Дубельт Леонтий Васильевич

[1792 — 27.4(9.5).1862, Петербург]

Генерал-лейтенант, в 1839-1856 гг. управляющий III Отделением, на­чальник штаба корпуса жандармов с 1839 по 1856 г. Окончил Горный корпус в 1807 г., участ­вовал в войне 1812 г. 26 апреля 1849 г. Дубельт вошел в Следственную комиссию, назначенную по делу петрашевцев. Летом 1849 г. будущий семипалатинский приятель Достоевского А.Е. Врангель узнает от «статс-секретаря Сахтынского, который вместе с Л.В. Дубельтом <...> принимал <...> аресто­ванных и снимал первый допрос, что Ф.М. До­стоевский тоже заключен в Алексеевский раве­лин и что веских улик против него пока не име­ется». 8 февраля 1854 г. Дубельт дает секретное предписание начальнику штаба Отдельного сибирского корпуса передать Досто­евскому письмо и деньги от его старшего брата М.М. Достоевского. В дальнейшем Дубельт оказывал разре­шенные ему по должности такого рода услуги Достоевскому.
Некоторые из петрашевцев или так или ина­че связанные с ними, рассказывают о некоторой человечности и внимательности Дубельта. На­пример, И.А. Арсеньев, который дал Достоев­скому почитать в 1848 г. Евангелие на француз­ском языке и из-за этого оказался на допросе у Дубельта, заканчивает свои воспоминания сло­вами Дубельта: «"Ну вот что, молодой человек, забудьте об этом, не болтайте и ничего не бой­тесь. Если Вам что-нибудь нужно, попросите — я для Вас всё сделаю". Этим окончилось мое нрав­ственное мучение у милого Дубельта».
Поэт А.Н. Майков рассказывает о своем до­просе у Дубельта на заседании Следственной ко­миссии: «Дубельт очень любезно предложил сесть и предложил вопросные пункты:

— Были ли знакомы с Петрашевским?
— Был. Он кончил курс в университете вмес­те со мной, и я его знал, как и всех прочих студентов-товарищей.
— Так и пишите — да покороче, например, знаком по университету. Продолжали ли зна­комство потом?
— Сначала нет, ибо уезжал из Петербурга, был за границей, а по возвращении мы встре­тились, и он меня пригласил на свои пятницы. Я не имел никакого повода уклоняться. У Петрашевского собиралось разнородное общество; было довольно приятно и даже подчас забавно, ибо Петрашевский, vive farceur [о, лицедей. — франц.], придавал своим пятницам вид каких-то заседаний.
— И даже председательствовал с колокольчи­ком?
— Да. Мы с братом там бывали и часто смея­лись над ними, но продолжали ходить из любо­пытства и чтобы не обидеть старого товарища.
— Так и напишите коротко Продолжал зна­комство из вежливости. Знаете ли вы учение Фурье и одобряете ли его?
— Конечно, знаю, но больше понаслышке. А одобряю ли? — конечно, нет. Фаланстеры пред­ставляются мне чем-то весьма скучным, некра­сивым и неудобным. Во-первых, жаль было уни­чтожать города, а затем жить в казарме, в кори­доре, в номере — нет, покорно благодарю; не иметь своего дома — да это все равно что жить на улице! Молодому человеку весьма неприятно, чтобы все знали, кто у него бывает!

Общий смех, и, очевидно, все симпатизиру­ют мне...».
Мемуарную запись в альбом О.А. Милюковой о своем аресте 24 мая 1860 г. Достоевский закон­чил словами: «Нас разместили по разным углам, в ожидании окончательного решения, куда кого девать. В так называемой белой зале нас собра­лось человек семнадцать...
Вошел Леонтий Васильевич... Но здесь я пре­рываю мой рассказ. Долго рассказывать. Но уве­ряю, что Леонтий Васильевич был преприятный человек...».
По сообщению петрашевца И.Ф.Л. Ястржембского, Дубельт проявил по отношению к нему внимательность: «Когда я стал читать вопросы и взялся за перо, чтобы писать ответы, я был до того взволнован и мои нервы были так потрясе­ны, что, вероятно, это отражалось на моем лице, потому что генерал Дубельт начал меня успока­ивать и посоветовал быть похладнокровнее и об­думывать свои ответы.
Этот, может быть, ничтожный знак, не гово­рю участия, но просто человеческого отношения к обвиняемому, ободрил меня несколько, и я, заметив себе внутренне, что стыдно быть мало­душным, стал писать ответы <...>. Я знаю не­сколько случаев, в которых он [Дубельт] сделал возможные облегчения политическим обвинён­ным и не знаю ни одного случая, чтобы он погу­бил кого-либо».
И хотя есть несколько ироничный отзыв о Дубельте, как о «старой лисе» П.А. Кузьми­на, да И.Ф.Л. Ястржембский приводит в дальнейшем слова Дубельта о том, что «ему ли», как поляку-преподавателю, «учить русских детей!», все же можно сказать о дей­ствительной человечности Дубельта по отно­шению к петрашевцам. Объяснение этому следует искать не только и даже скорее всего не столько в личных качествах Дубельта, сколько в той ситуации, которая сложилась с делом пет­рашевцев.
Получив в марте 1848 г. сведения об антипра­вительственных собраниях у М.В. Петрашевского у Николай I поручил наблюдение за ними по просьбе министра внутренних дел В.А. Пе­ровского его доверенному лицу И.П. Липранди. Однако после 14 декабря 1825 г. политические преступления были изъяты из Министерства внутренних дел и наблюдение над ними пору­чается специально созданной для этого тайной полиции — III Отделению. В.А. Перовский и И.П. Липранди и решили использовать дело петрашевцев для подрыва III Отделения, чтобы добиться лишения его особого положения и под­чинения его Министерству внутренних дел. Дубельт, зная о замыслах В.А. Перовского и И.П. Липранди, не был заинтересован в разду­вании дела, которое возвысило бы заслуги Ми­нистерства внутренних дел в глазах Николая I и уронило бы авторитет III Отделения. «Важ­но только учесть его <Л.В. Дубельта> щекотли­вое положение, — пишет Б.Ф. Егоров, — как не участвовавшего в раскрытии "заговора", и поэто­му — прямую заинтересованность показать сла­бую, ограниченную опасность, которую пред­ставляли петрашевцы. Дубельт, как ни парадок­сально, оказался самым либеральным членом Следственной комиссии».
Первый биограф Достоевского профессор О.Ф. Миллер пишет, что «в деле Петрашевского такой его образ действий [человечность Л.В. Ду­бельта. — С. Б.] может объясняться тем, что дело это поднято было И.П. Липранди помимо III От­деления (по словам покойного Спешнева, Лип­ранди добивался занять положение Дубельта)». И.П. Липранди рассказывает в своей «Записке»: «По обоюдному их согласию [министра внутренних дел и шефа жандармов. — С. Б.] собрание этих сведений <о М.В. Петрашевском> было возложено на меня, и последний [шеф жандармов. — С. Б.] присовокупил: "что­бы мои не знали во избежание столкновения". Это желание графа А.Ф. Орлова ставило меня в крайне неловкое положение в отношении к Л.В. Дубельту: с ним мы были в 1812 г. со штаб­никами 6-го корпуса Дохтурова, я в должности оберквартирмейстера; а он — старшего адьютанта <...>. С тех пор мы сохранили взаимное дружеское расположение. Находясь же в Петер­бурге с 1840 г., старинная связь еще более укре­пилась; сверх того, в то самое время, когда по­следовало решение о собрании сведений о Пет- рашевском, года два перед тем, и особенно в то самое время, я ежедневно, а иногда и по два раза в день виделся с Л.В. <Дубельтом> в III Отделе­нии. К этому должно присоединить еще и то, что в разных следственных комиссиях под моим председательством находились у меня постоян­но два-три жандармских штаб-офицера, прово­дивших очень часто целый день. И при такой-то обстановке я должен был сдерживать себя не раз в разговоре по подобным делам. Вечером 20 ап­реля 1849 г., когда граф [А.Ф. Орлов], пригласив меня и Л.В. <Дубельта> к себе, передал Высо­чайшую волю о прекращении мною дальнейше­го ведения дела и о передаче его в III Отделение для рассмотрения и дальнейшего распоряжения, а Л.В. Дубельту для немедленного исполнения и пр., последний был поражен, как громом; во-первых, что граф таил более года предмет, пря­мо принадлежащий III Отделению, а во-вторых, что я, по испытанной 37-летней взаимной друж­бе, не сообщил ему своего поручения. В карете я ему объяснил, как это всё сложилось, и он со­знал, что в таких обстоятельствах поступил бы точно так ж, если бы ему объявил такое молча­ние мой прямой начальник».