Иванов Алексей Александрович

[7(19).1.1860, Москва — 9.8.1921]

Племянник Достоев­ского, сын А.П. и В.М. Ивановых. Учился в Рославльском техническом училище, затем в Петер­бургском институте путей сообщения, служил на постройках железных дорог, в 1886 г. рабо­тал на постройке батумского порта. Последние 12 лет жизни был старшим ревизором матери­альной службы Московско-Казанской железной дороги. Достоевский встречал­ся с Ивановым-мальчиком и в начале 1860-х гг., когда был в Москве в семействе Ивановых, и на даче в Люблине летом 1866 г., и в 1867 г., когда был со своей женой А.Г. Достоевской в Москве, хотя в середине 1870-х гг. отношения между ними несколько охладились. Во всяком случае 10 де­кабря 1875 г. Достоевский писал младшему брату А.М. Достоевскому: «И теперь еще живут здесь, в доме сестры Александры Михайловны, двое племянников моих, Верочкиных детей, Вик­тор и Алексей, учатся в Путей сообщения, и вот уже Виктор 3 года, а Алексей год, как здесь, а ни разу у меня не были; я же в детстве их немало передарил им гостинцев и игрушек...».
В мемуарах дочери Иванова раскрываются существенные черты его личности и характера. «Главной характерной чертой отца, сразу броса­ющейся в глаза, была его необыкновенная вы­держанность, — вспоминает Е.А. Иванова. — Я, кажется, никогда в жизни не слыхала, чтобы он повысил голос <...>. Отец всего себя отдавал семье. И у нас тоже был своего рода культ отца. "Папа хочет" — было законом. Возражать счи­талось недопустимым. Как мучилась я, ставши взрослым человеком и увидав, что я не могу ду­мать и верить, как отец. В годы революции отец боялся, что с нами случится что-нибудь и пото­му никуда не пускал нас <...>.
И вместе с тем отца совсем нельзя было на­звать замкнутым человеком. Он был общителен, добродушен, весел... Он любил общество (но нас прятал от людей из-за преувеличенной любви к нам). Был хороший рассказчик — и всегда умел быть в центре общества <...>. Необходимо отме­тить еще реалистический, добродушно-насмеш­ливый склад ума отца <...>. Характерна фено­менальная память отца <...>. У него была громад­ная фантазия (реалистического направления, как и весь склад его ума). Он много времени уде­лял нам, детям. По вечерам нашим любимым развлечением были папины сказки <...>. Отец очень любил музыку и сам самоучкой играл на скрипке <...>. Также хороша была его музыкаль­ная память. Он сразу узнавал вещь, слышанную много лет назад. Он хорошо рисовал карандашом и масляными красками. У нас дома было много больших картин, рисованных им главным обра­зом копий с Айвазовского <...>. Хорошо удава­лись ему и разные ремесла, за которые он при­нимался — но не всерьез, а так, чтобы сделать одну вещь <...>. Его страстью были цветы. Когда мы жили в Житомире, у папы была своя оран­жерея, и он все свободное время отдавал ей <...>. В отношении неуменья жить — и папа, и мама были одинаковы. Папа много зарабатывал, но у нас никогда не было денег — ни папа, ни мама не умели рассчитывать. Но папа при этом все­гда был весел и спокоен, а мама опечалена и веч­но нервничала. В результате у нас были горы конфет и игрушек — и рваные чулки и рубаш­ки. Редкий год у нас не было — небольших прав­да, но все-таки долгов.
Я еще не отметила некоторого консерватиз­ма отца. Он не любил новых форм в жизни, сто­ронился их, не хотел даже знакомиться с ними. Особенно ярко это сказывалось в его литератур­ных вкусах. Вообще он очень любил читать. Но литература для него кончалась Чеховым. Даль­ше он ничего не хотел знать. Может быть, в этом сказывался практический характер его ума, но он особенно не любил Метерлинка и Гумилева, которыми увлекалась я в гимназии. Обыкновен­но, когда отец начинал насмешливо отзываться о современных поэтах, мы пытались робко воз­ражать: "Да, ты, ведь Бальмонта не знаешь..." — "И знать не хочу, потому что ерунда", — отве­чал он. Иногда я или брат Юрий читали вслух стихотворение, не называя имени автора, и ког­да папа хвалил его, мы указывали: "Да, ведь, это Бальмонт". — "Ну написал по ошибке хорошее стихотворение" <...>.
По складу ума отец не должен был быть ре­лигиозным. Я не знаю, был ли он им. Он сам под большие праздники ходил в церковь и любил, чтобы ходили мы. Но мне всегда казалось, что он делает это просто как бы исполняя известный долг вежливости из уважения к существующе­му общественному строю. У исповеди он не бы­вал (кроме последних двух лет жизни). С нами о религии не говорил. Но это, может быть, проис­ходило и потому, что в нашей семье было воспи­тано сознанье, что долг и поведенье порядочно­го человека сами собой ясны <...>. Его мечтой всегда была жизнь в маленьком провинциаль­ном тихом городке или в имении. Он всю жизнь мечтал купить имение и заняться сельским хо­зяйством.
Теперь еще одно — то, с чего, может быть, надо было начать. Это громадное чувство долга, како­го я ни в ком не встречала. Это наследственное. По рассказам — этим отличался его отец, затем перешло к папе <...>. И потому кажется таким обидно нелепым конец его жизни. В 1920 году большая часть Управления Восточного отдела Казанской дороги была арестована. В том числе и папа. На суде папу, конечно, оправдали. В то время, как железнодорожные инженеры на раз­ных спекуляциях наживали миллионы, папа занимал одно из лучших мест — и никогда в жизни не имел ни одной нелегально заработан­ной копейки, так что мы с громадным трудом перебивались кое-как. Многие товарищи по службе уговаривали папу поступить как все — пользоваться тем, что он имеет отдельный соб­ственный вагон для разъездов и привозить для продажи продукты из дешевых местностей. Папа всегда неизменно отвечал, что он никогда в жизни не наживет ни одной копейки на голо­де — как бы тяжело не приходилось жить само­му. Я знаю, что если бы он захотел, он смог бы нелегальными путями без всякого риска для себя нажить состояние. Мы нищие. Так оно и должно быть...».