Стоюнина (урожд. Тихменева) Мария Николаевна
[24.11(6.12).1846, Каменец-Подольск — 12.3.1940, Прага]
Гимназическая подруга жены писателя А.Г. Достоевской, с 1865 г. замужем за В.Я. Стоюниным, возглавляла женскую гимназию. В три года оказалась в Москве, где ее родители прожили около восьми лет, а затем переехали в Петербург. Здесь Стоюнина училась в 1-й Мариинской гимназии. О своих встречах с Достоевским Стоюнина рассказывает в «Моих воспоминаниях о Достоевских», записанных и опубликованных Р.В. Плетневым в газете «Новое русское слово» (Нью-Йорк. 1955. 1 мая. № 15709): «Вот как-то все ушли из дому, и муж ушел, и осталась в квартире я одна. Вдруг звонок, горничная входит и говорит: "Достоевский!" Вошел он в гостиную, у нас тогда хорошенькая на Шпалерной квартира была, такой маленький, невзрачный, серый, но интересный. Одет просто. Очень мы тут как-то хорошо поговорили, весело и просто, но о чем, не помню, немного он посидел и уехал. Очень он хорошо тогда отнесся ко мне, я это после от Анны Григорьевны слышала. Следующие наши встречи случились вскоре за тем, когда мы с мужем и я одна бывали у Достоевских <...>. Да Анне Григорьевне это все равно было — есть ли, нет ли обстановки и какая она. Раз только Достоевский мне пожаловался: "Вот, когда холостой-то был, все у меня было, и большой диван-тахта, маленькая и занавески... Вот, Ане это все равно, ей ничего не составляет есть ли это, или нет!.. Да и денег теперь нет”. А он (т.е. Достоевский) все это любил и ценил. Но они в общем жили душа в душу, обожание даже у них какое-то взаимное было. Тридцать пять лет жизни своей после смерти мужа она все посвятила его памяти <...>.
Раз, помню, заработал Достоевский 350 или 500 рублей, побежал тотчас в Гостиный двор, купил у Морозова браслет золотой и подарил Анне Григорьевне. Она мне подробно рассказывала о том, как ей удалось-таки избавиться от этого подарка. — "Подумай, — говорит, — у детей обуви, башмаков нет, одежды нет, а он браслеты вздумал дарить!" — Он спит в кабинете, она, т.е. Анна Григорьевна, в спальне. Улеглись они спать, а она мучится, что будет делать с браслетом и что деньги-то нужны на другое. Наконец не выдерживает моя Анна Григорьевна, идет в кабинет к мужу: "Знаешь, я не могу, отдадим его в магазин, ну на что он мне?" — Он: "Я мечтал: заработаю там немного и куплю; мне такое счастье, что заработал и могу жене купить!". Он в отчаянии. Она уходит: "Ну хорошо, хорошо!". Опять не может лежать спокойно, соскакивает с постели и летит к мужу: "Нет, нельзя, надо отдать, Федя, детям нужнее, да и зачем он мне?". Соглашается тут он. Проходит минута-другая. Слышит Анна Григорьевна вздохи, охи, ворочается муж с боку на бок. Вдруг срывается с дивана и в спальню: "Нет, Аня, я умоляю, пусть останется он у тебя!". Уходит. Но опять драма — она мучится: "Федя, ведь триста, подумай, триста пятьдесят рублей!". И так у них "нежная драма" всю ночь. После, наутро все-таки она побежала к Морозову и вернула браслет. Так здесь ее мучение взяло верх, и Достоевский уступил. Но все же раз и ему удалось победить.
Надо сказать, что самой Анне Григорьевне ничего не нужно было. И вот приезжает Федор Михайлович раз из заграничной поездки и привозит подарки, а ей привозит вдруг, совершенно неожиданно, рубашки. Анна Григорьевна мне их показала, да и говорит: "Нет, ты посмотри, посмотри, что он мне привез: ведь шелковые!". Она, может быть, готова была хоть дерюгу носить, что угодно, а это дюжина или полдюжины рубашек и все шелковые, голубые, розовые, белые. Часто Достоевский и тратился вот на этакие глупости. Ну, а тут-то, когда купил рубашки, вернуть их было нельзя. Так и остались они у Анны Григорьевны <...>.
Достоевский сам всегда и везде страдал душевно за всех мучимых, за всех людей, но особенно его терзали страдания детей. Раз он, помню, прочел в газете, как женщина своего ребенка утопила нарочно в помойке. Так Достоевский после ночь или две не спал и все терзался, думая о ребенке и о ней. Он никак не мог выносить страдания детей. И как человек-то оттого он и производил, может быть, сильное впечатление, что был он человек любящий и страдающий, умеющий страдать <...>.
Всё Достоевский трагически переживал и воспринимал драматически — и серьезное и пустяковое. Была я как-то у них в гостиной. Анна Григорьевна на кухню пошла, а я говорила о чем-то и заспорила с Федором Михайловичем. Стали мы спорить, и он тут такой крик поднял, что Анна Григорьевна прибежала в испуге: "Господи, — говорит, — я думала, что, право, он тебя побьет!" Тоже пришла я раз к Достоевским, встречает меня Федор Михайлович и говорит: "Ах, если бы вы знали, если бы вы знали, какая у нас трагедия была! Любочка зашибла руку, сломала, ужас!". "Ну, я говорю, а теперь как она?" "Ну, теперь все прошло, вылечили. А мы было думали..." "Так у вас, значит, теперь, говорю, из трагедии комедия стала". Только я это сказала, а он и обиделся. — "Нет!" — говорит, и замолчал.
Вообще, у него все почти всегда драмой или трагедией становилось. Бывало, соберет его, перед уходом куда, Анна Григорьевна, хлопочет это возле него, все ему подаст, наконец он уйдет. Вдруг сильный звонок (драматический). Открываем. "Анна Григорьевна! Платок, носовой платок забыла дать!" Все трагедия, все трагедия из всего у них. Ну, она мечется, пока все опять ему не сделает. Она за ним, как нянюшка, как самая заботливая мать ходила. Ну, и правда, было у них взаимное обожание...».
В другом варианте своих «Воспоминаний», опубликованных Б.Н. Лосским в № 7 альманаха «Минувшее» (Paris, 1989), Стоюнина вспоминает: «...В то же время я начала (по совету Ф.М. Достоевского) посещать некоторые школы с хорошей репутацией и познакомилась с гимназией княгини Александры Алексеевны Оболенской, причем сама начальница отлично отнеслась ко мне и оставила на всю жизнь чудное впечатление. Со своими друзьями Достоевскими я раньше всех поехала поделиться своими планами. Анна Григорьевна Достоевская была моей подругой и одноклассницей в гимназии и осталась моим другом до самой ее смерти. Когда я была у них со своей новостью, Анны Григорьевны не было дома, а Федор Михайлович, очень хорошо ко мне относившийся, принял горячее участие в моих планах и стал давать мне советы, как лучше употребить те два года, которые мне оставались до открытия гимназии в 1881 году <...>.
Весною 1880 года мы с Владимиром Яковлевичем Стоюниным, проездом через Москву в деревню к друзьям Людоговским в Можайский уезд, остановились на несколько дней в Москве, чтобы присутствовать при открытии памятника Пушкину, и эти несколько дней оставили в нас неизгладимое впечатление на всю жизнь. По просьбе дочери Федора Измайловича Родичева Александры Федоровны, нашей бывшей ученицы, я описала эти впечатления в письме к ней в Лозанну 18-го февраля 1931 года. Начну с конца, писала я ей, с речи Достоевского о Пушкине. Это было то время, когда на нашу молодежь сыпались нападки со всех сторон, и русское общество горько это переживало, а мы с Владимиром Яковлевичем, как близко стоявшие к ней, может быть, сильнее чувствовали обиду за нее. И вдруг раздалось вещее слово Федора Михайловича Достоевского, перевернувшее всю душу. Без всяких прелюдий и обращений Достоевский начал свою речь со слов: "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь; прибавлю от себя: и пророческое". Первые слова Достоевский произнес глухо, а последние каким-то громким шепотом, как-то таинственно. Вся зала сразу почувствовала какой-то трепет и насторожилась... Затем он говорил о том, что такое представляет собою русский человек, в частности, русский юноша. О чем говорят эти желторотые, когда соединятся вместе? О счастье русских людей, родины? Нет, этого им мало, давай счастье всего человечества; это всечеловек, он хочет всех осчастливить...
Можешь себе представить, что все в это время чувствовали, слушая страстную, вдохновенную речь Достоевского. Все были напряжены до последней степени. Наконец, Достоевский смолк, и вся зала несколько минут оставалась в каком-то оцепенении; потом вдруг все находившиеся на эстраде бросились обнимать и целовать Достоевского и первым был Тургенев. Поднялся страшный шум, взрыв аплодисментов, с каким-то студентом сделался обморок, вся публика была в сильном возбуждении. После этого никто не решился выступить и заседание прекратилось. Часть дам бросилась покупать венок и вернулась довольно долго спустя, но зала и коридор еще не опустели <...>. Очень интересен был еще вечер накануне этого знаменитого выступления Достоевского. Читались стихи Пушкина и отрывки его сочинений, между прочим, жена Муромцева прочла письмо Татьяны в театральной обстановке. Потом вышел на эстраду Тургенев и начал "Последняя туча рассеянной бури..." и начал хорошо и вдруг забыл. Тогда вся зала подсказала ему продолжение. Наконец, вышел Достоевский, маленький, тщедушный, какой-то серенький, платье на нем тоже висит, — и начинает декламировать "Пророк" Пушкина. Начало ничего хорошего не предвещало, но чем дальше, тем лучше, а под конец было впечатление, что это сам пророк вещал...».
15 ноября 1922 г. Стоюнина эмигрировала из России и поселилась в Праге.