Татьяна («Ванька-Танька»)
[1835(?) — ?]
Цыганка, знакомая Достоевского по Омскому острогу и Семипалатинску. В «Записках из Мертвого дома» в главе «Побег» Достоевский писал: «В этот год в одном углу форштадта только что начинала свое поприще одна молодая и весьма пригожая девица, по прозвищу Ванька-Танька, подававшая большие надежды и отчасти осуществившая их впоследствии. Звали ее тоже: огонь. Кажется, и она тут принимала некоторое участие. Куликов разорялся на нее целый год». Друг писателя А.Е. Врангель вспоминает: «В городе [Семипалатинске] прошел как-то слух, что у городского головы Сидора Ивановича С<амсонова>, человека немолодого, вдовца, державшего целый гарем, объявилась замечательная обновка из Омска, какая-то женщина, высланная из Омска в Семипалатинск и состоящая под присмотром полиции — молодая цыганка, очень красивая, с хорошим голосом, бренчала на гитаре, пела и с ума сводила всех и вся, — по общему отзыву была шальная. Семипалатинская “jeunesse doree” ["золотая молодежь" — франц. — С. Б.] дала ей кличку — "огонь-вода", по свойству ее непостоянного характера. В Омске же она была известна под прозвищем "Ванька-Танька". Достоевский вспомнил, что знал ее, будучи в остроге, в числе "калачниц", но более высокого полета <...>.
О Ваньке-Таньке мы узнали, что Сидор Иванович в ней души не чает, ходит она в шелковых и бархатных сарафанах и вообще живет припеваючи; мы ее еще нигде не встречали.
Однажды, попивая с Достоевским чай на террасе, смотрели мы, как наши девы цветы поливали; прибегает Адам и докладывает, что пришла молодая женщина и желает видеть Ф<едора> М<ихайловича>, "да и твоего барина".
Ее впустили садом; уже издали Достоевский узнал в ней свою острожную знакомую — Ваньку-Таньку. Она была дочь цыганки, сосланной за убийство своего мужа из ревности. Сама Танька была замешана в деле ссыльных поляков и венгерцев и бегстве двух из них из Омского острога в 1854 году.
Цель этого побега была крайне сумасбродна: пробраться в степь, поднять недовольных киргизов, присоединиться к ханским войскам и идти с ними освобождать товарищей — что-то уж больно несуразное.
И вот шумно и радостно вбежала к нам наша новая гостья. Это была смуглая женщина лет 20-22; глаза черные, как горящие уголья, жгли, волосы непослушными завитками обрамляли ее лицо; она все время улыбалась, сверкая своими, как отборный жемчуг, зубами. Среднего роста, сухощавая, гибкая и в высшей степени подвижная, — такова была наша посетительница. Встрече с Достоевским, видимо, искренно обрадовалась и, по острожной привычке, говорила ему "ты". Со мной не церемонилась, смело, первая, не ожидая вопросов, подсела к нам, заливаясь звонким смехом и, видимо, желая на меня, как на не знакомого еще ей, произвести впечатление. Кокетка она, говорят, была отчаянная и мысли не могла допустить, что кто-нибудь может пройти мимо нее очарованный.
Вот отрывок из нашей непринужденной с ней беседы. "Хорошо живете здесь", — как-то нараспев произнесла она своим глубоким голосом, поводя глазами. "Давно собиралась в гости к Ф<едору> М<ихайловичу>, да мой старый козел отговаривал — не ходи, да не ходи! — говорит, гордый барин, выгонит", — последние слова проговорила, оборотясь ко мне всем корпусом и как бы впиваясь в меня своими чарующими глазами. Ф<едор> М<ихайлович>, видя мое невольное замешательство — был я юн и нелюдим, — поспешил как бы переменить разговор. "Чему удивляетесь? — ничуть не смущаясь, продолжала она. — Мать и я жрать хотим, ну и живу ради денег... да не мил мне мой старый хрыч... А ты не в свое дело не мешайся!" — оборвала она ни за что ни про что Федора Михайловича. Видя, что я вяло отзываюсь на ее бойкую речь, и увидав поливавших в саду девиц, она как-то хитро подмигнула, вскочила и в миг очутилась подле них; несмотря на свой шелковый сарафан, подоткнула его и принялась за поливку наших цветов, понукая девиц и распоряжаясь, как у себя дома. Приморившись немного, а может видя наше равнодушие к ее чарам, она, попив с нами чаю, недолго еще оставалась, но, уходя, пообещала приходить почаще. Ф<едор> М<ихайлович> почему-то очень встревожился этим обещанием, ради меня и моей молодости, тут же дал мне совет ей в полон себя не давать: "Заворожит и в чахотку вгонит, не поддавайтесь", — дружески предостерег он меня. Но я и не думал о ней; она же, встретившись еще несколько раз с нами, видя мое полное равнодушие, больше уже к нам не появлялась.
Достоевскому же эта встреча послужила поводом занести новую главу в свои "Записки из Мертвого дома" (глава IX, Побег)...».