Стахеев Дмитрий Иванович

[2(14).2.1840, г. Елабуга, Вятск. губ. — 2.3.1918, Ялта, похор. в Алуште]

Писатель и критик, друг философа и критика Н.Н. Страхова, с которым он прожил в одной квартире восемнадцать лет, и поэтому встречался с Достоевским. Сын купца, Стахеев в 20 лет уехал на Амур. Его литературная дея­тельность началась в 1865 г. в «Русском слове». В своих мемуарах «Группы и портреты (Листочки воспоминаний)», Стахеев вспоминал: «Посещая по временам Николая Николаевича Страхова <...>, он [Досто­евский] изумлял меня своей необыкновенной возбужденностью. Сижу, бывало, слушаю, как он, не умолкая, говорит в продолжение целого ве­чера, и со страхом думаю, что вот-вот он сейчас с ума сойдет, так возбужденна бывала его речь и так быстро, сам того не замечая, он перескаки­вал с одного предмета разговора на другой <...>.

Федор Михайлович бывал у нас, нельзя ска­зать, чтобы часто, вернее — редко. В восемнад­цать лет нашего общего со Страховым житья он был у нас, может быть, раз с десяток, не более. Надо сказать откровенно, собеседник он был не­удобный, не любил, чтобы ему возражали и не только не терпел возражений, но даже и вообще прерывать его речь и подсказывать что-либо не позволял. Оборвет, бывало, каждого, решивше­гося вставить в его речь свое слово. "Молчите! Не умничайте!" — резко бросит ему в ответ и гнев­но сверкнет глазами. Однажды как-то случи­лось, попал он к нам в то время, когда у нас си­дел Владимир Сергеевич Соловьев. Федор Ми­хайлович был в мирном настроении, говорил тихим тоном и с большою медлительностью про­износил слово за словом, что <...> всегда заме­чалось в нем в первые дни после припадка паду­чей болезни. Владимир Сергеевич что-то расска­зывал, Федор Михайлович слушал, не возражая, но потом придвинул свое кресло к креслу, на котором сидел Соловьев, и, положив ему на пле­чо руку, сказал:

— Ах, Владимир Сергеевич! Какой ты, смот­рю я, хороший человек...

— Благодарю вас, Федор Михайлович, за по­хвалу...

Погоди благодарить, погоди, — возразил Достоевский, — я еще не все сказал. Я добавлю к своей похвале, что надо бы тебя года на три в каторжную работу...

— Господи! За что же?..

— А вот за то, что ты еще недостаточно хо­рош: тогда-то, после каторги, ты был бы совсем прекрасный и чистый христианин...

Достоевский, как известно, испытал каторгу и мог говорить о ней с полным знанием дела. Соловьев засмеялся и не возражал, принимая его замечание за шутку <...>.

Вообще, Федор Михайлович иногда в разго­ворах своих был резок и даже груб.

— Так, однажды, — рассказывал Майков, Аполлон Николаевич, — зашел к нему Федор Михайлович на вечерний чай и уединился с ним в кабинете. Он любил именно такие уединенные, с глазу на глаз, беседы. Просидели они так ми­нут десять, пятнадцать, вдруг — звонок. Федор Михайлович встрепенулся.

— Гость? — прошипел он, мрачно нахмурясь.

Майков пожал плечами <...>.

В зале послышались шаги по направлению к кабинету.

— К вам кто-то! — прошептал Достоевский и быстро поднялся с кресла.

— Куда вы? Сидите. Может быть, кто-нибудь минуты на две...

— Ничего, ничего. Я пережду вот здесь.

Он указал на двери, за отворенной половин­кой которых стоял стул.

Кто был вошедший — об этом помолчу. Доб­рого слова о нем сказать нельзя, а худого гово­рить не хочется. — Бог ему судья. Был он чело­век, примазавшийся к литературе, достаточно бесцеремонный, умевший пробираться во всякие щели и именно только для того, чтобы более лег­ким и скорым путем что-нибудь и где-нибудь извлечь для своей особы <...>.

Вошел он в кабинет Майкова и с первого же слова начал заливаться льстивыми речами <...>. Достоевский же, сидевший за дверью, не выдер­жал льстивых речей. Быстро выступив из-за две­рей, он нервно взмахнул обеими руками и, по­трясая ими в воздухе, сердито прошипел:

— Что это за подлец говорит?!..

Таков был в своих нервных порывах Федор Михайлович.

Гость, разумеется, растерялся, огорошенный появлением Достоевского и его "приветливым" восклицанием... Возражать что-либо, оправды­ваться и объясняться он не посмел и поспешил, насколько возможно скорее, стушеваться.

— Извините, Аполлон Николаевич, — пробор­мотал он, схватившись за фуражку, — мне, при­знаться, некогда, я только на минутку забежал...

Не смея даже взглянуть на Федора Михайло­вича, он, как заяц, юркнул из кабинета наутек...».