Барышев

Странник, которому Достоевский спас жизнь в Сибири в 1850-е гг. Его рассказ приводит В. Абельдяев:

«...Рассказ мне привелось услышать от лица ни духовного, ни светского, но посвятившего себя духовному служению, нечто вроде того, что на Руси принято называть “странником”. Он носил духовную одежду, подобно монашеской, длинные волосы и некоторое подобие скуфьи. Фамилия его Барышев <...>. Рассказ его очень характерен <...>. “Не так далеко от границы привелось мне ночевать в одной тюрьме, пересыльной ли, каторжной ли, не упомню по названию. Попались арестанты как будто сердечные. Расспрашивают обо всем, просят рассказать и почитать. А потом вдруг говорят: ‘Ну тебя, надоел. Убирайся к шуту’. Вынули откуда-то карты и начали играть. Смотрю, через несколько времени появилась и водка. Тогда, поскорбев о пропавшем дне, лег я уснуть.

Хорошо. Сплю. Вдруг чувствую, надо мной как будто свет и из под головы у меня вытаскивают малахайчик, который я подложил вместо подушки.

Открываю глаза. Гляжу. Надо мной эти самые, которые разговаривали, стоят. Один держит в руке свечку, а трое начали меня ощупывать. Сняли с меня теплые штаны, вынули из кармана какие-то деньги — была мелочишка, а между нею и бумажка. Сняли всё, оставили один подрясник. ‘Молчи, — говорят, — а то зашибем’. Отняли всё и опять стали играть.

Играют на мои вещи и на мои деньги и опять послали за водкой. Где уж ухитрились ее доставать — Бог весть.

Только один проиграл всё и опять ко мне: ‘Давай, — говорит, — подрясник’. Я взмолился: ‘Как же мне оставаться в одной рубашке?’ — ‘Да что, — говорит, — братцы, всё равно он завтра на нас скажет, давай его задушим’.

Я, как услыхал, вскочил, ухватил, не помню, доску ли какую или скамейку и хотел к двери. Не тут-то было. Схватили меня, зажали рот и давай душить. Был бы мне совсем конец. Но тут у меня явился спаситель.

Спал в углу какой-то арестант, не то чиновник, не то военный, а только из благородных. Давно он на своем месте поднялся и что со мною делали, глядел. И верно хотел выручить. А не смел. Как только он к двери, сейчас голоса: ‘Ты куда, хамово отродье, доносить?’ Успел он все-таки с нар соскочить, потом присел на землю, ползком, ползком и добрался до двери. Это он уже потом тюремному начальству рассказывал. Сейчас в дверь постучал и дал знать часовому. Часовой кричит через окошко: ‘Стрелять буду’ и сделал тревогу.

Как услыхали это мои грабители, бросили меня, повалились все на нары и как бы спят. Входит караул: ‘Кто здесь вас, батюшка, грабит?’ — ‘Ничего, — говорю. — Я ни на кого не в претензии, только бы мне платье отдали, было бы в чем идти’. Подошел я к этому самому моему спасителю и спрашиваю: ‘Как вас звать, за кого я должен Бога молить?’ — ‘Зачем вам знать, — говорит. — Только вы больше сюда не ходите. А то вас впрямь убьют. А платье вам воротят’.

Пошли розыски, кто и что сделал. Ни я ничего не говорю, ни он. Только попросился (он-то), чтоб его в другую комнату перевели.

Чрез день приносят мне мое платье. ‘Вот, — говорит, — отдали, а кто сделали, не могли узнать’. — ‘Позвольте, — говорю, — спросить, как прозывается тот арестант, который обо мне дал знать. Хотел я за него Богу помолиться, а не имени, ни фамилии его не знаю’. — ‘Имя его Федор, а фамилия Достоевский. От него тоже ничего не узнаешь: прослышат арестанты — убьют. И то должен его был перевести в другое место’.

После уже слышал я, что он с каторги вышел и даже известный человек сделался. Собирался я всё к нему пойти, да за многими заботами так его и не видел”» (Ф. М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников. СПб., 1993. С. 52–54).