Вот вышел какой-то незначительный поэт и прочел свое стихотворение. Затем вышла актриса и прочла стихотворение Шиллера «Белое покрывало».
Чем дальше, тем шумнее становились рукоплескания, которыми награждались чтецы. Но я не могу описать той бури восторга, которая встретила появление Ф. М. Достоевского.
Вот он появился на эстраде, бледный, взволнованный.
«Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился...», —
начал он тихим и проникновенным голосом. Голос его постепенно возвышался, креп, становился звонче и достиг необычайной силы и энергии, когда он читал:
«И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей...»
Ураган аплодисментов поднялся после прочтения Достоевским этого стихотворения. Некоторые, не удовлетворяясь рукоплесканиями и криками «Браво!», стучали стульями о пол. Курсистки же, как более увлекающийся народ, прямо кричали: «Браво, пророк! Пророк Федор Михайлович! Достоевский пророк!»
В самом деле, если сопоставить пушкинского пророка и Достоевского, то выходило, как будто между ними было много общего. Пушкинский пророк в «пустыне мрачной влачился» — и Достоевский был в пустынях Сибири. В пустыне пророку является ангел, указывает ему путь служения человечеству — и Достоевский после каторги начинает «глаголом жечь сердца людей». В довершение сходства с библейским пророком Достоевский прочел и лермонтовского «Пророка». Сходства было еще больше с лермонтовским пророком, который стал провозглашать «любви и правды чистые ученья». Он был худ и бледен, как и пророк Лермонтова. Сходство, значит, полное... И вот еще громче раздались крики: «Пророк, пророк!»
Так как я очень близорук, то протискался вперед, чтобы поближе разглядеть его: не было сомнения — это был тот самый господин, который встретился со мною в Лавре.
Вызовам его не было конца. Он уходил и, бледный, взволнованный, потрясенный этим шумным поклонением молодежи, этим бурным проявлением любви, медленно проходил рядами этой молодежи, чтобы взойти на эстраду и раскланяться пред этими юношами с горящими восторгом глазами.
Некоторым казалось мало того, что они шумно выкрикивали: «Пророк!» — они подбегали к нему, хватали его за фалды сюртука и восклицали: «Браво, Федор Михайлович!»
С бесконечно доброй и вместе грустной улыбкой Ф. М. пожимал им руки и спешил уходить в другую комнату.
Вечер кончился. Литераторы разъезжались. Но долго еще молодежь продолжала вызывать Достоевского, пока распорядитель вечера, которым был, кажется, Григорович, не вышел и не объявил, что Достоевский уже уехал.
Помню, что мы вышли с моим товарищем С. А. П–ским чуть не последними с вечера и шли, блаженные и бесконечно довольные.
— Да, — говорил мне П–ский, — такого вечера, пожалуй, не повторится.
Действительно, таких вечеров больше не было. Были интересные вечера по обилию участвовавших в них литературных сил, но такого подъема духа, такого восторженного настроения на литературных вечерах я потом уже не видал.
III
Третья и последняя моя встреча с Ф. М. Достоевским произошла по следующему случаю.
Я начал тогда пописывать. Стихи свои я печатал в то время в журнале «Слово», издаваемом Коропчевским. Но мне показалось недостаточным, что я печатал стихотворения, я затеял еще написать поэму. Это было неуклюжее и нескладное создание, всё проникнутое любовью к народу и учащейся молодежи. Когда я писал ее, мне казалось, что из нее выйдет нечто великое, но когда кончил и прочел, то и сам нашел, что в поэме что-то неладно. И меня взяло сомнение относительно того, есть ли у меня талант.
Этот вопрос сильно меня беспокоил. Другой вопрос, который волновал меня не менее, если не более первого, был об истине бытия Божия, о бессмертии души и о необходимости нравственной жизни.
В детстве я был очень религиозен, но, когда мне минуло 16 лет, общее увлечение молодежи Дарвином, Спенсером и теорией эволюции увлекло и меня — и я сделался скептиком, хотя по привычке и продолжал ходить в церковь. Нравственности я не отвергал, хотя и чувствовал, что без религии одной нравственности недостаточно. Да и в самой системе атеизма, по моему крайнему разумению, были большие пробелы. Кроме того, меня занимал вопрос о народничестве.
И вот я решил отправиться за разрешением своих сомнений к Ф. М. Достоевскому.
Достоевский охотно принимал тогда молодежь, особенно обращавшуюся к нему за разрешением каких-либо вопросов.
Жил он тогда в Кузнечном переулке.
Я взошел по лестнице и позвонил.
Вышла горничная.
— Вам кого угодно?
— Федора Михайловича.
— Как о вас доложить?
— Скажите, что студент такой-то.
Через минуту она вернулась.
— Пожалуйте.
Я вошел в кабинет Достоевского. Помню, что в первое время я не обратил внимания на обстановку и уже после заметил широкий письменный стол у окна, этажерку с книгами, массу бумаг на столе и бюст Пушкина в углу, на тумбочке.
Всё внимание я обратил на самого хозяина этого кабинета. Большой, белый, открытый, слегка лысоватый лоб, русское лицо, светло-русая, рыжеватая, довольно редкая, с проседью, борода. На правой щеке родинка. Глаза серые, умные и проницательные.
— Здравствуйте! Ну, что вам? — обратился он ко мне задушевным тоном, видя, что я смешался, и не знаю, что говорить.
— Садитесь, пожалуйста.
Тут я молча полез в боковой карман своего сюртука и достал свою поэму и несколько мелких стихотворений.
— Вот, Федор Михайлович, если не трудно Вам будет, то, пожалуйста, потрудитесь просмотреть и сказать, есть ли у меня талант.
— Печатаетесь?
Я сказал.
Он пробежал стихотворения.
— Стихи продолжайте, со временем еще больше усовершенствуетесь... А это что такое? Поэма? Да нынче их никто и не пишет.
Он быстро перелистывал ее, посмотрел начало, середину и конец.
— Ну, вот это слабо. Видно, что Вы жизни не знаете, что Вы совсем зеленый мальчик. Я бы Вам советовал поэмы бросить, писать стихи, а повестей не писать до тех пор, пока не узнаете жизни. Слог у Вас, очевидно, есть, но с жизнью Вы еще совсем не знакомы. Да если и познакомитесь, вы будете писать лучше такие вещи, которые сами пережили, чем такие, о которых приходится слышать: у Вас талант, что называется, субъективный. Еще раз повторяю: подождите прозой писать, наблюдайте жизнь, вдумывайтесь в ее явления, а пуще всего прислушивайтесь к движениям собственной души... Лет через 5–10 можете начать писать прозой.
Я поблагодарил Федора Михайловича.
— Это всё, что Вы имели мне сказать? — спросил он.
— Нет, я не сказал Вам самого главного, зачем я пришел.
— Что же это?
Тут я подробно изложил ему свою исповедь и то, в чем была моя вера.
Я кончил и замолчал, тревожно глядя на Федора Михайловича.
Он молчал, грустно и укоризненно качая головой.
— Из какого Вы учебного заведения?
Я сказал.
— Боже мой! Даже и туда закралось неверие?..
И он снова грустно покачал головой.
— Если бы люди все, то есть человечество, отказались от веры в Бога, сделались атеистами и поняли бы, что они остались совсем одни, как желали того, то разом почувствовали бы великое сиротство свое. Как беспомощны и жалки показались бы они себе! Без Бога, без Христа, без веры в Единого Безгрешного и всеискупляющую кровь Его! Боже! что бы это было за время!.. (Он помолчал). Но этого никогда не будет, никогда, никогда!.. (Он устремил загадочный взгляд куда-то в пространство).
— Знаете, что? Я бы и Вас, и всех молодых людей с вашими взглядами сослал в каторгу. Что вы улыбаетесь? Право, сослал бы! От народа вы там научились бы веровать в Бога и чтить святую правду Его. Прежде всего, уверуйте в Бога всеми фибрами вашего существа, в Христа Искупителя, в Христа-любовь. А затем, если Вы почувствовали, что Вам тяжело есть, пить и ничего не делать, и если действительно Вам стало жаль бедных, которых так много, то отдайте им свое имение и идите работать на пользу общую и получите «сокровище на небеси, там, где не копят и не собирают». Но не раздача имения обязательна, не надевание зипуна, — всё это лишь буква и формальность; обязательна и важна лишь решимость Ваша делать всё ради деятельной любви, всё, что Вы сами искренно признаете для себя возможным. Все эти старания «опроститься» — лишь одно переряживанье, Вас унижающее. Вы слишком «сложны», чтобы опроститься. Лучше мужика вознесите до вашей «осложненности». Будьте только искренни и простодушны; это лучше всякого опрощения. Не говорите также: «Не дают ничего делать», «связывают руки» и пр. Кто хочет приносить пользу, тот и с буквально связанными руками может сделать бездну добра. У нас одно изучение России сколько времени займет, потому что ведь редко какой человек у нас знает Россию. У нас, в России, надо насаждать истинные понятия о свободе, равенстве и братстве. Ныне налагают свободу в разнузданности страстей, тогда как истинная свобода состоит лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного совершенства, чтобы всегда быть настоящим хозяином самому себе. Ныне полагают свободу в денежном обеспечении, а в сущности это не свобода, а рабство деньгам. Самая высшая свобода, напротив, не копить и не обеспечивать себя деньгами, а разделить всем, что имеешь, и пойти всем служить. Если это сделают все люди, то уж, конечно, они станут братьями. А где братство, там будет и равенство. Но прежде всего нужно уверовать в Бога, в русского Христа, который, «удрученный ношей крестной, нашу Русь исходил, благословляя», нужно полюбить народ и святую правду его. Я хотел написать книгу об Иисусе Христе, где намеревался показать, что Он есть чудо истории, и появление такого идеала, как Он, в человечестве, в этом грязном и гнусном человечестве, есть еще большее чудо. Я хотел доказать еще, что этим нравственным обликом Христа, как дерево соками, жило, живет и сотни веков еще будет жить человечество... Нет, молодой человек, вспомните, что Вам в детстве говорили отец и мать: «Есть Бог и есть святая правда Его!»
Он кончил эту тираду со слезами на глазах. Не помню, как я простился с ним, как дошел до дома, и не помню, как окончил этот день.
Но помню, что с того дня во мне произошел громадный нравственный переворот. Из неверующего я стал горячо убежденным христианином, а народничество мое, вместо того чтобы принять форму модного тогда радикализма и «хождения в народ», приняло ту форму, какую оно имело у Достоевского. Я стал всматриваться, во что народ верит, чему он поклоняется, какие его идеалы, какие исторические начала его. Из западника я превратился в истинно русского человека. С захватывающим интересом и жадным вниманием вчитывался я в последний роман Достоевского «Братья Карамазовы» и с радостию находил в нем развитие и подтверждение тех взглядов, которые он высказывал мне в эту последнюю свою встречу со мною.
IV
Зимою 1880—1881 года я собирался еще раз сходить к Достоевскому и попрощаться с ним, так как в следующем году я уже оканчивал курс и, ожидая назначения на место в провинцию, думал навсегда расстаться с Петербургом. Но 28 января 1881 года Достоевского не стало. Мы с одним из товарищей отправились на квартиру Достоевского. Встретила нас на этот раз жена Достоевского, Анна Григорьевна, и, отирая градом катившиеся слезы, повела нас к гробу, в котором покоился Федор Михайлович.
«Недвижим он лежал — и странен
Был томный мир его чела».
Глубокое спокойствие и какая-то дума были на лице этого человека, одного из величайших и типичнейших русских людей. Неподалеку от гроба сидел поэт А. Н. Майков. Тут же были и дети Достоевского: девочка лет 12 и мальчик 8—9 лет.
Мы молча поклонились праху Федора Михайловича.
— Какой семьянин, какой семьянин-то был! — повторяла Анна Григорьевна. — Как он любил меня и детей!
Студенты нашей «almae matres» сделали складчину и заказали скромный венок из лавров на гроб Достоевскому. Мне выпала честь нести этот венок. Необычайно громадная толпа народа провожала тело Федора Михайловича из квартиры в место его вечного упокоения, в Александро-Невскую лавру.
В этой массе соединились люди всех направлений и всех оттенков. Забыто было, какого он держался образа мыслей, забыто было всё, был только признан и помнился всеми его могучий, гениальный ум, да колоссальный талант, да пламеневшее любовью к людям великое сердце. Отпевали его в той самой церкви, где Бог судил мне впервые с ним встретиться; там же я дал ему и прощальный поцелуй.
Зеленецкий А. А. Три встречи с Достоевским: (Отрывок из воспоминаний) // Исторический вестник. 1901. № 3. С. 1021–1029.
А. А. Зеленецкий
Из встреч с Ф. М. Достоевским
Отрывок из воспоминаний студента
Студ<ент>: Тут я подробно изложил Ф<едору> М<ихайловичу> свою исповедь и то, [как] в чем была моя вера.
Ф<едор> М<ихайлович>. Он молчал, грустно и укоризненно качая головой, проговорил: «из какого вы учебного заведения?»
Я сказал.
— Боже мой! Даже и туда закралось неверие?
И он снова грустно покачал головой. Потом продолжал:
«Если бы люди все, т. е. человечество, отказались от веры в Бога, сделались атеистами и поняли бы, что они остались совсем одни, как желали того, то разом почувствовали бы великое сиротство свое. Как беспомощны и жалки показались бы они себе, без Бога, без Христа, без веры в Единого безгрешного и всеискупляющую кровь Его! — Боже!.. что бы это было за время!.. (он молчал). Но этого никогда не будет, никогда, никогда! (он устремил загадочный взгляд куда-то в пространство).
«Знаете что? Я бы и вас, и всех молодых людей, с вашими взглядами сослал на каторгу. Что вы улыбаетесь? право сослал бы! От народа вы там научились бы веровать в Бога и чтить святую правду Его. Прежде всего всего уверуйте в Бога всеми фибрами вашего существа, в Христа Искупителя, в Христа-любовь. А затем если вы почувствовали, что вам тяжело есть, пить и ничего не делать, и действительно вам стало жаль бедных, которых так много, то дайте им свое имение и идите работать на общую пользу и получите «се сокровище на небеси, там, где не копят и не собирают».
Но не раздача имения обязательна, не надевание зипуна, — всё это лишь буква и формальность. Обязательна и важна лишь решимость ваша делать всё ради деятельной любви, всё, что вы сами искренно признаете для себя возможным. Все эти старания «опроститься» лишь одно переряживанье, вас унижающее. Вы слишком «сложны», чтобы опроститься. Лучше мужика вознесите до вашей «осложненности», будьте только искренни и простодушны. Это лучше всякого опрощения.
Не говорите также: «не дают ничего делать», «связывают руки» и проч. Кто хочет приносить пользу, тот и с буквально связанными руками может сделать бездну добра. У нас одно изучение России сколько времени займет, потому что ведь редко какой человек у нас знает Россию. У нас в России надо насаждать истинные понятия о свободе, равенстве и братстве. Ныне полагают свободу в разнузданности страстей, тогда как истинная свобода состоит лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного совершенства, чтобы всегда быть настоящим хозяином самому себе. Ныне полагают свободу в денежном обеспечении, а в сущности это не свобода.
Примечания
Автор воспоминаний Алексей Алексеевич Зеленецкий. Данный отрывок из его воспоминаний воспроизводится по списку: РО ИРЛИ. Р. III. Оп. 1. № 1081. Л. 1–2. Полностью воспоминания под заглавием «Три встречи с Достоевским (Отрывок из воспоминаний)» опубликованы в журнале «Исторический вестник» (1901).
Список имеет черновой характер, в нем имеются некоторые разночтения с опубликованным текстом. Например, отсутствуют ремарка: «Потом продолжал».
Интересно отметить, что на воспоминания А. А. Зеленецкого, точнее на один из его «мемуарных» пассажей, критически отозвалась в своих воспоминаниях жена писателя А. Г. Достоевская. Приводим по рукописи соответствующее место из главы «Воспоминатели»:
«Очень была я удивлена, когда в Историческом Вестнике за <Пропуск в рукописи. — Сост.>1 прочла в статье <Пропуск в рукописи. — Сост.>2 Зеленецкого описание того, как с ним познакомился Достоевск<ий>. Случилось это по его словам в пятницу на Страстной неделе, когда плащаница после торжественного богослужения в Церкви Св. Духа обычно переносится в Главный Собор Александро-Невской Лавры. Достоевский находился, будто бы, в числе лиц, ожидавших выхода процессии, и разговорился с стоявшим рядом студентом, которого и пригласил себя посетить. Вероятно, эта встреча приснилась во сне «воспоминателю»; в действительности Ф. М. на выносе плащаницы бывал со мною, а в последние три года, и с детьми и непременно в Знаменской Церкви, в правом боковом приделе. Мысль поехать в Лавру, чтобы присутствовать на процессии, при его больной груди, да еще раннею весною (в марте или апреле, когда на кладбище дует сильный ветер с Невы) моему мужу, конечно, не могла придти в голову. Сколько подобных легенд пришлось мне слышать о моем дорогом муже!» (РГБ. Ф. 93. III. 1. 1. Л. 734; благодарю Б. Н. Тихомирова за указание на этот фрагмент).
Кибальник С. А.
2 Должно быть: «Три встречи с Достоевским (Отрывок из воспоминаний)».