Суворина Анна Ивановна
Вторая жена издателя и журналиста А.С. Суворина. Поддерживала знакомство и дружбу со многими писателями, художниками и артистами. А.П. Чехов, познакомившийся с Сувориной около 1888 г., относился к ней по-дружески и в одном из писем сестре (22 июля 1888 г.) так отзывался о Сувориной: «Она... мыслит не по-женски. Говорит много вздора, но если захочет говорить серьезно, то говорит умно и самостоятельно. Влюблена в Толстого по уши и поэтому всей душой не терпит современной литературы... Вообще человек она интересный, умный и хороший».
Достоевский встречался с Сувориной на Пушкинском празднике в Москве в начале июня 1880 г. (об этом Достоевский упоминает в письмах к жене. В своих воспоминаниях (автограф ИРЛИ. Р.1. Оп. 6. № 85) Суворина рассказывает о встречах с Достоевским на Пушкинском празднике и в Петербурге: «...Вдруг я чувствую легкое прикосновение к моему левому плечу [в Страстном Успенском монастыре в Москве]. Я чуть-чуть оглянулась, думая, что, как обычно, передают свечу к образу. Смотрю — пустая рука. Взглянула вверх, — о ужас — вижу Фед<ор> Мих<айлович>, как всегда, с блестящими проникновенными глазами смотрит мне в глаза и шепчет: "У меня к Вам большая просьба". Я помню, как только его увидала, вскочила с колен и хорошенько не могла еще оправиться, как он говорит: "Обещайте только ее исполнить". И повел меня в притвор. Я ломала себе голову: какая может быть просьба у Достоевского ко мне, тогда еще совсем, совсем молодой женщине, и решила, пока пробиралась с ним к выходу: наверное, он попросит подвезти его в экипаже и старалась сообразить, как надо будет устроиться втроем. "Обещаете?" — настаивал он. Я, успокоившись, что как-нибудь устроимся, говорю с улыбкой, что хорошо, с удовольствием исполню, что он хочет. Он взял мою руку, крепко сжал в своей и сказал: "Так вот что! Если я умру, Вы будете на моих похоронах и будете за меня так молиться, как Вы молились за Пушкина! Я всё время наблюдал за Вами, будете? обещаете?" Боже мой! Я думала, что лучше бы мне умереть, чем это слышать! Мне казалось, что я попалась в каком-то позорном поступке. Ведь я думала, что, кроме меня и Бога, никто не знал и не видал меня... Я страшно сконфузилась, начала бормотать, что я и не думала молиться, где, мол, такой ничтожной молиться о таких людях, как Пушкин... Он перебил меня сурово: "Вы обещаете?" Я пролепетала, что обещаю, и он сразу переменился и повел меня за решетку, так как началась панихида. Я так была сбита, что называется, с панталыка, что стояла совершенно каменной на панихиде и только и думала, что я попалась в чем-то нехорошем <...>.
Через день мы завтракали с Ф<едором> М<ихайловичем> у Тестова, ели расстегаи. Завтрак был интимный, была всё своя компания. Я была одна дама и сидела в середине стола и по правую руку мою кавалером моим был Ф<едор> Мих<айлович>. Нас было немного: я с мужем, Островский, Григорович, Максимов С.В., Горбунов и Берг Н.В. Завтрак шел оживленно. Конечно, разговоры шли о литературе и о политике. Вдруг Ф<едор> М<ихайлович> обратился ко мне с вопросом: как нравится мне Диккенс? Я со стыдом ему сказала, что я не читала его. Он удивился и замолчал. Разговор всё шел у остальных свой. Опять совершенно неожиданно Ф<едор> М<ихайлович> громко оказал: "Господа, между нами есть счастливейший из смертных!" Я с удивлением обвела глазами всю нашу компанию. Всё это были люди довольно пожилые и особенного счастья я не видела в их лицах. После небольшого молчания Достоевский сказал: "Моя соседка Анна Ивановна". Я перепугалась от неожиданности... "Да, да! она! Господа, счастливая Ан<на> Ив<ановна> еще не читала Диккенса, и ей, счастливице, предстоит еще это счастье! Ах, как я бы хотел быть на ее месте! И снова прочесть «Давида Копперфильда» и всего «Диккенса!»". Я ему объяснила, почему, читая так много, не читала Диккенса; что я пробовала, но не могла прочесть, т.е. положительно не могу читать ни страдания детей, ни животных, а мой кум, Ив. Фед. Горбунов, прибавил, что я только люблю страдания любовников, "и что пуще — то лучше! Любовникам разрешено давиться, топиться, — что угодно! — а детей не смей трогать!" Все смеялись, а когда я сказала ему, что, слушая его "Медведицу", я чуть не расплакалась, так жаль мне было ее — и так бы я хотела, чтобы она исполнила свою угрозу и съела бы мужика, Достоевский рассмеялся и сказал: "Это очень интересно, но все-таки Вы должны прочесть Диккенса. Когда я очень устал и чувствую нелады с собою, никто меня так не успокаивает и не радует, как этот мировой писатель!" Я обещала прочесть.
Больше в Москве я не видела Ф<едора> М<ихайловича>, и он скоро уехал домой в Петербург.
В Петербурге у нас были еженедельные собрания по воскресеньям. Приезжали к чаю к 9-ти часам, к ужину, к 12 приезжали обыкновенно из театра и артисты <...> Любил посещать наши воскресенья и Ф<едор> М<ихайлович>, часто оставался ужинать, чтобы послушать за ужином незабвенного и незаменимого моего дорогого кума Ив. Фед. Горбунова... Особенно любил Ф<едор> Михайлович слушать роль генерала Дитятина и смеялся, как ребенок, да и весь стол помирал от смеха, так что генерал Дитятин долго мрачно смотрел и ждал, когда закончится этот недетский хохот! Такого изображения не было и не будет <...>.
Смеялся и Ф<едор> М<ихайлович>, но до сих пор помню его лицо; то он смеялся, то мрачно, серьезно, скорей проникновенно смотрел <...>. Ведь он всегда смотрел особенно. Взгляд его был проницателен, и казалось, что он все видит насквозь и читает душу. И удивительно странно он действовал на меня! Я понимала, что это удивительный писатель, что это наша слава. Всё это я понимала, но сама этого оценить в полноте не могла, т.е. совершенно не могла его читать».
Материалы по теме: