Неворотова Елизавета Михайловна

[1837, Семипалатинск — 1918, там же]

Семипалатин­ская знакомая Достоевского. После четырех лет каторги каждая новая встреча с женщиной про­изводила на Достоевского неизгладимое впечат­ление. Именно такой оказалась встреча в 1854 г. на семипалатинском базаре с семнадцатилетней Неворотовой, торговавшей калачами с лотка. Красивая девушка, у которой была нелегкая тру­довая жизнь (она поддерживала всю свою се­мью), полюбила солдата Достоевского за его теп­лое к ней отношение, заботу и внимание. До­стоевский писал ей нежные письма, называл ее «Лизанькой». Неворотова хранила их до самой смерти и никому не хотела показывать. Многие годы спустя ее племянница Н.Г. Никитина пока­зала эти письма сибирскому журналисту и поэ­ту Николаю Васильевичу Феоктистову, который и поведал об этом в статье «Пропавшие письма Федора Михайловича Достоевского», — единственном мемуарном печатном источнике, рассказываю­щем о Достоевском и Неворотовой. К сожале­нию, эти письма Достоевского бесследно исчез­ли, но не явилась ли эта Елизавета Михайловна первым толчком к созданию писателем образов смиренных и кротких женщин, без ропота несу­щих свой крест (как в себе, так и в других До­стоевский уже научился ценить это), и прежде всего сестры старухи-процентщицы в «Преступ­лении и наказании» Лизаветы: совпадение имен не случайное (Сомнения в достоверности сведе­ний в статье Н.В. Феоктистова, высказанные В.С. Вайнерманом в его книге «Достоевский и Омск». Омск, 1991, совсем не учитывают ее аб­солютную психологическую правдивость).

Вот что вспоминает Н.В. Феоктистов: «Несмот­ря на довольно преклонный возраст (в 1909 году ей было не менее 70-72 лет), Елизавета Михай­ловна выглядела еще довольно бодрой. На по­желтевшем, сравнительно гладком лице, как-то осторожно прорезанном морщинами старости, живо выделялись большие карие глаза, не со­всем еще утратившие блеска далекой молодос­ти. На щеке сидела небольшая темная родинка <...>. Все в ее внешности говорило за то, что в далеком прошлом Елизавета Михайловна была красивой, видной женщиной. Внешняя бодрость не мешала ей жаловаться на всевозможные бо­лезни, но в действительности она страдала от застарелого, еще в детстве полученного ревма­тизма <...>.

Елизавета Михайловна рано осталась круг­лою сиротой. Будучи старшей в семье, она вы­нуждена была заботиться о воспитании своих многочисленных братьев и сестер. Вся ее моло­дость прошла в этих заботах. С Достоевским она встретилась на базаре, где она с лотка продава­ла хлеб. В молодости Елизавета Михайловна, говорят, была очень красива; неудивительно, что Достоевский заметил ее и подошел к ней ближе, чем он обычно подходил к людям <...>.

Я пренебрег всякой осторожностью — прямо и просто сказал Елизавете Михайловне, что хочу поговорить с нею о Достоевском, с которым, я знаю, она была хорошо знакома и некоторое вре­мя переписывалась. И не скрыл, что меня осо­бенно интересуют письма Федора Михайловича.

— Знаю, знаю, что тебе письма нужны, Ко­ленька. Знаю, что если отдам — ты их в журна­ле напечатаешь. Так ведь?

— Если вы разрешите, напечатаю.

— Так вот, Коленька, пока я жива — этому не бывать. Не хочу я, чтобы все знали, что пи­сал мне Федор Михайлыч. Когда умру — другое дело, пусть все читают. А письма эти я тебе ос­тавлю. Так и в завещании напишу <...>. А пока я жива, и тебе читать их не дам.

Это было сказано тоном, исключающим вся­кую возможность каких-либо дальнейших уго­воров и просьб, но я все-таки решил попросить Елизавету Михайловну показать мне хотя бы одно письмо. Я уверил ее, что никогда не читал рукописей Достоевского.

— Почерк Федора Михайловича посмотреть хочешь? Почерк покажу, только читать не дам. Потом прочтешь, когда меня не будет.

Елизавета Михайловна открыла небольшой кованый ларец, в котором, очевидно, хранились все ее драгоценности. Письма лежали сверху — довольно объемистая серая стопка исписанной бумаги, перевязанная отцветшей от времени го­лубой ленточкой. Да и самые письма были осно­вательно потерты: по-видимому, обладательни­ца их частенько перечитывала пожелтевшие от времени строки.

— Вот посмотри почерк Федора Михалыча. Не очень разборчиво он писал, разбирать мне его трудно было спервоначалу, пока не привыкла, а теперь уж я их почти наизусть знаю.

Она передала мне всю пачку. На первом, сверху лежащем письме я успел прочесть: "Ми­лая Лизанька. Вчера я хотел увидеть Вас..." В одном из углов стояла дата — 1854 г. Числа и месяца я не запомнил.

Очевидно, заметив мой нескромно опущен­ный взгляд, Елизавета Михайловна быстро вы­хватила у меня из рук письма.

— Довольно! Почерк посмотрел, а читать нельзя...

Я убедился в одном: да, это были письма Ф.М. Достоевского. До этого я тщательно изу­чал имевшуюся в Семипалатинском областном музее небольшую рукопись Достоевского и те­перь, сравнив с нею письма, убедился в их под­линности. Количество писем в пачке определить было трудно, но, судя по объему, в ней было не меньше 40-45 листов разного формата.

Поблагодарив Елизавету Михайловну за по­казанные письма, а главным образом, за обеща­ние передать их мне, я задал ей еще несколько вопросов, на которые она довольно охотно отве­тила.

Первое знакомство ее с Федором Михайлови­чем произошло, действительно, на семипалатин­ском базаре в 1854 году, когда Достоевский был еще солдатом, а Елизавета Михайловна прода­вала хлеб с лотка. Потом Федор Михайлович стал ее постоянным покупателем. Так произош­ло их знакомство, перешедшее скоро в тесную дружбу, скрепленную чувством, быть может, еще более сильной сердечной привязанности.

Елизавета Михайловна говорила мне, что Достоевский любил её. Судя по тому количеству писем, которое он написал ей — красивой, но малограмотной девушке, живя в одном городе с нею; судя по той нежности, с какою он обра­щался к ней в своих письмах, — этому можно по­верить.

Знакомство Достоевского с Неворотовой про­изошло незадолго до встречи Федора Михайло­вича с Марией Дмитриевной Исаевой, ставшей его женой только в 1857 году. Не следует забы­вать, что в эти годы Достоевский был исключи­тельно беден и трагически одинок, и нет ничего удивительного, что его потянуло к этой, полю­бившей и, быть может, приласкавшей его кра­сивой девушке. Что же касается Неворотовой, то она, несомненно и глубоко любила Достоевского. Он навсегда вошел в ее жизнь. Верная своему чувству, потеряв Достоевского, она, несмотря на целый ряд претендентов, осталась старой девой <...>.

Письма погибли. Это несомненно, но след их мне все-таки удалось разыскать. В конце про­шлого [1926] года я получил письмо от племян­ницы покойной Неворотовой — Н.Г. Ники­тиной. Она была особенно дружна с покойной тетушкой. Только ей разрешила Елизавета Ми­хайловна однажды прочесть хранившиеся у нее письма.

Узнав о моих хлопотах и поисках, вот что на­писала мне Нина Готфридовна: "К сожалению, много сказать об этом теперь не могу, так как письма были реквизированы и с другими веща­ми отправлены в Комхоз, где они, очевидно, вы­брошены. Этих писем, пожелтевших от време­ни, с обмызганными углами от частого перелис­тывания (ибо тетушка гордилась ими, как особо выраженному вниманию к ее особе, тогда моло­дой, веселой, ловкой и на слово и вообще инте­ресной), было более двух десятков. Письма были длинные, написанные одинаковым, но нервным почерком Достоевского. Были в них пояснения и ответы на письма Елизаветы Михайловны Не- воротовой, которая, как сирота, одинокая дев­ственница, воспитывавшая большую семью сес­тер и братьев, считала этот крест непосильным, но, заглушая в себе свои интересы к жизни и воз­можному счастью, она считала жертву необхо­димой. Мыслила о ней, как о долге, черпая в этом силы для дальнейшей борьбы, она находила в этом свое назначение и цель жизни. Естествен­но, что Достоевский, человек в высшей степени чуткий, психолог, писатель и художник, сам носивший в душе неизгладимое, переживаемое горе и печать неизжитого страдания, не остался глух к письмам тетушки. Пожалуй, он подкреп­лял ее в борьбе и неясности жизни и утешал ее тем, что задача ее велика, назначение свято, что она, как скульптор, может из того детского ма­териала, который в ее распоряжении, вылепить хорошие изваяния, придав чертам будущего желательное направление честного человека и хорошего борца. Здесь Достоевский даже увле­кался, идеализируя возможность и рисуя бедной тетушке хороший сбор плодов. Действитель­ность показала, что человек предполагает, а жизнь распределяет, а, быть может, тетушка не совсем оказалась ваятельницей подходящей. Достоевский, разумеется, в тех двух десятках писем, которые хранились у тетки, писал не одни наставления, не одни советы... Идя ей на­встречу в её желании иметь письменное общение с культурным человеком, он иногда писал ей комплименты и на ее часто полудетский лепет малограмотной женщины подробно, тоном стар­шего, отвечал страницами письма. Скорее он писал для себя, забывая своего адресата, писал то, что накопилось невысказанным за долгие тяжелые и одинокие дни. Та искренность и теп­лое чувство, которым были пропитаны послания Достоевского, говорят уже о том, что он сам был рад возможности взяться за перо и писать чело­веку, бесхитростно ориентирующемуся в своих переживаниях»...».