Философова (Дягилева) Анна Павловна

[5 (17) августа 1837, Петербург — 17 (30) марта 1912, там же]

Жена В.Д. Философова, общественная деятельница, одна из учредительниц в 1878 г. Высших женских (Бестужевских) курсов. Еще раньше Философова участвует в 1861 г. в основании Общества доставления дешевых квартир и других пособий нуждающимся жителям Петербурга, в 1863 г. — в создании женской издательской артели, в 1870 г. — в организации первых общеобразовательных женских курсов.

Достоевский познакомился с Философовой в конце 1871 или в начале 1872 г., о чем она впоследствии вспоминала: «На одном из литературных вечеров <...> я познакомилась с Ф.М. Достоевским. Я помню, как я счастлива была его видеть! На другой день он ко мне приехал, а затем мы часто виделись. Как много я ему обязана, моему дорогому, нравственному духовнику!» 28 февраля 1872 г. Философова в письме приглашает к себе на вечер Достоевского с женой, сообщает, что соберутся ее знакомые, сочувствующие делу организации Владимирских высших курсов (впоследствии — Бестужевских), отмечает, что уже семь лет преодолевает препятствия, мешающие созданию курсов.

Любопытно, что это Философовой принадлежат слова: «Прежде жены, матери и семьянинки — я, человек и гражданка, люблю свое отечество и болею его болями».

В письме к А.Ф. Герасимовой от 7 марта 1877 г. Достоевский дает следующую характеристику Философовой: «Я говорил про Вас одной из очень влиятельных дам, именно старающейся устроить эти женские курсы уже на правах. Она мою просьбу приняла горячо и обещала мне, если Вам можно перебраться в Петербург, поместить Вас на эти курсы в непродолжительном времени <...>. Ваш отец всегда бы мог сам справиться об этих курсах и именно у одной из их покровительниц, вот этой самой дамы (благородной сердцем и благодетельной), которую я за Вас просил. Это Анна Павловна Философова, жена государственного статс-секретаря Философова. По крайней мере я с моей стороны могу Вам обещать покровительство этой дамы вполне. Она же всей молодежи, и особенно женщинам, ищущим образования, глубоко и сердечно сочувствует».

Сама Философова вспоминала о встречах с Достоевским: «Я ему [Достоевскому] всё говорила, все тайны сердечные поверяла, и в самые трудные жизненные минуты он меня успокаивал и направлял на путь истинный. Я часто неприлично себя с ним вела! Кричала на него и спорила с неприличным жаром, а он, голубчик, терпеливо сносил мои выходки! Я тогда не переваривала романа "Бесы". Я говорила, что это прямо донос. Я вообще тогда была нетерпима, относилась с пренебрежением и запальчивостью к чужим мнениям и орала во всё горло.

С Тургеневым я тоже познакомилась на одном из литературных вечеров. Он был совсем европеец. Я его меньше уважала, чем Достоевского. Федор Михайлович на своей шкуре перенес все беды России, он выстрадал и вымучил все свои убеждения, а Иван Сергеевич испугался и сбежал и всю жизнь из прекрасного далека нас критиковал. Я как-то ему написала дерзкое письмо о Базарове, его ответ ко мне напечатан в собрании его писем и в оригинале находится у моих детей.

Никогда в жизни я не забуду одного вечера в зале Кононова. Оба они должны были участвовать. Тургенев почти накануне приехал в Петербург из Парижа, был у меня и обещал принять участие в этом вечере. Зала была битком набита. Публика ждала Тургенева. Все поминутно оглядывались на входную дверь... Вдруг входит в зал Тургенев!.. Замечательно, точно что нас всех толкнуло... все, как один человек, встали и поклонились королю ума! Мне напомнило эпизод с Victor Hugo, когда он возвращался из ссылки в Париж и весь город был на улице для его встречи. Накануне этого вечера я виделась с Достоевским и умоляла его прочитать исповедь Мармеладова из "Преступления и наказания". Он сделал хитрые, хитрые глаза и сказал мне:

— А я вам прочту лучше этого.

— Что? что? — приставала я.

— Не скажу.

С невыразимым нетерпением я ждала появления Федора Михайловича. Тогда еще не были напечатаны и никто еще не имел понятия о "Братьях Карамазовых", и Достоевский читал по рукописи... Читал он то место, где Екатерина Ивановна является за деньгами к Мите Карамазову, к зверю, который хочет над нею покуражиться и ее обесчестить за ее гордыню. Затем постепенно зверь укрощается, и человек торжествует: "Екатерина Ивановна, вы свободны!"

Боже, как у меня билось сердце... я думаю, и все замерли... есть ли возможность передать то впечатление, которое оставило чтение Федора Михайловича. Мы все рыдали, все были преисполнены каким-то нравственным восторгом. Всю ночь я не могла заснуть, и когда на другой день пришел Федор Михайлович, так и бросилась к нему на шею и горько заплакала.

— Хорошо было? — спрашивает он растроганным голосом. — И мне было хорошо, — добавил он.

Для меня в этот вечер Тургенев как-то стушевался, я его почти не слушала...»

Из 4 писем Достоевского к Философовой наиболее раскрывает сущность их взаимоотношений последнее письмо от 11 июля 1879 г.: «Дорогая, уважаемая и незабвенная Анна Павловна, ровно месяц, как получил Ваше милое письмецо и до сих пор не ответил — но не судите, не осуждайте. (Да и Вы ли станете судить, — Вы, добрая беззаветно и беспредельно, с Вашим прекрасным умным сердцем!). Я всё время был здесь, в Руссе, в невыносимо тяжелом состоянии духа, и хоть и было время побеседовать с Вами, но так иногда тяжело становилось, что каждый раз откладывал, когда приходилось взяться за перо. Главное, здоровье мое ухудшилось, дети все больны — сначала сын тифом, а потом оба теперь коклюшем, погода ужасная, невозможная, дождь льет как из ведра с утра до ночи и ночью, холодно, сыро, простудно, на целый месяц не более трех дней было без дождя, а солнечный день выдался разве один. В этом состоянии духа и при таких обстоятельствах всё время писал, работал по ночам, слушая, как воет вихрь и ломает столетние деревья (sic!). Написал весьма мало, да и давно уже заметил, что чем дальше идут годы, тем тяжелее мне становится работа. Все мысли, стало быть, неутешительны и мрачные, а мне хотелось побеседовать с Вами в другом настроении души.

Чрезвычайно мы (я и жена) порадовались, что Вы вздумали поехать на Кавказ, во-1-х, несомненная польза от лечения, в это я верю, только бы удалось Вам не попасть к худому доктору. (О, берегитесь медицинских знаменитостей: все они с ума сошли от самомнения и от заносчивости, уморят. Выбирайте всегда среднего доктора, какого-нибудь скромного немца, ибо, клянусь, немцы как доктора лучше русских, это свидетельствую Вам я, славянофил!). Во-вторых — поездка подальше, в такое характерное место, как Кавказ, сильно развлечет и отвлечет Вас от утомительно однообразной (хотя и чрезмерно характерной с виду) нашей санктпетербургской дребедени и пошлости. Отдохните, только имейте силу духа забыть недавнее и непосредственнее отдаться впечатлениям природы и нового места. А затем в августе в деревню к милым деткам. Как хорошо, что у Вас есть они, — сколько очеловечивают они существование в высшем смысле. Детки — мука, но необходимы, без них нет цели жизни. А европейские социалисты проповедывают всё о воспитательных домах! Я знаю великолепных душою людей, женатых, но детей не имеющих, — и что же: при таком уме, при такой душе — всё чего-то им недостает и (ей-Богу, правда) в высших задачах и вопросах жизни они как бы хромают.

У Вас есть горькие строки о людской жестокости и о бесстыдстве тех самых, на которых Вы, истинно любя их, пожертвовали, может быть, всю жизнь и деятельность Вашу (про Вас это можно сказать). Но не удивляйтесь и не огорчайтесь — никогда более и не надо ждать ни от кого. Не осуждайте меня как бы за высший профессорский тон: я сам оскорблен многими и, право, иными невинно, другие же были оскорблены моим характером (в сущности тем, что я говорил им искреннее слово, по их же просьбе) и горько отплатили мне за это искреннее слово — и что же, я наверно досадовал и негодовал более, чем Вы. Правда, более того, что Вы претерпели от тех и других, редко могло быть — ибо сам я был свидетелем и сколько раз слышал я Ваше имя, обвиняемое теми и другими. Но вот что хорошо тут всегда: знайте, что всегда есть такая твердая кучка людей, которые оценят, сообразят и сочувствуют непременно и верно. У Вас есть сочувственники, понимающие Вашу деятельность и прямо любящие Вас за нее. Я таких встречал и свидетельствую, что они есть. Меня же сочтите как горячего из горячих почитателей Ваших и прекрасного, милого, доброго, разумного сердца Вашего. Жена же моя Вас сразу полюбила, а знает Вас меньше моего <...>.

Глубокое мое уважение Вашему супругу, до свидания, дорогая Анна Павловна, жму Вам руку и целую ее. Анна Григорьевна очень Вас любит и свидетельствует Вам свою беззаветную преданность. Ваш. Ф. Достоевский.

Напомните обо мне Вашим деткам».

Некоторые дополнительные штрихи к истории взаимоотношении Достоевского и Философовой дают воспоминания ее внучки 3.А. Трубецкой (со слов ее матери 3.В. Ратьковой-Рожновой и дяди В.В. Философова): «...Я любила в детстве и юности сидеть у камина и слушать маму или дядю — оба были хорошими рассказчиками. Анна Павловна, часто повторял Владимир Владимирович, была исключительно добрый человек, у нее, как выразился Достоевский, было "умное сердце". Достоевский хотел сказать, что Анна Павловна всегда помнила того, кому хотела помочь, она влезала мысленно в его "кожу" и этим умением всегда прийти на помощь не тяготила, не оскорбляла и как бы не требовала благодарности, а рождала близость, часто дружбу. Именно за это очень ценил ее Достоевский. Она была очень красива, что с ее добротой составляло редкий шарм.

Она имела друзей "всех форм и всех шерстей" (как говорят французы: tout poil et tout calibre), т.e. из литературного мира, из высшего общества, левых и правых кругов. Для Анны Павловны самое важное в человеке было его сердце и самое ужасное, когда человек был "ни рыба, ни мясо", "серый душой", однако и в этом человеке Анна Павловна стремилась найти "искру божью".

Однажды при Достоевском муж Анны Павловны спросил ее: "Как ты могла заставить господина X. оживленно говорить, удивляюсь! Он только молчит". — "Да, он мне тоже раньше казался флаконом скуки, но я нашла, что его интересует, и он очень интересно рассказал о жизни горных птиц". Достоевский рассмеялся и сказал: "Анна Павловна каким-то восьмым чувством притягивает доверие людей. Это неоценимый дар!"

Неудивительно, что Федор Михайлович ценил и любил Анну Павловну. Он часто бывал у нее, причем всегда заходил запросто <...>. На этот раз гостей у Анны Павловны было немного, и после обеда все гости, среди которых был и Достоевский, перешли в маленькую гостиную пить кофе <...>. Как вдруг кто-то из гостей поставил вопрос: какой, по вашему мнению, самый большой грех на земле? Одни сказали — отцеубийство, другие — убийство из-за корысти, третьи — измена любимого человека... Тогда Анна Павловна обратилась к Достоевскому, который молча, хмурый, сидел в углу. Услышав обращенный к нему вопрос, Достоевский помолчал, как будто сомневаясь, стоит ли ему говорить. Вдруг его лицо преобразилось, глаза засверкали, как угли, на которые попал ветер мехов, и он заговорил <...>.

Достоевский говорил быстро, волнуясь и сбиваясь... Самый ужасный, самый страшный грех — изнасиловать ребенка. Отнять жизнь — это ужасно, говорил Достоевский, но отнять веру в красоту любви еще более страшное преступление. И Достоевский рассказал эпизод из своего детства. Когда я в детстве жил в Москве в больнице для бедных, рассказывал Достоевский, где мой отец был врачом, я играл с девочкой (дочкой кучера или повара). Это был хрупкий, грациозный ребенок лет девяти. Когда она видела цветок, пробивающийся между камней, то всегда говорила: "Посмотри, какой красивый, какой добрый цветочек!" И вот какой-то мерзавец, в пьяном виде, изнасиловал эту девочку, и она умерла, истекая кровью. Помню, рассказывал Достоевский, меня послали за отцом в другой флигель больницы, прибежал отец, но было уже поздно. Всю жизнь это воспоминание меня преследует, как самое ужасное преступление, как самый страшный грех, для которого прощения нет и быть не может, и этим самым страшным преступлением я казнил Ставрогина в "Бесах" <...>.

Однажды Анна Павловна должна была ехать на бал, на ней было черное бархатное платье и букет анютиных глазок (как у Анны Карениной) и диадема в волосах, как полагалось. Вдруг перед самым отъездом на бал прискакал гонец и сообщил, что в дешевых ночлежных квартирах, созданных Анной Павловной, обварили ребенка, мать голосит, а доктора нет. Не раздумывая ни секунды, Анна Павловна, как была в бальном платье, вскочила на извозчика с гонцом (парень лет 16) и понеслась за доктором, вместе с ним поехала к ребенку, чтобы попытаться его спасти. Когда мой дядя, Владимир Владимирович, рассказал Достоевскому эту историю, то Достоевский воскликнул: "В этом жесте вся Анна Павловна! Помочь ребенку важнее, чем новое платье, чем опоздать к выходу царя, чем войти во дворец не под руку с мужем, как полагалось, а одной. Главное, всегда сначала настоящее главное!"

В тот день, когда Анна Павловна узнала, что ее высылают, она сожгла (со слов моей мамы) письма к ней Достоевского, Тургенева и другие письма, которые хранила в кожаных коробках (испанской кожи Кордова) формы маленьких сундучков. Моя мать рассказывает: было решено, что Маня, я и Дима поедем с мамой в Женеву. И вот мы сидим в ее голубом будуаре, вдруг дверь открывается и вбегает Достоевский. Надо сказать, рассказывала моя мама, что меня очень поразило это появление Достоевского: ведь в то время невозможно было появиться без доклада, без того, чтобы лакей не ввел в одну из гостиных и не пошел спросить, могут ли хозяин или хозяйка принять гостя и где, причем, это правило касалось даже близких друзей. Но таков уж был Достоевский, действующий по велению сердца! <...>.

Моя бабушка не любила и не понимала живописи, и это очень огорчало Достоевского, который не понимал, как картины не заставляют ее, такую чуткую, мыслить: ведь всё, что творит красоту, говорил Достоевский, неизмеримо прекрасно, искусство возвышает и ободряет человека, оно может и утешить и разбудить "заснувшую душу". Анна Павловна не раз повторяла потом, что именно Достоевский научил ее лучше понимать живопись <...>.

А.В. Тыркова [в своей книге «Анна Павловна Философова и ее время». Пг., 1915] вырывает отдельные фразы А.П. Философовой, не считаясь с контекстом. Анна Павловна, по словам моей мамы, дяди Димы и дяди Володи, обожала Александра II (несмотря на то, что он выслал ее из России), и когда его убили, она серьезно заболела и сказала, что он был единственным спасителем России (конституция была уже готова, поэтому левые и убили накануне, чтобы реформа не шла сверху).

Квартира дедушки находилась рядом с Зимним дворцом. У А.П. Философовой было раздвоение: что делают дураки вокруг государя и чувство к государю. Письмо Анны Павловны — "я ненавижу настоящее наше правительство... это шайка разбойников, которые губят Россию" — смотря в каком контексте стоят эти слова. Анна Павловна знала Веру Засулич, но она не скрывалась у нее после суда. Причиной высылки Анны Павловны из России [осенью 1879 г.] послужил следующий факт. Анна Павловна отдала браслет бедной женщине, чтобы та могла прокормить свою семью, а та оказалась революционеркой. На вырученные от продажи браслета деньги она купила динамит для убийства царя. Царь вызвал мужа Анны Павловны и отправил ее в ссылку за границу».

1 (13) февраля 1881 г. Философова написала из Висбадена вдове писателя А.Г. Достоевской: «Сейчас вычитала из газет, какую мы все понесли еще потерю!! Не стало нашего дорогого Федора Михайловича! Конечно, нет слов, чтобы выразить вам всю мою скорбь, дорогая Анна Григорьевна, и, конечно, нет слов у меня утехи и для вас; одно можно с уверенностью предсказать, что Федор Михайлович всегда будет жить в сердце истинно русском! Как я жалею, что горькая моя судьба приковала меня к загранице и что я лишена даже возможности проститься с дорогим усопшим...»

Сохранилось в РГБ и ИРЛИ 5 писем Философовой к Достоевскому.