Покровский Михаил Павлович

[1831 — 1(13).6.1893, Москва]

Коллежский асессор, один из руководителей студенческого революционно­го движения 1860-х гг. Еще в студенческие годы Покровский познакомился с братьями М.М. и Ф.М. Достоевскими и стал восторженным почи­тателем писателя. Покровский оказался замешан в «студентской истории», о которой вспоминает Л.Ф. Пантеле­ев: «В разгар истории Г.3. Елисеев с другим, очень выдающимся, сотрудником "Современ­ника" (М.А. Антоновичем) явились к студенту М.П. Покровскому (тоже члену кружка и при­том наиболее возбужденному <...>) и поставили ему такой вопрос: "Есть у вас триста человек на все готовых?" — "Да", — ответил слишком самоуверенно Покровский. Но когда они развили ему один крайне фантастический проект (на него есть намек у Н.Н. Страхова в материалах для биографии Ф.М. Достоевского. На мой вопрос, откуда он это знает, Страхов ответил: "Да мне говорил о нем М.П. Покровский"), то разговор кончился ничем; "Фантастический проект" — “захватить в Царском селе наследника (Н.А.) и за освобождение его предъявить царю (находил­ся в Ливадии) требование конституции"».

Покровский был арестован 5 октября 1861 г. и заключен в Петропавловскую крепость, где он просидел два месяца, а затем его выслали в Оне­гу. Свое пребывание в ссылке он подроб­но описывает в письме к критику Н.Н. Страхо­ву от 30 января–2 февраля 1862 г., прося также «кланяться Достоевским».

После возвращения из ссылки Покровский раскаялся и поправел и фактически проделал ту же идейную эволюцию, что и Достоевский. Хо­рошая знакомая писателя Е.А. Штакеншнейдер вспоминает, что «в начале 70-х годов он [Досто­евский] вернулся [из-за границы] и тогда Миха­ил Павлович Покровский, его большой поклон­ник, узнав, что Достоевский некогда бывал у нас, уговорил меня возобновить с ним знаком­ство».

Е.А. Штакеншнейдер рассказывает любо­пытный эпизод из истории взаимоотношений Достоевского и Покровского: «Раз, во время нашего обеда, значит, часу в шестом, раздался зво­нок, и явился Достоевский. Он никогда не при­ходил в этот час, и все удивились. Я вышла к нему. "Я, говорит, гулял и зашел к вам на ми­нутку посмотреть, что вы делаете". А погода была адская, настоящая ноябрьская. Сели, за­говорили о том, о сем, вдруг он спрашивает: "Скажите, за что меня Покровский не любит, он даже кричит на меня". — "Да что с вами, гово­рю, Покровский вас не любит? Покровский кри­чит? Да Покровский один из самых искренних и горячих поклонников ваших". — "Он сейчас был у меня, — перебил меня Достоевский, — и что я ни скажу, он все перечит, все не так. Нет, он меня за что-то не любит". — "Удивляюсь, го­ворю, как вы, при вашей проницательности, не видите Покровского! Ведь лучше, добрее и чест­нее и умнее человека трудно найти, и вас он по­чти боготворит. Если бы вы знали, как он вас понимает, как глубоко чтит. Ваши произведения для него выше всего; Пушкин и вы — вот его кумиры. Солгите вы — он вам поверит; напиши­те чепуху — он сломает себе голову, доискиваясь в ней глубокого смысла. Нет, тут что-то не так, вы в чем-то ошибаетесь". — "Ну да, ну да", — перебил он меня вторично и замолк, опу­стив голову. Потом поднял ее. "Вы, говорит, обе­даете, я вам помешал, пожалуйста". И ушел. При первом же свидании с Покровским спраши­ваю его: "Как это ты кричал на Достоевского?" — "Я, говорит, кричал?! Неужели он это оказал тебе? Жаловался на меня?" — "Жаловался". — "Ишь ведь... Эзоп", — хотел Покровский, верно, сказать и не договорил. Так он обыкновенно бра­нил простых смертных, которых любит, но сво­его кумира заочно так назвать не мог и продол­жал: "Ведь поверишь мне, если я скажу, что было как раз обратное и что не я, а он на меня кричал, только Достоевскому мог я позволить такое обращение со мной". Конечно, я поверила от всей души, слишком я знала Покровского, да и Достоевского знала. Не Покровский ли и меня научил поклоняться Достоевскому, так сказать, открыл мне его и в его произведениях открывал такие горизонты, которые без него были бы для меня совершенно недоступными? Не ради ли него я возобновила и знакомство с Достоевским? И он повторил мне весь свой разговор с ним и не мог прийти в себя от удивления, как сам он на­грубил и в самую адскую погоду и в самый не­урочный час пошел, вернее сказать, забежал вперед, чтобы себя оправдать, но перед кем же и для чего? Мы оба ведь его любили и простили бы ему и не то еще. Но он чувствовал себя вино­ватым.
Ну, разве это выходка, — не то, что он По­кровского оборвал, а то, что забежал ко мне, торо­пясь опередить со своей жалобой Покровского, — была выходка человека нахального и самомнящего, а не выходка невыдержанного ребенка? И к кому поторопился забежать? Ко мне! Эка важная я птица! И того в своей торопливости не размыслил, что так я и поверю, что Покров­ский на него кричал, а не он на него».

15 июня 1879 г. Достоевский писал Е.А. Штакеншнейдер: «Покровскому передайте от меня что-нибудь хорошее». Покровский был у Достоевского в день его смерти.