Каменецкая (Философова) Мария Владимировна
[5 (17) мая 1862, Петербург — 1920(?), Поволжье]
Дочь знакомой Достоевского А. П. Философовой. Каменецкая вспоминала о своих встречах с Достоевским: «Ф. М. Достоевского я, разумеется, помню хорошо, но лишь последние два-три года его жизни, то есть когда мама и он были близкие друг другу люди, много пережившие вместе. Где они познакомились, не знаю, но помню, что мама была при смерти сына Федора Михайловича от падучей. Если не ошибаюсь, это был первый припадок у мальчика, но настолько сильный, что он его убил. На Федора Михайловича эта смерть произвела неизгладимое впечатление... У мамы Федор Михайлович бывал на моей памяти "по мере надобности", в смысле не только общего какого-нибудь дела, но главным образом поделиться впечатлениями, порассказать, послушать. Расскажу, что помню, из личных встреч с ним.
Я как-то изнывала в своей ученической комнате, — мне было лет четырнадцать-пятнадцать, — над "остроумной" арифметической задачей о Зайце и черепахе, когда меня осенила блестящая мысль: пойду-ка я к маме, там пришел преподаватель математики в Морском корпусе Горенко, он мне поможет. Кроме Горенко у мамы сидело еще несколько человек, и, как иногда бывает, всем загорелось гонять моего зайца. Вдруг входит Ф. М. Достоевский. "В чем дело?" И стал тоже придумывать разные комбинации, но непременно хотел, чтобы черепаха пришла раньше зайца. "Она, бедная, не виновата, что ее так Бог создал. А старается изо всех сил, а это лучше, чем заяц: прыг-скок и уже поспел!"
Через несколько дней Федор Михайлович опять пришел к нам, как оказалось, по делу. Когда мама бывала дома, то к нам "на огонек" обыкновенно приходило пять-шесть человек самых иногда разнообразных по position sociale [общественному положению — фр.], по виду, по убеждениям. Сидели мы в таких случаях в ее небольшом будуаре, и мама сама разливала нам чай из bouillotteku [чайничка — фр.], которую на переносном столике приносил лакей во фраке. И по поводу "серебра", и по поводу "фрака" не раз бывали дебаты с той публикой, которая этим смущалась или возмущалась. Но в тот раз, о котором я упоминаю, разговор вел некий Александр Александрович Навроцкий, служивший в военном суде. Автор популярного "Утеса", который студенчество того времени усердно распевало, и многих поэм и стихотворений. В тот вечер он говорил на тему о Мировой Душе, Мировом Разуме (с большой буквы), говорил, что в данную минуту — все это сосредоточено на нашей планете, которая, однако, скоро замерзнет, как луна (я, разумеется, уже застыла от этих слов, стоя за креслом, которое я придвинула Достоевскому), и т. д. Под конец он обращался почти к одному Федору Михайловичу. Последний молчал, потом обернулся неожиданно ко мне и, точно хватаясь за соломинку, сказал: "Манечка, а черепашка-то добежала, как вы думаете?" — и столь же неожиданно повернулся к маме и стал ей излагать мотив своего прихода. Надо было выручать кого-то...
Помню я Федора Михайловича на большом благотворительном концерте у мамы. Он вышел из залы, где было уж очень жарко, сел где-то в углу, но был тотчас же окружен молодежью, хотя и не любил, чтобы его "интервьюировали" (тогда еще не было этого слова), редко доводил до серьезных тем, да и уставший он часто бывал донельзя. Но я помню его споры с мамой. Они оба спорить абсолютно не умели, горячились, не слушали друг друга, и тенорок Федора Михайловича доходил до тамберликовских высот [Энрико Тамберлик — итальянский певец-тенор. — С. Б.]. Особенно часто мама с ним спорила по поводу его "православного Бога" (тогда Достоевский издавал свой "Дневник писателя"), Однажды в азарте мама ему говорит: "Ну, и поздравляю вас, и сидите со своим "православным Богом"! И отлично!" Услыхав такие "дамские доводы", как говорил Федор Михайлович, он вдруг громко и добродушно засмеялся: "Ах, Анна Павловна! и горячимся же мы с вами, точно юнцы!"
Я очень любила, исполняя мамино поручение, что есть духу пробежать всю анфиладу комнат, с заворотом в большую полутемную переднюю нашей казенной квартиры. Лечу я однажды таким образом, а было мне уже шестнадцать лет и гимназию я кончила, — и налетаю в дверях на Федора Михайловича. Сконфузилась, извиняюсь, и вдруг поняла, что не надо. Стоит он передо мной бледный, пот со лба вытирает и тяжело так дышит, скоро по лестнице шел: "Мама дома? Ну, слава Богу!" Потом взял мою голову в свои руки и поцеловал в лоб: "Ну, слава Богу! Мне сейчас сказали, что вас обеих арестовали!" Это было незадолго до нашей поездки в Висбаден. По возвращении оттуда я попала с моим отцом на его похороны, а маме и этого не удалось: она все еще не могла вернуться».
По воспоминаниям внучки А. П. Философовой, 3. А. Трубецкой, «тетя Маня (старшая дочь Анны Павловны, в замужестве Каменецкая), которой Достоевский помогал по математике, любила нам рассказывать следующий эпизод. Однажды Анна Павловна должна была ехать на бал, на ней было черное бархатное платье и букет анютиных глазок (как у Анны Карениной) и диадема в волосах, как полагалось. Вдруг перед самым отъездом на бал прискакал гонец и сообщил, что в дешевых ночлежных квартирах, созданных Анной Павловной, обварили ребенка, мать голосит, а доктора нет. Не раздумывая ни секунды, Анна Павловна, как была в бальном платье, вскочила на извозчика с гонцом (парень лет 16) и понеслась за доктором, вместе с ним поехала к ребенку, чтобы попытаться его спасти. Когда мой дядя, Владимир Владимирович, рассказал Достоевскому эту историю, то Достоевский воскликнул: "В этом жесте вся Анна Павловна! Помочь ребенку важнее, чем новое платье, чем опоздать к выходу царя, чем войти во дворец не под руку с мужем, как полагалось, а одной. Главное, всегда сначала настоящее главное!"».
После одного из выступлений Достоевского Каменецкая преподнесла ему букет белых роз.