Филиппов Павел Николаевич

[1825 — 17 (29) сентября 1855, крепость Карс]

Петрашевец, сын статского советника. Окончил Петербургский университет. Организовал общество товарищей для искоренения грубых нравов среди студентов, в «Отечественных записках» помещал переводы статей по физике. Достоевский познакомился с Филипповым летом 1848 г. в Парголово, вероятно, на даче М.В. Петрашевского, у которого в это время гостило много друзей. В своих показаниях Следственной комиссии Достоевский сообщил: «Я познакомился с Филипповым прошедшего лета на даче, в Парголове. Он еще очень молодой человек, горячий и чрезвычайно неопытный; готов на первое сумасбродство и одумается только тогда, когда уже беды наделает. Но в нем много очень хороших качеств, за которые я его полюбил; именно — честность, изящная вежливость, правдивость, неустрашимость и прямодушие. Кроме того, я заметил в нем еще одно превосходное качество: он слушается чужих советов, чьи бы они ни были, если только сознает их справедливость, и тотчас же готов сознаться в своей ошибке и раскаяться в ней, если в том убедят его. Но горячий темперамент его и сверх того ранняя молодость часто опережают в нем рассудок; да кроме того, есть в нем и еще одно несчастное качество, это — самолюбие, или, лучше сказать, славолюбие, доходящее в нем до странности. Он иногда ведет себя так, как будто думает, что все в мире подозревают его храбрость, и я думаю, что он решился бы соскочить с Исаакиевского собора, если б случился кто-нибудь подле, чьим мнением он бы дорожил и который бы стал сомневаться в том, что он бросится вниз, а <не> струсит. Я говорю это по факту. Я боялся холеры в первые дни ее появления. Ничего не могло быть приятнее для Филиппова, как показывать мне каждый день и каждый час, что он нимало не боится холеры. Единственно для того, чтоб удивить меня, он не остерегался в пище, ел зелень, пил молоко и однажды, когда я, из любопытства, что будет, указал ему на ветку рябинных ягод, совершенно зеленых, только что вышедших из цветка, и сказал, что если б съесть эти ягоды, то, по-моему, холера придет через пять минут, Филиппов сорвал всю кисть и съел половину в глазах моих, прежде чем я успел остановить его. Это детская безрассудная страсть, достойная сожаления, к несчастью, главная черта его характера. Из того же самолюбия он чрезвычайный спорщик, и любит спорить обо всем, хотя бы того, об чем спорят, он никогда не знал. Несмотря на то, что он образован и вдобавок специалист по физико-математическим предметам, у него мало серьезно выработанных убеждений, за недостатком действительной жизни. Взамен его молодость щедро наделена всякими увлечениями, нередко самыми разнородными и даже противуречащими друг другу. Вот каковым кажется мне характер Филиппова.

Почти все приняли предложение его <литографировать сочинения, которые бы могли быть сделаны кем-нибудь из нашего кружка мимо цензуры> весьма дурно. Все чувствовали, что зашли далеко и ждали, как каждый выскажется. Не знаю, может быть, я ошибся, но мне показалось, что половина присутствующих только оттого тут же не высказали противного Филиппову мнения, что боялись, что другая половина заподозрит их в трусости, и хотели отвергнуть предложение не прямо, а как-нибудь косвенным образом. К тому же хотя все были довольно коротки друг с другом, однако прежние знакомые Дурова и Пальма знали новых знакомых, то есть нас, еще очень недавно и не совсем доверяли нам. Я забыл сказать, что самые короткие и старые знакомые Дурова и Пальма — Щелков, братья Ламанские и Кашевский. Филиппов же был введен мною; я же пригласил и Спешнева. Впрочем, и Филиппов и Спешнев были уже довольно знакомы с Дуровым и Пальмом, сходясь иногда у Петрашевского. Начались толки; всякий представлял неудобства; многие сидели и молчали, другие говорили, больше всех Момбелли и Филиппов, но не помню, поддерживал ли Момбелли Филиппова. Мало-помалу приятельский тон нашего кружка расстроился <...>. Наконец досада Дурова на Филиппова излилась в припадке. Он завел его в другую комнату, придрался к какому-то слову его и наговорил ему дерзостей. Филиппов вел себя благоразумно, понял, в чем дело, и не отвечал запальчиво. Я уехал в тот вечер раньше обыкновенного.

На другой день брат объявил мне, что он не будет ходить к Дурову, если Филиппов не возьмет назад своего предложения; то же самое, помнится, он объявил и Филиппову, встретив его, кажется, дня через два. По наблюдениям моим, я заметил, что многие поступили бы так же, как и мой брат. По крайней мере, я положительно знаю, что Дуров хотел уничтожить свои вечера как можно скорее. Наконец, когда собрались в другой раз, я попросил, чтобы меня выслушали, и отговорил всех, стараясь действовать в моей речи легкой насмешкой, но по возможности щадя щекотливость каждого. Мне удалось, и, как мне показалось, все как будто ждали этого, и тотчас же предложение Филиппова было откинуто. После этого собрались всего только один раз».

По мнению П.И. Ламанского, «вечера Дурова приняли политическое направление... по предложению Филиппова и Момбелли». Несохранившееся следственное дело Филиппова компенсируется частично кратким изложением показаний обвиняемого в судебном приговоре: «Филиппов предлагал заняться общими силами разрабатыванием статей в либеральном духе, относящихся к вопросам, которые касаются до современного состояния России в юридическом и административном отношениях. Развивая эту мысль, он, Филиппов, довел ее до последней крайности и сказал, <что> каждый из нас должен не только не скрывать своих мнений, а, напротив, всегда и везде поддерживать их смело и открыто; что, рассматривая различные стороны нашей общественной жизни и убедившись в возможности некоторых начал ее, должно вменить себе в обязанность распространять свои мнения и представлять в разоблаченном виде все несправедливости законов...»

Однако признавшись в том, что это именно он ввел Филиппова в кружок С.Ф. Дурова (Филиппов намеревался распространить письмо В.Г. Белинского к Н.В. Гоголю и с этой целью взял у Достоевского это письмо на несколько дней), Достоевский скрыл гораздо более страшное преступление Филиппова. По словам поэта А.Н. Майкова, Достоевский сказал ему о тайном обществе петрашевцев из семи человек, в том числе и Филиппова, «с целью произвести переворот в России» и что именно Филиппов является автором чертежа типографского станка, который «за день, за два до ареста был снесен и собран в квартире одного из участников».

Филиппов был приговорен к смертной казни, замененной военно-арестантскими ротами. В 1855 г. он был отправлен в действующую армию, где в том же году скончался от ран во время штурма крепости Карс. Покидая Петербург, Филиппов подарил Достоевскому 25 рублей (он оставил деньги у коменданта Петропавловской крепости И.А. Набокова), о чем Достоевский долго и не подозревал. Рассказывая об этом брату в письме от 22 февраля 1854 г., Достоевский заключал: «Он думал, что у меня не будет денег. Добрая душа».

Достоевский после каторги и ссылки неизменно испытывал раскаяние за то, что «развратил» Филиппова (как Ставрогин Шатова в «Бесах»), введя его в кружок С.Ф. Дурова и, вероятно, именно Достоевский ввел Филиппова в тайный заговор семи петрашевцев. В записных тетрадях Достоевского 1875—1876 гг. есть строки: «Алексеевский равелин. Ростовцев, Филиппов. Кончил раздумье. Мечтал об имевших детей. Чья эта кровь? Филиппов — бежать (фехтовальщик перерубил)». Некоторые черты Филиппова в равной степени наследуют Алеша и Иван Карамазовы.