Дмитрий Иванович

[1820 (?) — ?]

Статский советник, о знакомстве которого с Достоевским вспоминает, со слов писателя, Е. Н. Опочинин: «...А вот мне [Достоевскому] встретился в жизни один человек, который и не скрывал как будто своей — как бы это сказать? — ну, ненормальности, что ли, но только в известном смысле. И человек это был самый обыкновенный, заурядный и во всем остальном, кроме одной особенности, совершенно нормальный. Встретился с ним в церкви на похоронах девицы одной, признаться, необыкновенно красивой, умершей в самых юных летах. Дело было так: в конце обряда отпевания, когда родные и знакомые умершей пошли дать ее телу “последнее целование”, среди них появился никому из них не известный господин лет пятидесяти с лишком, по виду отставной чиновник, бритый, в общем, наружности, ничем не выдающейся, притом и одетый скромно, хотя и весьма прилично.

Он как бы с особливым усердием поклонился телу и облобызал сначала в уста, а затем в сложенные руки, необычно продолжительным поцелуем, на что многие даже обратили тогда внимание. Затем он еще раз поклонился гробу, замешался в толпе, и больше его никто не видел <...>.

Со временем происшествие это забылось. Забыл о нем и я, и, вероятно, никогда бы не вспомнил, если бы не новая встреча с “неизвестным другом”. Произошла эта встреча при обстоятельствах, весьма схожих с теми, при коих его видели в первый раз, с тою лишь разницей, что я, будучи на кладбище, увидел его в числе провожавших чей-то белый, весь покрытый цветами гроб <...>.

— Изволили вы видеть, какая красавица? — спросил он меня, весь сияя восторгом <...>.

— Что же, она знакомая ваша или, может быть, родственница?

— Нет-с, не родственница даже и не знакомая даже. Познакомился я с нею лишь сегодня в церкви-с во время отпевания.

Ну, думаю, сумасшедший. Теперь понятен и первый случай, казавшийся такой загадкой. Однако, всмотревшись в загадочного друга, я сильно усомнился в правильности такого заключения: в глазах его, всё еще сохранявших выражение удовлетворения и даже будто радости, светился ум; движения и жесты его были спокойны и плавны без малейшей порывистости, столь свойственной умалишенным. Всё это привело меня к мысли, что случай свел меня с каким-то весьма редким чудаком и что следует узнать его поближе. И вот я незамедлительно приступил к делу. Для начала я счел нужным назвать себя <...>.

— Дмитрий Иванович N, статский советник... (Вы понимаете, что я не могу назвать его фамилию, — заметил Ф[едор] М[ихайлович]) <...>.

Поза и речь Дмитрия Ивановича стали еще торжественнее.

— Я уже докладывал вам, — начал он, — что истинная, великая красота, и притом же красота чистая (а это одно из условий для меня необходимейших), не загрязненная нашей земной страстью, юная-с и лучезарная, — явление весьма редкостное. И вот-с, такая-то красота покидает землю, чтобы стать ангелом. Я верю в это и полагаю, что великие сонмы небесных сил постоянно увеличиваются отходящими от нас существами, как принято говорить, неземной красоты... И чистоты, — позволю я себе прибавить, ибо только красота и чистота вместе открывают доступ в небеса. И неужели здесь, у нас, не должен отыскаться человек, который бы это постиг умом и сердцем и, не скорбя, а наоборот, — радуясь, напутствовал бы и чествовал своим последним лобзанием восходящего в свою область ангела?! Скажу вам прямо: я такой человек! Я постиг это и всякий раз, как случается мне, подобно как сегодня, чествовать недостойным своим лобзанием отшедшего от нас ангела, я возношусь духом от земли и испытываю неизъяснимый восторг...

Теперь глаза Дмитрия Ивановича горели действительно восторгом. Он перевел дух и продолжал:

— И скажу вам по правде, главное дело — это “последнее целование”. Я готов бы упиваться им вечно, я с трудом отрываюсь от прекрасных чистых уст... Но вы знаете, нельзя обращать на себя слишком большое внимание...

Темная загадка почувствовалась мне в этих последних его словах...

— Послушайте, — не выдержал я. — Да ведь это же чудовищно, поймите! И какой же может быть восторг целовать, да еще так продолжительно, труп, большею частью к похоронам уже подвергающийся разложению. Посиневшие губы, трупный запах... Ведь это ужас!

— Какой же тут может быть ужас? — спокойно возразил мне Дмитрий Иванович. — Наоборот-с, великое наслаждение... в устах своих, слитых с ее устами, чувствую я холодок... Да, холодок-с, и столь упоительный, что с болью и трудом я могу оторваться... А что до запаха — так он не более, как от увядших цветов... Только и всего. А зато радость, восторг, говорю вам, неизъяснимые, и ощущения острейшие! Да вы сами при случае извольте испытать... Да-с, вспомните мои слова и испытайте. Тогда, быть может, поймете меня, и слова мои станут для вас ясны.

Одна мысль о том, что и мной могла бы овладеть такая ненормальность, испугала меня до того, что, поспешно приподняв шляпу, я чуть не бегом бросился по мосткам к выходу с кладбища» (Опочинин Е. Н. Ф. М. Достоевский: (Мои воспоминания и заметки) // Новый мир. 1992. № 8. С. 214–216).